МОНОЛОГ
Друзья! Позвольте представиться – Саввина Ия Сергеевна, артистка МХТ им. Чехова. Я уже много лет нигде публично не выступаю, ни о чём не спорю, ни в какие дискуссии не вхожу, и подвигло меня на этот разговор только одно: по образованию я журналистка, у меня за плечами факультет журналистики МГУ. И, вспомнив наши старые «недобрые» времена, знаю, что журналисту, прежде чем опубликовать нечто об актёре (как и о человеке любой профессии), хорошо бы этот материал показать, если он, конечно, не является рецензией или эссе автора по поводу художественных моментов актёра. Здесь можно всё, что угодно. А вот перевирать фактические и биографические данные – нельзя. Это очень огорчает.
Не так давно в объёмном издании был опубликован материал, где речь шла обо мне. Претензий к человеку, который его писал, не имею, кроме одной – статья должна была быть мною прочитана и завизирована, тем более что пишет профессионал с большим стажем.
Теперь только цитаты и факты.
Из статьи: «Факультет журналистики считался модным, элитным. Поступить туда было трудно. Одних только золотых медалистов 11 на место. Голубоглазая... обладательница серебряной медали…»
Конечно, это ерунда – подумаешь: золотая, серебряная… У меня была золотая медаль, и это не просто ошибка, потому что за ней – биография. Считайте: деревня, 100 километров от Воронежа, нет никакого транспорта, кроме грузовиков. И мне ни в коем случае не хотели давать эту золотую медаль, потому что инспектор по литературе (даже фамилию помню – Куликов) сказал: «Что? Золотую медаль? В Боринск! Вы с ума сошли! Такого не может быть». И не стал читать сочинение. И тогда наш директор школы Сергей Николаевич Лапшин, географ, человек уникальный, потерявший руку на фронте, честнейший, умница, добрый, любивший всех своих учеников, сел в грузовик, в кузов, поехал в Воронеж, за сто километров, и сказал этому Куликову, что не уйдёт, пока тот не прочтёт моё сочинение. Я писала на тему «Патриотизм поэзии Маяковского». Куликов не мог отказать директору школы, который приехал таким образом. А потом он пошёл в другое отделение, где оценивали уже не литературу, а алгебру, и сказал: «Если в работе Саввиной из Боринска будут какие-то ошибки, не обращайте внимания, ей необходимо дать золотую медаль». Но с алгеброй было всё в порядке. И я не о себе сейчас говорю, не хвалюсь. Представьте, как эта медаль была дорога маленькой сельской школе в 53-м году! А для меня серебряная, золотая, или бронзовая, или вообще никакая – не суть важно. Я всё равно куда-то поступила бы. А поступать я хотела только на филологический – любила литературу, но туда норма медалистов была исчерпана, а сдавать заново экзамен – для меня это смерти подобно было. Таким образом я оказалась на факультете журналистики и запомнила заповедь: не лгите, делайте дело, говорите правду в материале.
Потом следует абзац небольшой о том, как мы вместе поступали, вместе стояли и дрожали подле дверей в кабинет, где из 13 человек нужно было 12 отбросить. И поступал Володя Бонч-Бруевич, замечательная личность, милый человек, сын и внук знаменитых родителей, – мы потом у него на даче в Барвихе несколько лет подряд встречали Новый год. У Томочки Липовцевой одалживала лиловое панбархатное платье, надевать было нечего. И маленький абзац об этих встречах включает в себя четыре неправды. Просто четыре неправды в маленьком кусочке текста. Друзья мои, так работать нельзя. Вы же не жёлтая, жёлтой прессы нет. Жёлтый цвет – великий цвет. Эта пресса, её называют ещё бульварной, а я называю – цвета великого поэта Вийона. Ну кто захочет, тот прочтёт и поймёт, о чём я говорю.
