Моя бабка, Елена Семёновна Белякова, была женщина суровая и нелюдимая. А ещё она была удивительная красавица, причём красива она была той красотой, которая не увядает, а, наоборот, шлифуется с годами. Мелкие морщинки под глазами и узловатость натруженных рук – всё это меркнет перед естеством натуры, перед тем, что составляет её основу и суть. То, что бабка была красавица, меня поразило однажды и навсегда. Тогда-то я и попросила своего двоюродного брата Виктора рассказать о ней.
Это был странный рассказ. Выяснилось, что она не подходила под категорию добрых, заботливых бабуль, которые, водрузив на нос очки, запоем читают своим внучаткам сказки, «пасут» их на горке, а летом варят вкуснющие вареники с вишнями. Я могу предположить, что моя бабка Алёна (так звали её по-домашнему) делала и то, и другое, и третье, но во всём этом наблюдалась какая-то отстранённость и настороженность. Почему? Сложный вопрос. Наверное, поэтому мой теперь почти шестидесятилетний брат Виктор, вспомнив далёкие годы своего детства, произнёс одну-единственную фразу: «Красивая у нас была бабка!»
– А на санках она тебя хоть катала? – не унималась я, ничего для себя не уразумев.
– И на санках катала, и вареники варила, – отвечал Виктор. – Хорошая была бабка, но…
Бабку в живых я не застала. Она погибла ровно за год до моего рождения, погибла странно, трагически, попав под поезд на станции Лопасня, куда вместе с товаркой в тяжёлые бескормные шестидесятые ездила за хлебом. Странность гибели бабки состояла в том, что, будто бы, переходя пути перед надвигающимся товарняком, услышала она окрик, и какой-то знакомый голос заворожил её так, что она встала и не двинулась с места. Её товарка, тётка Арина, чуть ли не силком тащила бабку из-под колёс, но всё было напрасно.
Потом родственники высказывали предположение, что позвал бабку в никуда мой непутёвый дед Степан, но доказать это вряд ли когда представится возможным.
Замуж бабку выдали в шестнадцать. Выдали в странную многодетную семью, где полно было девок – мал, мала, меньше. Глава семейства тяжело болел, а его старший сын, нежданный бабкин суженый, перебивался плотничеством, курсируя по окрестным деревням, где имел по одной, а то и по две зазнобы. Но самой большой дедовой любовью была жена его двоюродного брата, баба дебелая и ещё не старая, с которой водил он шашни почти прилюдно.
Какая у бабки с дедом была свадьба, я не знаю, но слышала, будто сбежал мой дед Степан чуть ли не из-под венца к своей зазнобе да при этом ещё и посмеялся над молодой: мол, не замёрзнешь, жёнушка!
Бабка не замёрзла, но внутри у неё после этого случая будто окаменело. Вроде и детей мужу рожала исправно, и дом держала в порядке, но всё это было как бы через силу, через себя, не от души, что ли. А где ту душу было взять – спряталась она где-то в потёмках после той дедовой шутки и сама себя боялась отыскать: а вдруг снова обманет и надсмеётся…
И надсмехался. Правда, многое зависело от выгодности момента. Бабкины родичи, люди зажиточные, дали за ней неплохое, по деревенским меркам, приданое, которое выражалось в тёлке, десятке баранов и ларе муки. Всех этих запасов, «движимых» и «недвижимых», едва хватило многочисленному семейству на долгую зиму. Причём, в отличие от рачительных хозяев, которые пускали часть стада на приплод, родственники бабкиного мужа съели всё подчистую.
По весне бабкин отец приезжал мирить молодых (срам-то какой, с невесткой блудит!) и корить зятя. Приезжал, понятно, не с пустыми руками, одаривал по полной программе. Пока хватало провизии, всё у молодых шло мирно-гладко (совесть, видно, какая-то у Степана была!), а потом возвращалось на круги своя.
А тут новая напасть. Свалилась на бабку страшная болезнь: стала она вдруг задыхаться. Поговаривали, что это соперница, промышлявшая колдовством, навела на неё порчу. Так ли, нет – теперь никто не подтвердит, не опровергнет, но с той поры работница по хозяйству из моей бабки вышла никудышняя.
