Людмила Малюкова, профессор, доктор филологических наук, член Союза писателей России, Ростов-на-Дону
С тех пор как «наше всё» великий А. Пушкин завещал нам образ царственного поэта, обречённого на одиночество и свободу, прошло два столетия. Менялись системы, правители, философско-эстетические нарративы, но этот постулат оставался незыблем. «Быть эхом русского народа, не требуя наград за подвиг благородный» никто не оспаривал, порою забывая при этом о свободе поэта в «пределах закона»: «нравственность должна быть уважаема писателем». И что же? В наше лукавое время «свободы сеятель пустынный» сошёл (вернее, сорвался) со своего великого пьедестала оглушительно и горько, взывая пронзительно: «Подайте, граждане, поэту! Ему на гордость наплевать» (И. Иртеньев).
С дарованной свободой 91 года на обочине оказались целые писательские организации. Русский космизм мечты и свободы разбился о реальность. Эйфория безграничного хмельного либерализма взамен государственной гарантии и привилегий обернулась обвалом: разрушением книжного рынка, взаимосвязи творческих сил, уничижением звания «писатель», небывалым «разлётом» низкопробной бумажной и интернетовской продукции. У самой гуманной и сострадательной русской литературы сегодня в фарватере новый герой: кровавый гангстер, истязающий свою жертву, ловкий проходимец или удачный валютчик. Сегодня пишут все, кто может как-то срифмовать или расставить слова в нужном порядке. В Союз писателей принимают желающих: 2–3 стихотворения или рассказ на региональном конкурсе – и победителю членство обеспечено. Печатают всё – были бы деньги. «Никогда ни в каком буреломе не можете вы наблюдать той мерзости запустения, как в разорённом культурном пространстве» – это грустное заключение героя великого писателя А. Битова в его пророческом романе «Человек в пейзаже» сегодня отзывается исступлённым криком о спасении: «Не позволяйте интернету наглеть и управлять миром! Графоман не должен иметь титул писателя…» (Е. Попов, «ЛГ», 2025, № 8). Но вот беда: как «не позволить» растёкшемуся так энергично и уверенно по всему бескрайнему российскому пространству? Сколько потребуется цензоров и критиков, чтобы всё это привести к необходимому «знаменателю»? Хорошо бы ещё, чтобы просвещённых, благоразумных и добросовестных цензоров и критиков. Не выловят ли они в этой мутной воде несчастную «золотую рыбку», чтобы предать её своему неправому суду из корыстных или бездарных побуждений?
Цензура во все времена была в России. Её жёсткость зависела и от правителя, и от социально-исторических условий. Исключение лишь краткий промежуток: с Февраля по Октябрь 1917 года, который завершился провалом. С 20-х годов закручивание гаек стоило одним жизни, другим «недовоплощения». Соблазнительная свобода западного творческого производства даже в самые стабильные времена не была бескрайней, ограничивая себя субтильными методами цензуры. Когда В. Аксёнов передал свой роман «Ожог», с восторгом прочитанный многими (лишь И. Бродский подверг жёсткому остракизму), Карл Проффер отказался его печатать.
Но есть ли иной путь стабилизации художественного процесса? В «Записке о цензуре…» Ф. Тютчев предлагал в «интересах Верховной власти не стеснять печать в этом отношении, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остаётся в пределах, обозначенных самим правительством... пока не превратится в зловредный памфлет». Но свобода до определённого предела в России «не закреплялась»: генетически слово тяготело к запредельности («Поэт в России больше, чем поэт»: он и пророк, и мудрец, и учитель). Поединок с властью, как правило, завершался роковым исходом. 12 лет Салтыков-Щедрин страдал от цензуры. В 1884 году его «Отечественные записки» закрыли, как «ликвидировали» и весь редакционный состав «Нового мира» А. Твардовского, ставшего в эпоху мрачного застоя «путеводной звездой». Соблазн отдать на откуп критике творческий процесс не срабатывал. В наше время она и вовсе ушла в литературное «небытие». «Зазор» между нею и писателем раздвинулся. В этом промежутке не оказалось места читателю, который бы внимал вдохновенному слову. Интерес к словесности утрачивал своё великое значение. Читателя мы потеряли. Конечно, не будем идеализировать его в иные эпохи: досадная отстранённость не была исключением и в самый читаемый советский период. «Граждане! Послушайте меня… / Граждане «не хочут» слушать. / Гражданам бы выпить да откушать», – разочарованно взывал поэт-«шестидесятник» Е. Евтушенко. Но, перестав быть «государственным делом», без цензурированных «приглядов», без критики и читателя, звучавшая лишь отдалённым эхом в образовательном пространстве русская литература оказалась вне общественной ситуации.
