Его не стало в 2021 году, а в это по-прежнему не верится. 29 сентября ему могло бы исполниться 85 лет... Замечательного критика и человека Валентина Курбатова вспоминает прозаик, ректор Литературного института имени А.М. Горького Алексей Варламов.
– Валентин Курбатов оставил после себя большое литературное наследие, в том числе книги-портреты о Пришвине, Распутине, Широкове... Что отличало написанные им биографии? И что вообще выделяло его среди других литераторов?
– Я читал из этих книг только небольшую работу о Пришвине, изданную ещё в 1986 году, но вообще, насколько могу судить, книги-портреты, книги-биографии, книги-монографии – это всё-таки не его жанр. Легендарный главный редактор издательства «Молодая гвардия» Андрей Витальевич Петров, с которым Валентин Яковлевич очень дружил, не раз сетовал: сколько издательство и он лично ни просили Курбатова написать что-нибудь для серии «ЖЗЛ», тот всегда отказывался. С одной стороны, жалко очень, потому что лучшие биографии Астафьева, Распутина, Белова, Ямщикова, Селивёрстова, Гейченко, Конецкого мог бы написать именно он, но с другой – Валентин Яковлевич так много сделал для русской литературы, вообще для русской культуры на своём собственном поле, что печалиться тут грех. Он был уникальным человеком, вот уж точно не вмещающимся ни в какие стандарты, – критик, литературовед, эссеист, философ, публицист, мыслитель. Но, пожалуй, более всего – художник в самом истинном, глубоком смысле этого слова. То, что в европейских языках называется «артист». А впрочем, и русское артистическое, даже актёрское начало было ему присуще. Выпускник ВГИКа, он был талантлив невероятно во всех своих проявлениях. Прямой, высокий, фотогеничный, благородный. Никогда не забывавший службу на Северном флоте. Личность в прямом смысле этого слова – от лика. Из людей, на него чем-то похожих, могу назвать только его тёзку и тоже высокого артиста – Валентина Семёновича Непомнящего. Не знаю, насколько они были близки, но в моих глазах всегда стоят рядом. А как он читал «Моцарта и Сальери»! Поочерёдно то за одного, то за другого, переодеваясь то в светлую, то в тёмную одежду. Нет, сейчас таких человеков нет и уже не будет. Не только для меня, но и для всех, кто Курбатова знал, общение с ним было счастьем, а его уход стал утратой воистину невосполнимой, что особенно ощущается сегодня, когда в его отсутствие русская словесность вновь подвергается атаке вирусов вражды, зависти, лести, уныния и гордыни – всего того, что в одном понравившемся ему современном романе было названо мысленным волком. Валентин Яковлевич умел этому «звероуловлению» противостоять.
– А какие из произведений Курбатова ближе всего лично вам и почему?
– Письма и дневники. Он потрясающе владел этим жанром. Говорить умел, как никто другой, но и писал с какой-то розановской, завораживающей точностью и остротой. И особняком здесь стоят две эпистолярные книги: его переписка с Виктором Астафьевым и с Валентином Распутиным. Наверное, это хорошо, что все трое жили в разных городах и застали ту счастливую для литературы пору, когда не было электронной почты и уж тем более «Ватсапа», люди писали друг другу от руки, и письма разлетались по огромной стране. Из Иркутска во Псков и из Пскова в Красноярск. Cамое важное и печальное в том сюжете – это ссора, спор, расхождение между двумя великими – Астафьевым и Распутиным – в девяностые годы. И вот Курбатов, который бесконечно любил и понимал обоих, это нестроение ужасно переживал и писал в Овсянку: «Мне тяжело видеть происходящее с нами со всеми, стыдно видеть родную литературу, в которой вчера родные люди собачатся, как враги, вместо того чтобы увидаться друг с другом и поговорить без посредничества подлых газет и телевидения. Это, конечно, не может длиться долго. Обморок кончится, и нам будет стыдно глядеть в глаза друг другу. И чтобы это кончилось поскорее, я готов стоять посередине, как и сотни других таких же дураков, и получать обвинения той и другой стороны». Надо ли говорить, насколько это актуально в нашей нынешней ситуации, только к подлым газетам надо добавить ещё телеграм-каналы, «Фейсбуки» , дзены и пр.?
– Особое место в его жизни занимало христианство, православие... Можно ли сказать, что вера оказала влияние на его творчество? И если да, то в чём это проявлялось?
