Когда примерно год назад, прошлой зимой, «ЛГ» объявила о начале большого «программного» разговора о судьбах современной отечественной драматургии, нами была выражена надежда на то, что он будет:
а) не отвлечённо литературоведческим, а «кровно» связанным с сиюминутной театральной ситуацией, где положение у новой пьесы, в общем-то, скорее, незавидное;
б) максимально острым и нелицеприятным, поскольку конфликт здесь действительно имеет место быть вполне драматический;
в) дискуссионным пространством не только для критиков, но и для творцов, как ставящих, так и пишущих, которые способны продемонстрировать столь важный взгляд «изнутри» проблемы.
И именно исходя из всех этих предпосылок мы решаем опубликовать данное пришедшее к нам обычной почтой письмо, хотя, как принято выражаться в подобных случаях, мнение автора редакция разделяет далеко не во всём.
Впрочем, на авторской стороне выступают и его «послужной список» – спектакли по пьесам петербургского писателя и драматурга, как сообщено в приложенной к письму справке, «поставлены в Петербурге, Москве, Риге, Тбилиси, Цюрихе, Кёльне, Гранд-Рапидсе (США) и других городах и странах», а также его безусловная, ни дать ни взять, сценическая страстность тона.
Ждём, что на эту «вызывающую» реплику не замедлит воспоследовать и адекватный ответный монолог. Ибо «специальный проект», посвящённый основной драме наших подмостков, будет продолжен на «Театральной площади» и в следующем году. До разрешения конфликтами развязки с финальным установлением истины и торжеством справедливости ещё далеко…
Лет двадцать назад я написал небольшой текст «Театр и душа», где много чего наврал. Там, в частности, были такие строки:
«Что такое спектакль?
Это единственная в своём роде попытка коллективного творчества, живая репетиция счастья в раю. Это утопический коммунизм, воплощённый научно. Он нужен людям для того, чтобы убеждать их снова и снова во всеобщей гармонии».
Мне не стыдно этого текста. Мне досадно, что тогда я не желал избежать пафоса. Пафос, как и ирония, допустимы в очень редких случаях. Если они всегда под рукой, надо быть бдительным.
В той статье всё правильно. И про репетицию счастья, и про пошлость театральных олигархов. Не сказано только о том, что сам театр, как изобретение, неудачен. Он не может быть тем, кем он пыжится стать. Он создан для обмана и забавы.
Сейчас объясню. Никак не избавиться от присутствия урода, читающего твои строки. Его реакция, жизнерадостно-злобная, так элементарна, что стыдишься заранее такого читателя. Но именно он висит сбоку, как мошка, и зудит, и ждёт повода впиться и чтобы чесалось две недели – столько там яда. И вот эта-то фигура делает театр непригодным для общения честных людей. Не только она, не только. Бывают моменты комедии или мелодрамы, когда зал един в своей реакции. Тогда ядовитая мошка, может быть, сама трёт глазки, удивляясь себе. Но ведь не комедия и не мелодрама делают театр властителем умов. Есть цирк, эстрада, популярные песни – там смешно и трогательно. Театр же претендует быть религией.
Это больше, чем самообман. Это надувательство почтеннейшей публики.
Я не знаю, чем руководствовался Чехов, когда писал свои прощальные пьесы. Он называл их комедиями. Тогда почему он спокойно смотрел и не протестовал против отнюдь не комедий, получившихся из них у Станиславского и Немировича? Или это связано с тем, что «меня будут читать семь лет, а потом забудут»? И пусть делают, что хотят? Это неправильно. Это слабость, за которую бывает стыдно. Мы не вправе осуждать больного гения. Но исследовать последствия его непродуманных поступков мы должны.
Прежде всего А.П. обязан был выразить своё бешенство. Да, только что женился на актрисе МХТ. Да, сумасшедший успех. Да, издалека психоз кажется триумфом. Но ближе к ночи, когда взгляд обращается в себя, его не обманешь. Человек придумал только одно изобретение для приближения к богам – книгу. Одинокая, тщательная прокачка всего существа. Ни в коем случае – чтение вслух! Только внутренним зрением и слухом, пропитываясь и очищаясь.
А что сделал этот ловкач Станиславский? Он препарировал Чехова, как лягушку. Он подал идею, которая захлестнула XX век и подарила нам Гитлера и других. Станиславский сказал: каждый может стать Чеховым, Шекспиром, Гитлером. Надо только выучить систему.
Да, я утрирую. Но что такое моё упрощение рядом с упрощениями интерпретаторов? Ведь глубинный смысл Станиславского и пр. – развенчать божественное, доказать недоказуемое – то, что можно кратким путём прийти к лучшим результатам, чем, скажем, у Чехова. Или у Горького. Или у всех остальных. Материал не важен, если есть метод.