Когда я слышу грозные предостережения: «Держись, писатель! Впереди – новый Buchverborennung (новые сожжения книг) (Б. Евсеев, «ЛГ», 2025, № 10), «теперь пиши да оглядывайся… разгон двигателя только начинается» (Р. Сенчин, «ЛГ», 2025, № 7), становится тревожно и неуютно. Не радует и уход в таком случае в самиздат Е. Попова: нынешний читатель едва ли соблазнится «запрещённым». Невольно возникают в памяти трагические судьбы великих художников А. Ахматовой, М. Булгакова, О. Мандельштама, Б. Пастернака, А. Платонова… Но между тем не поддаётся логической оценке и закономерность тоталитарных эпох, являющих шедевры вопреки своим радикальным установкам. Так было с В. Катаевым, совершившим путь от «революционных» повестей «Белеет парус одинокий» и «Время, вперёд!» к философско-экзистенциальным обобщениям «Святой колодец», «Уже написан Вертер», «Кубик»; с В. Кавериным, пришедшим к эпистолярному роману «Перед зеркалом». Какой-то счастливой случайностью явились миру «Дни Турбиных» и «Белая гвардия» М. Булгакова. Но как бы то ни было, ни в краткую хрущёвскую оттепель, ни в брежневский долгосрочный застой опубликованных в наше нелёгкое время, к примеру, биографических повествований «Красный шут» (об А.Н. Толстом), «Имя Розанова» А. Варламова, «Катаев. Погоня за вечной весной» С. Шаргунова, объективных и захватывающих, или романов Е. Водолазкина «Чагин», Ю. Буйды «Дар речи», С. Белякова «Парижские мальчики в сталинской Москве», В. Золотухи «Свечка», или открывшего новый жанр – «казачьего романа» – А. Можаева «За чертой» мы бы не получили.
В таком контексте закономерен вопрос о «самокритике» и «самовыражении». Способен ли художник ставить пределы своему творческому полёту, признавая при этом: «Поэтовы затменья / Не предугаданы календарём», ибо «путь комет / Поэтов путь» (М. Цветаева), и должен ли он помнить об ответственности: куда и зачем приведёт читателя его «из пламя и света рождённое слово»? Талант может быть и депрессивным, и тогда созданный образ обернётся бездной в сравнении с реальной жизнью автора. И готово ли общество, в основе которого нравственный постулат, принять и понять откровенные полёты творца при его жизни? История знает немало печальных исходов. В их числе – судьба гениального «поэта-языкотворца» С. Есенина: после его смерти прошла «эпидемия самоубийств» (пострадал и сын его друга А. Мариенгофа). Стихи безуспешно запрещали, но они жили в народе, становились песнями – и в итоге их признали гениальными. Здесь мы подходим к весьма нестандартному вопросу: что читать, как читать, каким образом обобщать воспринятое и способна ли читательская «самокритика» отделить «зёрна от плевел», увидеть в прекрасном и нечто ущербное, проходное? «Перепроизводство», как свидетельство «недовоплощения» гения, – «наглядный пример» диалога в романе А. Битова: «Моцарт – гений? <…> И вы всё слушали? А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется? <…> Десять процентов!» <…> – «Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?» – «А кушать? <…> А не продаётся вдохновенье?» – «А вы знаете, во сколько обходился Моцарту новый камзол? <…> В симфонию!» («Человек в пейзаже»). Вероятнее всего, в таком контексте возможность «фильтрации» – дело части общества, которая звалась в нашей российской истории «интеллигенция». Вот и теперь мы обращаемся к ней в поисках «золотой середины»: многое зависит от её голоса, критериев свободы, неприятия злоупотребления этой свободой (А. Брод, «ЛГ», 2025, № 8).
Но есть ли сегодня эта «жертвенная», исполненная великой самоотдачи социальная «каста», открытая полтора века назад ныне забытым П. Боборыкиным, как самая просвещённая часть, с идеями образованного общества, возможного только в России? Мне весьма памятна аналитическая статья М. Берга «Проводы мавра?», опубликованная вскоре после распада СССР, в которой автор вынес свой прощальный «приговор» «с благодарностию: были» этому подвижническому «слою»: «Поезд прошёл, и сколько ни вглядывайся в скрещение путей, больше поезда не будет <…> прошлое невозвратимо, с этим надо как-то смириться» («ЛГ», 1994, №31).
Прошло 30 лет. Возрождения не видно, есть отдельные личности. Но как их мало! Голоса теряются в сумятице беспредельного. Ситуация «вышла из берегов». И вечный русский вопрос «что делать?» остаётся. Цензура здесь не поможет: даже самая благоразумная (если таковая бывает) ведёт к консервации и застою, которые в итоге взрываются катастрофическими потрясениями. А вот ограничение и соблюдение гражданских и нравственных законов в писательском кодексе должны быть прописаны. Владеющий творческим даром не должен терять вечные ориентиры: Родина, вера, искусство – выше этого ничего нет. Сегодня нам, может быть, как никогда, необходимо стабилизировать культуру общества, возрождать «больную совесть» образования, приобщать к цивилизованному чтению, поднимать духовный уровень. Роль «пламенного слова» здесь незаменима. В этом история России и менталитет русского человека.