Об одном из крупнейших поэтов военного поколения и человеке, стоящем за стихами, – глубоком и сложном – мы побеседовали с сыном Давида Самойлова, писателем и переводчиком Александром Давыдовым.
– Поэтический дебют Давида Самойлова состоялся ещё до войны, а в 1948 году его стихи были опубликованы в «Знамени». Однако сам поэт словно не воспринимал эти первые публикации всерьёз, «утаил» их. Почему?
– Довоенную публикацию своего стихотворения «Мамонт» в журнале «Октябрь» он вовсе не утаивал, даже ею гордился. Вообще, он относился с уважением к своей юношеской поэзии, популярной в студенческой Москве. Соученики по ИФЛИ помнили его стихи наизусть через десятилетия. Самым знаменитым было стихотворение «Плотники», написанное им в 18 лет, которое он опубликовал только в 70-е годы. Звучат лихо, с юношеским задором:
Плотники о плаху притупили топоры.
Сколотили наскоро.
Сшибли кружки с горьким пивом горожане и воры,
Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского»1.
Оно не затерялось в его творчестве, стало довольно известной бардовской песней. «Утаивал» он свои сочинения 40-х – начала 50-х годов, считая их неудачными, опубликовав из них лишь совсем немногие: многократно письменно и устно утверждал, что в ту пору писал «редко и плохо». Он заявлял об этом так настойчиво и уверенно, что и меня совершенно убедил. Потому я вчитался в них только лет через десять после его смерти, обнаружив, что писал он тогда не так уж мало и совсем не плохо. Конечно, стихи неровные, что свойственно ученичеству. Но среди них есть мощные, свежие, даже опередившие своё время. Может быть, потому и не принятые его дружеским окружением, с восторгом принимавшим его более ранние стихи. С тех пор я и начал публиковать послевоенные сочинения из его архива. Почти одновременно с вдовой Самойлова Галиной Медведевой, тоже, вероятно, долго верившей этому его «самопринижению». Исправляя былое заблуждение, я составил для издательства «Время» книгу «Ранний Самойлов», которая уже на выходе, где как раз и представлена в полноте «утаённая» часть его наследия.
– Эхо военных лет всегда звучало в его произведениях. Мы со школьной скамьи знаем «Сороковые»… В каких стихах, на ваш взгляд, наиболее ярко отобразилось его восприятие войны? Часто ли он вспоминал эти годы в мирной жизни?
– Стихотворение «Сороковые» точно выразило восприятие войны мальчиком-солдатом, хотя написано уже в зрелом возрасте. То же «светлое» восприятие – в блестящей самойловской балладе «Помолвка в Лейпциге», им запрятанной от цензуры в большую поэму «Ближние страны», потому, увы, оставшейся незамеченной. И совсем другое – в трагическом стихотворении «Поэт и гражданин» о расстреле пленного, то ли немцами, то ли красноармейцами, что не уточняется намеренно. Трагизм войны он чувствовал безусловно. И всё же:
Правота её начал,
Быт жестокий и спартанский
Как бы доблестью гражданской
Нас невольно отмечал2.
И горькое признание:
Если вычеркнуть войну,
Что останется? Негусто.
Небогатое искусство
Бередить свою вину…
В жизни он вспоминал войну довольно редко. И отнюдь не пафосно, чаще забавные эпизоды. Они, как правило, относились к концу войны, когда уже предчувствовалась победа. Например, как он «устанавливал демократию» на острове, где скрывалось несколько сот немцев, куда он со своим другом приплыл на яхте, позаимствованной в местном яхт-клубе. Объявив себя представителем командования, он предложил провести выборы в ландтаг. Немцы замялись, тогда он ввёл «временный оккупационный режим», назначив бургомистром представительного старика. Этот розыгрыш был его наибольшей «местью» поверженному противнику. Как комсорг роты, он провёл накануне вступления в Германию собрание на тему «Поведение советского воина во вражеском логове», где призывал к гуманности. Это было опасно, поскольку ещё не был снят лозунг «Убей немца!». А сам он принял обет не обидеть «ни жены, ни ребёнка своего врага». В одном из писем родителям он извинялся, что, в отличие от однополчан, он им не шлёт посылок с «трофеями»: «…вы меня так воспитали». Моя бабушка этим гордилась. «Трофеи» он привёз чисто романтические – дуэльный пистолет и охотничий нож из какого-то музейного запасника и совершенно бесполезный чубук длиной метра два. В конце войны он служил во фронтовой разведке, а разведчику подобали лихость и бесстрашие. Но он знал и другую войну, начав службу пулемётчиком, тяжкую, окопную, с постоянными отступлениями. О его воинской доблести я узнал, только прочитав его наградные реляции на сайте Минобороны. Кстати, агрессивный милитаризм и любые спекуляции на Победе ему были отвратительны.
