Когда уходит человек, которого ты знал без малого полвека, это не утрата и не потеря, это - катастрофическое сужение, даже обрушение сводов того мира, где прошла твоя жизнь…
Я познакомился с Сергеем Миграновичем Мнацаканяном в 1974-м, а впервые увидел его даже раньше. В ту пору литературная смена частенько выступала в Большом зале ЦДЛ, набитом всегда до отказа. И вот вижу как наяву: мэтр, ведущий вечер, обычно из фронтовиков, с трудом выговаривает сложную фамилию, зачем-то добавляя, что Сергей, хоть и армянин, но - коренной москвич. Черноволосый, похожий чем-то на молодого Пастернака, поэт, явно недовольный таким представлением, встает и идет к микрофону. Он-то считал и писал о том, что «обрусел до рождения». И я, начинающий пиит, радостно шепчу сидящей рядом подруге: «Слушай, сейчас он прочтет «Энцефалитную балладу» Это – класс!» Так и есть:
О, два влюбленных обормота!
Но с милою случилось что-то:
раз – гимнастерку рвет с плеча,
а под соском, тугим, как почка,
как родинка, набухла точка
энцефалитного клеща.
И Сидоров, почти крича,
кривился, прижигая спичкой
лиловое клеймо клеща
на теле молодой медички…
А на широкой сцене тем временем сидят, слушают и ревниво оценивают градус аплодисментов сверстники-соперники, поколение, рожденное в «сороковые-роковые»: Владимир Шленский, Алексей Королев, Александр Тихомиров, Александр Юдахин, Татьяна Бек, Алексей Дидуров, Александр Щуплов, Анатолий Парпара, Александр Медведев, Раиса Романова, Егор Самченко, Геннадий Касмынин, Евгений Блажеевский, Татьяна Смертина… Она, одна из этого перечня, представляет ныне свое поколение на этой земле… Одна! А несколько дней назад их было двое! Остальные, оставив нам на всякий случай свои стихи, ушли: кто давным-давно, как Володя Шленский, кто-то сравнительно недавно, как Алексей Королев…
О, то было удивительное время, ныне оболганные и искаженное! Давление «тоталитаризма» молодые поэты, конечно, на себе, кто бы что ни говорил, ощущали, но не больше, чем давление атмосферного столба. Они, вызывающе безработные или посещающие для порядка службу, были целиком захвачены главным делом жизни – поиском своей собственной новизны, своей формы, своего «незаемного слова» (любимый оборот тогдашней критики), своего места на довольно тесно заселенном российском Парнасе. Им, по правде говоря, никто не мешал, если они сами никому не мешали, и надо было очень постараться или иметь серьезный, как теперь сказали бы, «имиджевый проект», чтобы угодить за «творческое поведение» под суд и в ссылку, как Иосиф Бродский.
Щедрая скудость - то был способ существования молодых людей, посвятивших себя литературе, «для звуков жизни не щадивших» в буквальном смысле. То был особый уклад гордого нищенства и веселой веры в свою звезду.
1960-е. Утро. Поэт звонит поэту:
- Жив?
- Как борешься с похмельем?
- Презрением.
- У тебя есть что-нибудь пожрать?
- Булка и сырок «Дружба».
- А у меня заварка, полбутылки портвейна и новая поэма. Еду к тебе!
- Скорей! Трубы горят…
Да, пищей этих молодых богов советской поэзии были – стихи:
Душа обожжена сомнением и болью,
Душа обнажена, прострелена любовью.
А жизнь вокруг сквозит и, прорываясь в строфы,
Щемяще вдруг пронзит предвестьем катастрофы.
Поколение, поначалу дружное и сплоченное, постепенно, не без труда, как все новое и дерзкое, просачивалось, прорывалось сначала в Малый зал ЦДЛ, потом - в Большой, они проникало, на страницы журналов, в тематические планы издательств… Первую книгу стихов «Бескорыстье» москвич Сергей Мнацаканян выпустил в Ереване 25 лет от роду – по тем временам сверхрано! Вторую, «Станционная ветка», издал уже в столице в знаменитой молодогвардейской серии «Молодые голоса». Он одним из первых среди ровесников был принят в Союз писателей, более того, стал ответственным секретарем московского объединения поэтов, о чем написан его блестящий цикл «Золотая лирика канцелярии».
Он сделал очень много для того, чтобы поколение, сверстники-соперники из неприкаянных, овеянных рифмами кустарей-одиночек превратились в тех, кого государство признавало профессиональными литераторами со всеми отсюда вытекающими полезными последствиями. Таланта другу Мнацаканян добавить, конечно, не мог, а вот пособить со скорейшим обретением писательского билета вполне мог – и помогал. Секцию поэтов в ту пору возглавлял могучий Владимир Цыбин… Стоп! А Цыбин ли? Надо позвонить Мигранычу, уточнить. Он-то всё всегда знает и помнит. Нет, нельзя уж больше позвонить Мигранычу. Невозможно…
Его поколение прочно входило в светскую литературу и готовилось жить в стране, где художественное слово обладало магической силой, реально «овладевало массами», собирало целые стадионы, которые на неожиданную метафору или оригинальную рифму реагировали так же, как ныне болельщики на красивый и внезапный гол. Стихотворцы гордо писали в графе «профессия» - «поэт» и знали: сей род занятий вызывает уважение, а не глумливую ухмылку, как сегодня. Казалось, был «ясен долгий путь»: ты известен, издаваем, читаем, обеспечен, и у тебя впереди большая литературная судьба, если ты способен, как Сергей Мнацаканян, написать такие вот филигранные строчки:
В дебрях сирени, блистая хитином
и оскорбляя внимательный слух,
цепко и тупо, подобно машинам,
реет рогатый реликтовый жук…
Что ему вес бытия и свободы?