Дальше – я жила в общежитии на Стромынке, где нас было десять человек в комнате, а написано, что четыре, – это большая разница. Из статьи: «Соседки по общежитию не то чтобы жаловались на Саввину, нервную и злую на язык, но порой уставали от её нрава». Это значительно позже стали уставать от моего нрава. А тогда – я только что из деревни, со счастьем получившая общежитие и ничего не понимающая. Блок, Пастернак... Я же слышать о них не слышала. И думала, что просто последняя идиотка. Но оказывается, есть замечательная Историческая библиотека с зелёными лампами, с куполами зелёными, и в ней можно посидеть, и если захотеть, можно всё это узнать. И поэтому я была не злобная и не нервная, у меня вся задача была только ну как-нибудь приравняться к моим великим москвичам, которые столь многое уже знали.
Следующий сюжет. Летом, когда в школе начинались каникулы, дети ехали в деревню, а я из своего Боринска, из деревни, в Воронеж. Я жила в подвале – из окошка видны были ноги проходящих людей. Тётя Таня, дядя Вася, сёстры Нина и Валя, бабушка и я – все жили в этом подвале. Я ходила в Воронежский театр. Мой дядя Вася, замечательный человек, был машинистом сцены, меня туда водил и познакомил с удивительными людьми – народным артистом Советского Союза Сергеем Ивановичем Паповым и заслуженной артисткой РСФСР Верой Георгиевной Рощиной. Я считаю их своими наставниками, друзьями. Они мне были как вторые родители.
Из статьи: «В Воронеже известная супружеская пара, народный артист Сергей Папов и народная артистка РСФСР Ольга Супротивная… (откуда? почему? Вера Георгиевна Рощина! А вовсе не Супротивная, с которой я никогда не была знакома. – И.С.) рекомендовали ей оставить университет и поступать в театральное училище». А речь-то шла о том, куда поступать, это было ещё до моего поступления. И Вера Георгиевна сказала: «Конечно, на журналистику, ни в коем случае не в театральное. Представляешь, мы здесь из кожи вон вылезаем, и приезжает какое-нибудь нечто и имеет право над нами издеваться. Потому что это журналист и критик». Поэтому они не только не хотели, чтобы я в театральное поступала, а сказали: «Ну хоть ты приедешь, ты же нас не уничтожишь!» А пара эта была удивительная. Спасибо автору статьи, что дала мне повод вспомнить о них. Вера Георгиевна была богиней Воронежа. Её на руках носили. И поехала она с группой актёров на какой-то крупный завод (не помню, честно, на какой именно). В зале сидели работяги, и вдруг она увидела Папова. Это была не просто любовь с первого взгляда. Каким-то шестым чувством Рощина поняла, что этот человек должен быть артистом. И Сергей Иванович стал народным артистом СССР, а она так и осталась заслуженной. Жизнь закончилась драматически – в Москве, в Доме ветеранов сцены. По просьбе воронежского руководства Папова похоронили в Воронеже.
Читаю дальше: «Когда решилась наконец экзаменоваться в студенческий театр, совет старейшин принял её единогласно». Никакого студенческого театра не было, никакого совета старейшин не было. Меня привёл в университетский драмкружок Всеволод Михайлович Шестаков – будущий муж, и руководил этим коллективом Липский Игорь Константинович, замечательное существо из Театра Вахтангова. И я в 18 лет играла Нину Александровну, тридцатилетнюю женщину, в «Машеньке» Афиногенова. Так мы и работали, а потом уже появилась пьеса Павла Когоута «Такая любовь», а мы все бегали тогда в ТЮЗ на спектакль Быкова «О чём рассказали волшебники». И уговорили Быкова. И Быкову понравилась пьеса, и он поставил спектакль. Спектакль прогремел. И только после этого был официально – привезли Яблочкину, два богатыря наших под руки её подвели к сцене, она перерезала ленточку – открыт студенческий театр МГУ, а до этого был просто художественно-самодеятельный коллектив. Какой экзамен? Какие старейшины? Так нельзя, это всё неправда. Маленькая ложь рождает большую ложь. А о большой лжи я ещё скажу.
Из статьи: «Великий советский кинорежиссёр Иосиф Хейфиц, посмотрев «Такую любовь» (по наводке актёра Алексея Баталова, уже утверждённого на роль Гурова), пригласил дебютантку на свой фильм «Дама с собачкой».