– Валентин Яковлевич своей религиозностью никогда «не козырял», но и не скрывал её. Писал на церковные темы много, подробно и со знанием дела. Тут другое интересно. Не всегда его отношения с церковноначалием складывались гладко, и, например, книгу «Батюшки мои» в некоторых епархиях негласно запрещали. Его это не только не огорчало, но и, кажется, отчасти веселило… В нём вообще было нечто лесковское, не скажу еретическое, но не вполне каноническое, что ли, выходящее за рамки иерархии, вольнолюбивое и непременно искреннее, выстраданное, своё. А ещё – загадочное, таинственное, начиная с неизменного чёрного костюма со стоячим воротником и ослепительно белой рубашкой. Знаю, что он служил чтецом в одном из псковских храмов, знаю, что дружил со знаменитым иконописцем Зеноном. Оставил очень интересные записи о Псково-Печорском монастыре. Любил Византию, и всё же вера была для него слишком персональным делом, чтобы об этом много говорить. Он вообще был персоной. Персона грата русской литературы.
– Валентин Яковлевич многие годы состоял в жюри премии «Ясная Поляна». Каково было работать с ним?
– Если честно, то моим главным чувством было глубочайшее восхищение, смешанное со стыдом. Восхищение им, а стыд – это уже про себя. Потому что никто из нас не читал, да и не мог прочитать так внимательно, так глубоко книги, приходившие на премию, как он. Его мнение в наших обсуждениях значило невероятно много. Чаще всего курбатовская точка зрения возобладала, однако случалось, мы с ним спорили, расходились во взглядах и во вкусах. Он это переживал, замыкался в себе, но быстро отходил. В последние годы, когда Валентин Яковлевич остался в жюри единственный из «стариков», он этим положением тяготился (ну или скорее делал вид, что тяготится), каждый год просился на покой и советовал заменить его кем-нибудь из молодых. Но мы бы лучше все вместе ушли, только бы он продолжал работать. Он и работал. И умер, оставив свои последние записки о прочитанных книгах иностранного списка «Ясной Поляны» – я видел их в его квартире за рекой Великой во Пскове через день после его смерти в марте 2021 года.
– После смерти В.Я. Курбатова была создана школа критики его имени. Какие главные качества Курбатова-критика вы бы выделили? И чему в первую очередь в школе стараются научить молодёжь?
– Он верил в то, что слово может изменить мир. Относился к литературе как к священнодействию. Авторские стратегии, телеграм-каналы, рейтинги продаж, продвижение книги, маркетинговые технологии, книжные блоги – всё это было ему противно и оскорбляло слух. Когда мы собирались на яснополянские писательские встречи возле дома Толстого, он совершенно искренне говорил о том, что старик смотрит на нас сейчас с балкона, и всем чудилось, что если это действительно так, то дух хозяина Ясной Поляны вселялся именно в Курбатова. Я понимаю, что молодые критики сейчас совсем другие и в Ясной Поляне их как раз и учат быть современными, вести блоги и телеграм-каналы и идти на шаг вперёд, чем и должна быть настоящая критика, опережающая и предсказывающая литературный процесс. Но для того чтобы идти вперёд и не набить себе много шишек (сколько-то всё равно набьётся), чтобы совсем не сбиться с пути (а блуждать так или иначе придётся), нужен кто-то очень высокий, кто будет за твоей спиной освещать и освящать эту дорогу. Именно таким человеком и был тот, о ком мы с вами сегодня говорим. Это звучит немножко пафосно, я понимаю, а пафос нынче не в чести, но Курбатик, как мы его меж собой ласково прозывали, высокопарных слов не опасался и правильно делал. Из этих слов любимым было для него слово «ослепительный», которое он часто употреблял, говоря о прочитанных книгах, и вообще был тем редким критиком, у кого хвалить получалось лучше, чем ругать.
– Каким был Валентин Курбатов в общении? Поделитесь, пожалуйста, своим любимым воспоминанием о нём.
– Он очень любил купаться. Куда бы ни приезжал, в любое время года, всегда залезал в воду. В студёном летнем Байкале, в осенней яснополянской Воронке или весенней Непрядве возле Куликова поля, в Енисее, Волге, Дону, Ангаре. Причём делал это всегда незаметно, не напоказ. Звал кого-то из самых близких ему людей, например Владимира Ильича Толстого, и мы шли купаться. А потом много говорили, очень душевно, тепло, мешая смешное с серьёзным. В нём поразительным образом соединялись жизненный опыт, красота старости, житейской мудрости и невероятное жизнелюбие, младость, задор. Однажды мы его случайно обидели. Он этого не ожидал, растерялся, задрожал как ребёнок. Потом это прошло, но чувство вины перед ним никогда не забуду.