На шелестящем распятии крыл
весь он – олицетворенье природы,
темных ее и таинственных сил…
Поэт Мнацаканян обладал удивительно тонким чувством русского слова во всех его оттенках и, я бы даже сказал, вибрациях. Он строил стихотворную фразу так, что многоцветная семантика, дерзкое разностилье, тонкая звукопись словно бы перетекали из строки в строку, как вода в сообщающиеся сосуды. Верный признак большого мастера, чье место в национальной литературе предопределено.!
Но все случилось совсем иначе. Крушение советского мира с его странной, но привычной литературоцентричностью, с его наставительной заботой власти о «творческом стаде», явилось именно той катастрофой, которую и предчувствовал поэт в стихах 1970-х. В «новой России», где занятия литературой, даже успешные, стали значить не больше, чем собирание спичечных этикеток, Мнацаканян упорно и талантливо искал новые интонации, темы, слова, чтобы быть услышанным. Иногда казалось, все дело в трудновыговариваемой фамилии, и он становился на время то Сергеем Миграновым, то Яном Августом. Потом, разочаровавшись, возвращался с грустной усмешкой к свой сложной родовой фамилии, понимая: причина в другом… Вон ростовчанин Петя Мнацаканян стал Петром Вегиным. И что – помогло?
Время не перекричишь и не обманешь. Два последних советских поколения поэтов, рожденных в 1940-50-е, дали в закрома Родины стихи высочайшей пробы, сопоставимые, не побоюсь сравнения, с уровнем Серебряного века. Но случаются обидные времена, когда в галереях не хватает места на стенах даже для шедевров, которые уходят в запасники, невидимые миру. В литературе так тоже бывает. Строки, лаже очень хорошие, мало сочинить и напечатать, их должны еще услышать и понять современники. Не услышали. Не поняли. Почему? В чем дело? Долгий разговор… Но эта перемена участи обожгла душу не только одного Сергея Мнацаканяна. Это поколенческая травма. Размышлениям о мучительных превратностях русской поэзии он посвятил целый сборник «Дагеротипы:
…На срезе эпох, как разваленный бритвой волос! –
Народ оглох, а поэты теряют голос…
Я почему-то отчетливо запомнил наш первый разговор, после того вечера в ЦДЛ, о котором написал в начале. Конечно, со сцены поэты проследовали вниз – подкрепиться и промочить натруженное горло. Вот там-то, у входа в «Пестрый зал», я и перехватил Миграныча, выпалив:
- Сергей, мне очень нравится ваша «Энцефалитная баллада»!
- Вы не поверите – мне тоже! – ответил он с той мягкой, печальной иронией, с какой всегда относился к миру.
Потом жизнь не раз сводила нас вместе. Сперва я выступал как верный младший преемник, наследуя от него сначала, в 1978 году, комсомольскую организацию Союза писателей, а потом, в 1981-м, многотиражку «Московский литератор». Мы дружили, часто встречались, выпивали как следует, вели многочасовые разговоры о литературе, о том, что происходит в профессии и в стране. Он, как никто, мог дать мудрый совет в сложной жизненной коллизии и начинал всегда так: «Старик, не кипятись!» Миграныч был человеком продуманного действия, осторожно-деликатным со всеми, даже близкими друзьями. Он отличался удивительной грустной терпимостью к чужим слабостям, умел прощать даже неблагодарность и вероломство, в отличие от меня. Врагов у него почти не было.
Писатель высочайшей филологической культуры, Мнацаканян оказался лучшим заведующим отделом литературы в мою бытность главредом «ЛГ», а, возможно, и за весь советский период существования этого замечательного издания. Когда он попросился на покой, устав от газетной круговерти, я продолжал постоянно с ним советоваться по редакционным делам. И всякий раз Миграныч начинал со слов: «Старик, не кипятись!»
Круг его творческих интересов был чрезвычайно широк, Помимо стихов, которые собраны в дюжину отличных книг, он писал очень точные, емкие статьи и заметки о поэтах и поэзии, глубокие и доброжелательные мемуары о сверстниках и старших товарищах. Его перу принадлежит одна из лучших книг о Валентине Катаеве – «Великий Валюн».
В последний раз мы говорили с Мигранычем по телефону в середине июня. О чем? Как всегда: о жизни, о литературе, о поэзии, о сопутствующих мелочах - политике, очередных благоглупостях власти, о ковиде, который его вскоре и погубил…
Всякий поэт размышляет о конечности бытия, о том, что «настанет день, когда я не смогу сказать: я!» (Лермонтов) У Мнацаканяна есть немало стихов о смерти, и теперь, после его ухода, они звучат как предчувствие, печально- ироническое:
Приходит время умирать,
Незримо ангелы стараются –
Уже кружит над вами рать,
Но все никак не умирается…
…И не умрётся, пока мы будем помнить замечательного русского поэта Сергея Мнацаканяна, читать и чтить его прекрасные стихи…
Юрий Поляков