Иосиф Ефимович никогда не смотрел «Такую любовь», он просто поверил Баталову и Быкову, Баталов смотрел «Такую любовь». Оба порекомендовали меня на «Даму». Не смотрел Хейфиц спектакля! Мелочь? Нет, не мелочь. Это непрофессионализм, это неправда опять-таки.
Из статьи: «В доме её первого мужа Всеволода Шестакова была огромная библиотека, прочитанная ею до конца. Отвергнутые поклонники не без ехидства утверждали, что на выбор провинциалки повлияла обстановка старомосковского дома с богатым библиотечным собранием, потомственным профессорством мужа, холодноватым аристократизмом свекрови». Да не было там библиотеки, да библиотека-то началась с того, что я привезла книги из своего Боринска, где их всё время покупала. С 1972-го мы в разводе с мужем, но до сих пор купленное мной полное собрание сочинений Маяковского так там и осталось (мне некогда было многое забирать, да и некуда было). И получается, что мой выбор спутника жизни определился не по чувству, а по какой-то мерзости. Аристократический дом… Какой он был аристократический? Этот дом был замечательный, добрый, и моя аристократическая так называемая свекровь, Янина Адольфовна, она на 90 процентов выходила моего больного сына, она бросила работу ради этого, она до конца своих дней любила меня, по-моему, даже больше, чем своего сына. А оказывается, я вышла замуж за библиотеку, за аристократизм, за что-то, за нечто.
Цитирую: «Отношения с Фаиной Георгиевной Раневской начались со скандала. На репетиции «Странной миссис Сэвидж», когда режиссёр занимался с другими исполнителями, записывала за Раневской слова, фразы, споры великой актрисы с постановщиком, приносила в театр толстую тетрадку-дневник и устраивалась в уголке. Некоторое время Фаина Георгиевна краем глаза косилась на «записчицу», потом громовым голосом потребовала убрать эту кагэбистку. Саввина рыдала».
Теперь, друзья мои, обратимся к правде. Первое моё знакомство с Фаиной Георгиевной случилось совершенно неожиданно. После «Дамы с собачкой» я получила, не будучи знакомой с ней, письмо от Раневской (долго его хранила, но по моей неряшливости всё у меня теряется, к сожалению). В нём Фаина Георгиевна писала примерно следующее: она знает, что я журналистка и что хочу работать в Детгизе. Откуда она всё знала? Она всё всегда знала. Не видя телевизор, всё про всех знала. Это была фантастическая женщина и величайшая актриса. Она написала: «Подумайте! На мой взгляд, Ваша судьба – это театр». Вот так она предрекла, и почти такая же история была у Любови Петровны Орловой, которая называла Раневскую «моя добрая фея». Её не отпускали из музыкального театра на съёмки «Весёлые ребята», и, не будучи знакомой с Раневской, она осмелилась к ней прийти посоветоваться. И Фаина Георгиевна рассказывала: «Вошла очаровательная, изящная, тонкая, скромно, но с дивным вкусом одетая, ну что вам говорить, в общем, западная женщина. И когда она объяснила ситуацию, я сказала: «Бросьте всё! Бросьте! Ваш удел – кинематограф». Одним словом, так и написала мне Фаина Георгиевна, что я должна обратить внимание на театр. Я тогда, честно говоря, даже не задумалась об этом. Но пошла в Театр Моссовета. И когда Раневская вернулась в театр к Юрию Александровичу Завадскому, мы с ней познакомились… Нет, вру. Мы познакомились с ней раньше. Я сыграла «Нору» Ибсена. Репетировала Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф. Очень дотошно и очень скрупулёзно и с огромной добротой. А когда всё это случилось, когда я вышла на сцену… В общем, мне хотелось её как-то поблагодарить. Не взятку дать, как теперь, а поблагодарить. А тогда в Елисеевском магазине продавали такие корзины с шампанским, с фруктами, с конфетами, очень красивые. Я купила эту корзину, позвонила Ирине Сергеевне и попросила разрешения заехать. Приехала к ней и сказала: «Ирина Сергеевна! Поверьте, это не взятка». Она засмеялась и сказала: «Если бы это сделал кто-нибудь другой, я бы так подумала, но только не вы». И там сидела Павла Леонтьевна Вульф, мать Ирины Сергеевны. Я никогда не забуду это дивное существо с плавающими голубыми глазами. Вот она мне чем-то напоминала Бэтт Дэвис, когда та играла Елизавету. Она была великой провинциальной актрисой – Павла Леонтьевна. И там была Фаина Георгиевна. И вот здесь мы и познакомились. Когда она возвратилась в театр, и сама нашла для себя пьесу «Странная миссис Сэвидж» Патрика, и сама нашла режиссёра Варпаховского, и сама пригласила меня на роль Фэри. Мы работали прекрасно. Только представить меня с дневником или с тетрадками в руках, что-то записывающую, – для этого нужно обладать потрясающим воображением и фантазией. Я лекции-то никогда не записывала, мне было лень. «Толстая тетрадка-дневник»? Исключено. Я приходила, работала, и всё.