Но позвольте, ни Бог, ни его заместители не придумали ничего лучшего, как случайный набор гениальности. Нет и не может быть института, где обучают поэзии.
А сегодня десятки институтов выпускают режиссёров. Причём, если бы это были бывшие актёры. Нет. Сдай экзамены и займись так называемым творчеством. И потому мы имеем полное и безраздельное презрение толпы к художественному творчеству. Поэтому любой из нынешних постановщиков Театра им. Комиссаржевской по колено покойному худруку этого коллектива Агамирзяну. Агамирзян был по колено Акимову. Акимов – по колено Мейерхольду. А Мейерхольд, слава богу, системой Станиславского не пользовался.
Так что за преступление перед искусством совершили Станиславский с Немировичем?
Самое главное – это то, что они цинично подтвердили в театре (искусстве) существование некоего общего разума, который якобы выше, чем частный. То есть собирается коллектив актёров (верующих, революционеров, догматиков, слабовольных), которые под руководством одного из них (пока – равного всем, несколько больше начитанного и организованного) начинают выдувать этот самый общий разум. И попробуй тогда сказать, что совершенствование и личности, и в профессии происходит наедине с собой! Только попробуй…
Нетрудно заметить, что весь XX век прошёл под бравурную музыку общего разума. Пора подвести некоторые итоги. Но поскольку тема безмерна и касается почти всех сторон жизни современного человека, ограничимся темой театра, откуда совсем несложно провести аналогии вширь и вглубь.
Сегодня театра нет. Нет того громогласного трибуна, который поднимал на борьбу, на учёбу, на жертву. Нет «Ревизора», «Грозы», «Дяди Вани». Нет даже «Самоубийцы». Смею предположить, что сегодня мы пожинаем плоды того, что было посеяно сто лет назад.
Ещё двадцать лет назад существовало мнение о значительности той фиги в кармане, которую демонстрировали театры. Это как бы коммуняки не давали говорить свободно, а мы им за это – подкожного, подкожного!.. Пора признать, что все эти фиги в кармане и прочие проявления диссидентства утверждались в ЦК и ГБ. Что никакие Ефремовы и Эфросы, Товстоноговы и Любимовы никогда не достигли бы и сотой доли славы, свалившейся на них. И театр был первым и любимым дитятей ЦК. Те «примут – не примут» тоже входили в правила игры.
А Платонов или Андрей Тарковский – что такое удел одиночки в сравнении с судьбой 300-миллионной страны? Оказалось же – что. И это ответ Станиславскому. Как и современное ничтожество театра.
Вопрос ведь не в репертуаре и не в крупности актёров и режиссёров. Вопрос в отсутствии идей.
Как оказалось, общий разум способен гореть только тогда, когда в топке есть дрова. Без дров огня не бывает. А классика сама по себе не даёт живого огня, она даёт свет, а не тепло.
Поэтому зрителя в зале после исчезновения фиги в кармане приветствует фига на сцене. Что остаётся, кроме грубого уродства, которым режиссёр прикрывает своё отчаяние? Это в лучшем случае.
Вообще же моё общение с режиссёрами, в том числе с главными, убеждает меня в том, что разницы особой в руководстве театром или, скажем, жилконторой или рыбзаводом нет никакой. А рестораном или вокзалом руководить значительно сложнее. Там могут посадить или уволить.
Или баня, в её русско-советском понимании. Баня интереснее театра уже потому, что крайне редко обманывает ожидания. Собственно, и театр, например традиционный японский, тоже может быть предсказуемо хорош. Как опера или балет. Но тогда не надо рядиться под религию. Проще надо быть. И скромней.
Вполне возможно, что театр постепенно опустился бы в предназначенную для него нишу – между кинотеатром и рестораном. Два обстоятельства мешают ему сделать это.
Первое: богатое историческое прошлое. Шекспир, Мольер, Эсхил… Они, выходит, могли, а мы не можем? Да. Это так. Потому что они знали своё место и даже в мыслях не держали быть чем-то иным, кроме забавы и вечернего клуба для встреч общественности.
И второе: современная драматургия. Всех почему-то заклинило на современной пьесе. Дайте мне её, и пусть она объяснит, как жить дальше. Не знаю, какой из Белинских придумал подобную чушь.
Всё дело в том, что драматургия – это высший пилотаж в литературе, и к театру она имеет только то отношение, что в театре за пьесу платят авторские. Ни одна пьеса не может быть перенесена на сцену хотя бы с 20% условной точности, а значит – никак не может быть перенесена. Это абсурд.
Пьесу можно только читать – глазами. И ни в коем случае вслух. Потому что теряется букет. Это всё равно, что прекрасное вино залить в пластиковую бутылку.
Резюмирую: в театре возможны и какое-то время ещё плодотворны постановки комедий и мелодрам. Любая серьёзная (глубокая) пьеса не должна там исполняться. Таков закон жизни. Его нарушать нельзя.
, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