– Если бы вас попросили охарактеризовать поэтику Давида Самойлова с помощью трёх определений, что бы вы назвали?
– Вот это не рискну. Было бы легкомысленно, тут нужен целый трактат. Если говорить именно о поэтике, то он не претендовал быть новатором, себя называл поэтом «поздней пушкинской плеяды». Однако его стих отнюдь не архаичен, это, разумеется, не эпигонство, а продолжение пушкинской традиции русской поэзии. Самойлов предпочитал рифмованный стих, но не отрицал и «белый», каким написаны его стихотворения из лучших и самых известных – «Свободный стих» и «Рембо в Париже».
– Лев Аннинский так обозначил ключевые особенности мировоззрения поэта: «Светлый скепсис. Весёлая насмешливость. Гармония как точка отсчёта. Умиротворение на последней точке». Согласны ли вы с этим определением?
– Да, Самойлов был ироничен, комический аспект любой ситуации улавливал чутко. Тому свидетельство его изданная посмертно книга «В кругу себя» – собрание юмористических стихов и небольших рассказиков, шуточных трактатов и даже исторических штудий о вымышленной стране Курзюпии; пародий, эпиграмм, написанных для своего дружеского круга. Не думаю, что он был скептиком в отношении жизни вообще. Относился скептически к различным формам меняющейся «социальной действительности», но часто и к иллюзиям интеллигенции. Гармоничен был субъект его поэзии, «лирический герой», что многих вводит в заблуждение. Это вовсе не ложный образ, а неотъемлемая часть его личности, её светлое начало, но была и другая – драматичная, тревожная. Высказывание Аннинского, честно говоря, я не совсем понял. Где они, эти точки – точка отсчёта и последняя?.. Возможно, у меня другой счёт. Могу только сказать, что Самойлов стремился гармонизировать и себя, и окружающий мир. В стихах ему гармония давалась, в жизни не всегда – и с годами всё хуже.
– Каким был Давид Самойлов – человек, стоящий за стихами – серьёзными и шутливыми? Какое ваше самое любимое воспоминание о нём?
– Самойлов был артистичен. На людях, по крайней мере ему приятных, он был весел и блестяще остроумен. Однако наивно было считать его легкомысленным весельчаком, для этого он был слишком глубок и сложен; ясность стихов Самойлова тоже обманчива. Дома он часто бывал хмуроват и задумчив. Прочитав его дневники, я был поражён трагизмом его мировосприятия. В них он бывал даже и брюзглив, правда, оговаривая, что дневник надо читать «с поправкой на дурное настроение» автора. Притом одно из самых частых там слов – «милый», «милая». Ему были милы те, с кем он не был связан никакими обязанностями и обязательствами. В отношении же самых близких иногда выходил некий «перевёртыш»: они подчас удостаивались стольких раздражённых реплик, что ближайший друг мог показаться едва ли не врагом. Знаем, что слишком тесная взаимосвязь редко бывает целиком благостной. Весёлый Самойлов дружеского общения и придирчивый автор дневника – это не ложные образы, а два аспекта его личности.
Одного-единственного, самого любимого воспоминания не назову. Помню, как он мне постоянно читал свои новые стихи, внимательно выслушивая моё мнение. Мой вкус, уже хотя бы потому, что тот был во многом им же и сформирован, он уважал. Бывало приятно, когда отец хвалил мои сочинения или переводы, тем более что в отношении литературы он комплиментами не разбрасывался, не признавая тут ни родства, ни дружбы. А самое яркое детское воспоминание – как он сидит за столом и рисует для меня какие-то забавные карикатурки. Такое бывало редко, поэтому я, счастливый, стоя на диване, от восторга луплю его ладонью по ранней лысине. Мне было года четыре.
Беседу вела Валерия Галкина
1 Цитируется по ранней авторской редакции.
2 Цитируется по одной из авторских редакций.
Александр Давидович Давыдов родился в 1953 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор книг прозы «Апокриф, или Сон про ангела», «Повесть о безымянном духе и чёрной матушке», «49 дней с родными душами», «Три шага к себе…», «Свидетель жизни», «Бумажный герой», «Мечта о Французике» и др. Переводчик французской литературы. Избранные переводы: «Французская поэзия от романтиков до постмодернистов». Возглавлял несколько издательств и изданий. С 1992 года выпускает культурологический журнал «Комментарии».