На самом деле скандал был. Был куда хуже, и он меня, этот скандал, уничтожает. Я никогда об этом не говорила, но раз уж пришлось, то скажу. О том, в чём же на самом деле чудовищно провинилась перед Фаиной Георгиевной. Раневская очень любила своих партнёров, привыкала к ним, и у нас был общий любимец – Вадим Бероев. Он играл одного из обитателей этой «тихой обители», этого сумасшедшего дома. Он играл на рояле. И он играл сам. А это такая редкость, особенно в те времена, и мы как первоклашки сбегались за кулисы каждый раз, когда Вадим музицировал один на сцене, и после этого выходила Фаина Георгиевна.
Мы сидели в буфете. Раневская: «Я всегда боюсь опоздать на выход. Всегда боюсь». Я говорю: «Фаина Георгиевна! Не волнуйтесь! Я всегда там. Я вам скажу, я вас выпущу». Подходит момент, и я говорю: «Фаина Георгиевна! Ваш выход». И Раневская отвечает: «А вы здесь при чём? Существует же помощник режиссёра. Это его обязанность». Ну, я, конечно, сразу поняла, что это не столько мне в упрёк, но в основном к помрежу. Потом она была очень расстроена, стала переставлять всю мебель, бормоча: «Как эта Саввина меня достала!.. Это кресло стоит не там, потому что я не хочу, чтобы зритель видел мой чудовищный нос». И так далее и так далее. Все ждали, когда пройдёт этот момент, когда буря утихнет. И тут я, как нарочно, подхожу к авансцене, а там сидит Костя Михайлов, он играл доктора в этом спектакле и был помощником Завадского по художественным делам, Юрию Александровичу было уже трудно – возраст. А у меня ещё такая мерзкая была черта. Обычно, когда приглашали сниматься в кино, то писали письмо в театр, и театр давал ответ: «В свободное от работы в театре время». Иногда, когда мне не хотелось обидеть, и так я многих обижала, до сих пор стыжусь этого, когда не хотелось обидеть, я приходила к начальству, к тому же Завадскому, к Михайлову или к директору, к кому угодно и говорила: «Вот придёт письмо оттуда, скажите, что я выше крыши занята, что вы меня не можете отпустить». Ну, конечно, негодяйка, ну негодяйка. Но это моё негодяйство шло из желания не обидеть тех, кто писал сценарии. А тут я подхожу и говорю: «Константин Михайлович, голубчик, придёт письмо, обязательно скажите: «В свободное от работы в театре время».