Но она брала другим – рукоделием. Обшивала всю семью, «тачала» узорчатые пододеяльники, стегала одеяла, вышивала цветастые ковры. Кое-что годилось на продажу. Про бабкино мастерство ходили легенды. Но самое главное, она приучила к рукоделию дедовых сестёр-малолеток, да так крепко приучила, что это мастерство помогло им выжить и не пропасть в тяжёлые времена лихолетья.
Разительная перемена произошла и с дедом. Когда бабка родила двоих детей и на подходе был третий, он вдруг понял, что перед ним уже не девчонка-невеличка, а женщина, да такая, на которую любо-дорого посмотреть. Дед поменял свой «отхожий» промысел и стал брать плотницкие заказы поближе к семье. Но это не помогло: бабка исправно рожала детей, обшивала семью, но долгое пребывание деда в доме наводило на неё какой-то панический ужас: ей будто не хватало воздуха.
Дед маялся долго: уходил в запой; ползая на коленях, вымаливал прощение; прервал всяческие отношения со своей зазнобой – ничего не помогало. Бабка и гнать не гнала, и близко не подпускала, и не к телу вовсе, а, скорее, к душе. Будто разделились у неё однажды душа и тело, и если последнее было столь же покорно, сколь бесчувственно, то душа, как подраненная птаха, запутавшаяся в силках, не знала, выбираться ли ей на свободу, да и нужно ли это вообще.
Всё разом и навсегда разрешила война. Говорят, провожая деда на фронт, бабка голосила. Может, за компанию с другими, а может, тогда уже начала понимать, что многое могло быть по-другому, если бы он… Да если б она… Однако на многочисленные дедовы письма с фронта бабка не отвечала – заставляла писать подросших детей. Они же эти письма читали «навслух», спотыкаясь на приписках в конце, предназначенных лично для неё. Знакомилась ли бабка с этими приписками потом, когда письмо, почти прочитанное, убиралось в дальний ящик комода, никто не знал. Но то, что бабка частенько смахивала навернувшуюся слезу, склонившись над рукоделием, дети замечали не раз.
Мой дед пропал без вести где-то в Белоруссии. Красавица-
бабка, которой в то время было лет столько, сколько мне сейчас, замуж больше не выходила, хотя сватались к ней настойчиво и не однажды. Отчаянное трудолюбие помогло ей поставить на ноги детей, пережить трудные годы бескормицы. Хорошо помнившие бабку соседи не могли объяснить её вечную суровость и замкнутость, да, наверное, и не пытались этого делать, воспринимая её такой, какая она есть. Хорошо, конечно, когда человек открыт душой, ласков и непосредственен, но, наверное, на земле должно быть место и другим, которые не обладают этими качествами. Ну и что ж, так уж случилось: одни – такие, другие – другие…
Мой рассказ о жизни деда Степана и бабки Алёны можно было бы считать полным и окончательным, если бы не два маленьких эпизода. Вскоре после войны моей тётке, их старшей дочери, приснился сон, в котором без вести пропавший дед наказывал отыскать его могилку и посетить. Затею эту никто не принял к действию, потому как нужно было думать о хлебе насущном – о том, чем кормиться и как жить дальше. Правда, после того странного сна бабку долго донимала бессонница, сама она это списывала на возраст, но беспокойство не проходило. Второй странный сон приснился той же тётке вскоре после бабкиной гибели. Приснился ей снова мой дед, весёлый и радостный. Тётка после смерти матери не могла отойти от горя даже во сне и от отчаяния его пожурила: мол, чему радоваться, коль такая трагедия в доме. «Ан нет, – ответил ей без вести пропавший, – теперь-то нас никто не разлучит, теперь мы всегда вместе».
Признаться, я не очень склонна верить теперь уже старой, восьмидесятилетней тётке, которая напрочь забывает, что с ней было вчера, не говоря уж о событиях такой давности. Но говорят, что у стариков странная память – они помнят всё самое важное, забывая о никчёмных суетных мелочах.
, Балашиха