«– Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится».
Когда-то это рассуждение Свидригайлова из романа «Преступление и наказание» должно было смущать умы. Сегодня в нём, скорее, видится утешение: спасибо, что хоть баньку оставили. А то вот я в своём интернет-дневнике провёл что-то вроде опроса: «Как вы представляете себе вечность». Знаете, что ответили?
– Отсутствие всего.
– Кромешная темнота.
– Полёт сквозь ночное небо без звёзд.
– Песок до горизонта, солнце, никого и только звук ветра.
Это, так сказать, «тезис». А вот «антитезис»:
– Так же, как и каждый прожитый день.
– Вечное возвращение, всё заново повторяется.
– Всё то же самое, но без меня.
Ну и, наконец, «синтез»:
– Никак.
– Не интересуюсь.
– Её нет.
Все ответы (кроме одного, о котором позже) повторяют либо развивают свидригайловское открытие: вечность – не для человека. Либо нас для неё нет (а значит, ничего там в ней не нужно «для жизни» – темнота, холод), либо её нет для нас (а значит, и думать не о чем: всё то же самое, повседневность, скука). В любом случае вечность – это, как строго выразился один из моих респондентов, «отсутствие личности и всего, что её наполняет».
Чувствуете? Всё равно что спросить у Бога, как Он представляет себе мир людей, и услышать: «Отсутствие божественного – то, где Меня нет».
И человечество, услышав такой ответ, вздохнёт с облегчением: «Я победило».
Куда до нас робким сомневающимся безбожникам Достоевского! Подумать только: «Если Бога нет – всё дозволено». Для Ивана Карамазова, право, Бог был чем-то вроде воспитательницы в детском садике: если вышла, можно шалить и баловаться.
Наша воспитательница не вышла – мы просто выросли и давным-давно сурово бороздим океан взрослой жизни. Садик опустел, воспитательнице можно теперь ходить с папиросой и не закрывать за собою дверь туалета. «Если детей нет, всё дозволено».
Проблема в том, что мы теперь бессознательно копируем этот образ. Выросшие дети воспроизводят поведение и судьбу родителей, несмотря на то, что осознают их слабости и недостатки; человек подражает Богу, даже если не верит в Него. Закайфовавшая воспитательница – наш идеал власти, наш образ свободы.
Главная задача власти – как можно надёжнее отгородиться от низов на системном уровне. Для этого у власти и низов не должно быть никаких общих интересов, задач и ценностей. Вплоть до такого примитива, как защита территории и забота о населении. Это не только не входит в задачи власти, но и напрямую противоречит её интересам: ведь если народа нет – всё дозволено.
Инстинктивно, вопреки здравому смыслу, власть стремится к тому, чтоб народа и воспроизводящих его факторов (к каковым относятся среда обитания и, например, культурные традиции) было поменьше.
В этом смысле положение, при котором государство, производя один процент глобального валового продукта, владеет тридцатью процентами мировых ресурсов, власти выгодно. Ведь дело неизбежно идёт к реализации зашитой в подсознание власти формулы: «Все умрут, а я останусь». Не в прежнем качестве останусь, конечно, – в гораздо лучшем: те же деньги и никакой ответственности.
Я об этом почему тут не к месту вспомнил? Потому что всё чаще разговоры про литературу кажутся мне слишком зыбким основанием для того, чтобы каждое утро вставать, чистить зубы и идти на работу, в то время как ты не знаешь, что будет через два-три года с твоей семьёй. Может быть (то есть наверняка), давно уже надо заниматься чем-то совершенно другим?
Ну по крайней мере я хоть стараюсь говорить о литературе поменьше.
Вернёмся к вечности. В беллетристике разбираться со слишком запущенными безвыходно-мрачными ситуациями поручают обычно детям. Я не буду оригинален. Один человек так ответил на тот мой вопрос:
– Один день из детства.
Один день из счастья. Которое не кончается. Так он представляет себе вечность.
Оказывается, наши проблемы с вечностью (с бессмертием, с Богом) происходят от того, что мы не любим их. Может быть, уважаем, ценим, боимся, хотели бы полюбить – но не жалеем, не любим.
Конечно, любить вечность – это шизофрения, но помните же, как пожалел ребёнок кусочек льда в финале соответствующего романа Сорокина, и что из этого вышло? Любить облепленные мясом скелеты с кишками, внутри которых сами знаете что, тоже шизофрения, по-моему. Видимо, и в людях, и в собачках с попугайчиками мы всё-таки не совсем людей и не совсем попугайчиков любим.
Так почему бы не любить это и в чистом виде?
Пожалуй, только в раннем детстве (и в родительском прикосновении к раннему детству) человек способен испытывать чистое беспримесное чувство любви. Естественной и безальтернативной. Которая не «сильнее жизни», а неотделима от неё. Которой не замечаешь, как не замечают дыхания, о которой не знаешь, как не знает здоровый человек, что у него есть сердце, – которая поэтому и чиста от всей нашей «слишком человеческой» мясной накипи.
Чтобы хоть на мгновение, хоть на чуточку приблизиться к этому состоянию, мы и живём – через боль рожая детей, через боль (пусть другого, более потешного сорта) сочиняя литературу или (кому Бог не дал) разговаривая разговоры о ней. Счастливы бываем, ног не чуем под собой, если удаётся понемножку, частями…
А вечность – это когда всего того же сразу и много.