Мне была очень интересна эта работа. Ведь речь шла об Асе-хромоножке, об Асе Клячиной. И вот я так с ним перекинулась и вдруг слышу (вот здесь был громовой голос, не про «кагэбистку», потому что это слово было чуждо Фаине Георгиевне, она понимала, что из этого может произойти)… Она громовым голосом сказала: «Как вы смеете стоять спиной, когда я на сцене!» Здесь со мной случился, ну прямо скажем, обвал. Я сказала, до буквы помню: «Если вы не перестанете так разговаривать, если вы не прекратите ваше барское хулиганство, я ухожу со сцены и кувыркайтесь тут как хотите». А через день выпуск спектакля. И убежала. И со мной было такое, что Нелли Молчацкая, которая обожала Фаину Георгиевну, бросилась почему-то не к ней – я до сих пор это помню, – а ко мне и водила, водила, водила меня по коридору, потому что я была в невменяемом состоянии. Ну наши ребята, Михайлов и Бероев, молодцы – сговорились: подносик, коньячок, рюмочки, собрали всех, и Фаина Георгиевна подошла, и Вадик хотел что-то сказать, но я перебила и сказала: «Фаина Георгиевна! Я поступила чудовищно. Если можете простить меня, то простите. Я не имела не то что права, я даже не знаю как это назвать – чтобы вам такое сказать. Я готова ну не знаю на что…» И она протянула с этими дивными её глазами ко мне рюмку, а чокнуться мне было нечем, потому что такое напряжение было, что коньяк весь вылился. Потом мы пошли на сцену, дорепетировали, всё было нормально. А потом мне позвонила Фаина Георгиевна, и мы разговаривали с ней пять часов. В статье написано: Саввина рыдала, когда её назвали кагэбисткой. Чего не было. Я рыдала, когда мне позвонила Фаина Георгиевна, и мы пять часов с ней разговаривали, и обе плакали. Я говорила, какое я ничтожество, что посмела так с ней себя повести. Она мне говорила, что это она виновата, что знает, как мне тяжело жить, какие у меня обнажённые нервы и она не имела, не имела права… И вдруг сказала: «Девочка моя, я совершенно одинока. Все друзья у меня умерли. И вы знаете, я вам позавидовала. Мне всё даётся таким трудом, а вы выбегаете – и всё у вас нормально». – «Ну, Фаина Георгиевна, роль такая, она просто упала с неба и вашего благословения». Раневская даже подсказывала во время репетиции: «Вот вы говорите, зубной врач сказал, что у меня хорошие зубы, значит, он меня любит. У девочки комплекс, чтобы её любили. Значит, она была так обездолена любовью, а вы показываете зубы – это неэстетично, не надо». И я её слушала с полуслова. Она хотела мне только добра. Ну и всё, инцидент был «исперчен», что называется. Я до сих пор стыжусь этого и до сих пор благодарна этой великой актрисе, которая вырулила меня из этой ситуации.
Автор пишет: «Потом Раневская её полюбила». Да, Раневская полюбила меня с её первого письма, а я её любила и люблю сейчас и буду любить, пока жива, потому что таких грандиозных людей не бывает. И разве можно о таких отношениях, о таких сложностях вот так, походя, какую-то ерунду написать.
Вот даже про Асю-хромоножку очень неточно сказано. Цитирую: «Красота изгнана из разорённой советской деревни, из убогого бедного быта под низкими избяными сводами. В скрещении тёмных стен не видно икон, не горят лампады». А там же есть замечательная сцена, когда Ася показывает все фотографии родни и потом говорит: «А вот эта икона, это прадедова икона!» Она не прикасается к ней, а благоговеет, как бы оглаживает. Ну зачем же так? Есть икона. И бабка мыла пол, и я приходила к ней, выхватывала тряпку и вымывала – там всегда было чисто. Опять неправда! А то, что написано о Соне Мармеладовой, я даже не хочу цитировать, ну просто всё, просто даже внешний её облик – всё это тоже неправда. Значит, исключительно по старинным своим воспоминаниям человек писал...
А вот дальше, извините, ещё одна гадость из статьи: «Её переход во МХАТ был неожидан, но с позиции Саввиной понятен. Она шла к человеку, которого давно знала, который был ей интересен, которым она с молодости, творчески, а быть может, и по-женски была увлечена». Какое имеет право человек на такое заключение? Прелесть наших с Олегом Николаевичем отношений, что у нас их – мужеско-женских – не было.
Дорогие мои друзья! Если я писала о ком-то, это были эссе. Я заканчивала семинар у Солодовникова по театральной критике, но вдруг ни с того ни с сего стала артисткой. Я считала, что никакого права критиковать своих партнёров я не имею. Поэтому я писала только о том, что мне нравится. И я никогда не брала интервью. Я писала только о том, как я вижу их работу. Я никогда не вмешивалась в их личную жизнь. Если бы для чего-либо это потребовалось, то без разрешения, без согласия, без благословения этого человека ничего бы не было. Вот могу единственно похвастаться. Я любила Евгения Александровича Евстигнеева. Очень. Я написала о нём статью. Мы с ним практически в жизни не общались, кроме того времени, когда ездили на гастроли, а это было ежегодно. А у меня, как всегда, после спектакля – «семьсот седьмой весёлый», восемь лошадей, сорок человек, ну в смысле все ребята приходят, мы ужинаем, мы читаем стихи, вот какое замечательное время было. Они читали свои стихи, я им читала другие. И это было просто счастливое времяпрепровождение. И всякий раз приходил Женечка Евстигнеев с бутылочкой водочки, садился к столу и говорит: «Ия! У тебя лучшая статья обо мне». Я говорю: «Жень, ну ты ж мне в прошлом году это говорил!» А он отвечал: «Так это ж в прошлом». Возможно, понравилось ему, что это любовь без вранья.
Так вот, друзья мои, ещё раз призываю вас к честности, порядочности и к обязательности. Не знаешь – спроси, узнай. Но делай своё дело честно. Потому что в старое «недоброе» время за оговорку, за неправильное ударение увольняли с работы. Когда я училась, у нас был профессор Былинский. У него справочник был (который в ту пору лежал везде – на радио, на телевидении, везде). Настольная книга. И если есть сомнение в ударении, правильном написании, – сразу к Былинскому. А сейчас я даже не хочу приводить примеров, это неинтересно, это скучно. Ну вот, скажем: по радио с молодыми певцами общается девочка и говорит им «ты». Ну ладно, может, у них такие отношения. Но дальше она говорит: «Было твоё день рождения». Ну извини, солнышко, либо твоё рождение, либо твой день рождения. Но как-то с этим надо разобраться. Ведь это же какому языку мы учим детей? Они же со своими компьютерами уже забудут, как пишутся буквы, они перестанут читать вообще. Компьютер компьютером, но чтобы дети, извините, Чехова, Пушкина и весь наш Золотой и Серебряный век знали, читали глазёнками, а не по компьютеру – это просто необходимо для культуры нации. А нация-то у нас грандиозная. Русская нация – грандиозная нация. Нельзя её убивать. Как Салтыков-Щедрин говорил: «Бедная эта страна, её надо любить», а любить эту бедную страну – это значит любить тех, кто в ней живёт. Допустим, сейчас какие-то идут бесконечные сериалы, ну хорошо. Сценарист некомпетентен, будем так прямо говорить. Режиссёр, допустим, некомпетентен, но актриса, она что, тоже некомпетентна? Ну разве возможно произнести: «Это очень ужасно»? Масляное масло! И вот на этом безобразии мы учим наших детей. А дети тоже должны знать, что нельзя врать, что нужно сочувствовать и сопереживать.
Да что там в конце концов мои претензии к кому-то!.. Моя судьба уже так или иначе состоялась, а детишкам жить и творить Платиновый век.
Боже мой! О чём мы говорим? Люди умерли. Их нет. Что о них пишут? Они же не могут ответить. Берут у меня интервью о Любови Петровне Орловой к её столетию. Я говорю, говорю, говорю, а человек, очевидно, не слышит, он ждёт момента, когда задаст вопрос свой главный: «А ходят слухи, что Любовь Петровна пила и у неё был роман с Бортниковым?» Если я не размазала его по стенке, то только потому, что я должна была быстро переодеться, на этот раз действительно на майора КГБ Беляеву. Я не успевала, я давала интервью в театре перед спектаклем «Новый американец» по Сергею Довлатову.