, ПЕРМЬ
Мы кормим с матушкой бездомных собак. Уже несколько лет они живут у труб теплотрассы, выдерживая облавы собачников и вылазки бомжей, пожирающих молочных щенков. Когда мимо шествует на хозяйском поводке какой-нибудь дог или ротвейлер, они выскакивают из своих схронов и дружно выказывают неистовым лаем презрение «поводковым». Совсем как в письме Сергея Лузана, бывшего смогиста, жившего по двум паспортам и трём трудовым книжкам и избороздившего пространство от Сахалина до Аляски и Таймыра, а от них – до древнерусского Изборска: «Я с ухмылкой отношусь к тем, кому судьба не испортила шкуру». Работавший матросом и проходчиком на норильских рудниках, пасший оленей, он в конце концов определился в егеря на Псковщине, но и тут «не поладил с ментами». «Вот так я и живу в поисках моей России», – звучит в одном из его посланий. Зато Сергей подтвердил жёсткую правду собственного стихотворения «Вой молчания»: «Как там у вас? «Апорт, фу, взять, ищи…» Лузан, на собственной шкуре испытавший, что «брак неудачен с властью», хорошо изучил два психотипа, людей или псов – без разницы: «Твоя подстилка – мой настил ненастья». А посему: «Кто слышит твой скулёж, когда скулит держава?» Вот этот «скулёж державы» – ведущая боль Лузана. А когда живёшь с такой болью, то и бедные рифмы уместны:
Где круг Полярный
лайдой лижет небо,
лежали молча два матёрых пса,
и стыли лапы у того, что слева,
а у меня дымилась седина.
«Пса – седина» – в Литинституте бы, наверное, придрались. А я, притянутый мужественной энергетикой угловатых стихов, подумал: «Быть может, поэзию будущего станут измерять в лузанах?» То бишь – поэзию настоящую. Допустим, 2 или 5 лузанов. Или – 0,01 лузана.
Дикороссов свёл… Пушкин. Было это прошлым летом, когда в последних числах августа в сельцо Михайловское прибывают на постой поэты Илья-премии, переплывают музейную Сороть, считают радуги, делятся с Александром Сергеевичем новоиспечённым и, как его тёзка Александр Закуренко, в начале 80-х укрывавшийся здесь в качестве разнорабочего от собачьих петлей КГБ, до пристального наваждения заглядывают за горизонты. «Хохол?» – с порога блеснул Лузан фиксами на Закуренко. Оказалось, Закуренко не делит Россию и Украину на два: «Мне не спутать границы державы и собственной жизни». В том же стихотворении я набрёл на вполне дикоросское правило: «Остаюсь в немоте – это первая заповедь мудрых, но – на отчей земле – это первая заповедь честных». Прошедший испытание чужбиной (мыл посуду в США), Закуренко отринул статус эмигранта, который ему был предложен, потому что «Осудивший страну соразмерен её укоризне». Так совпало, что практически одновременно с постижением на пушкинской земле дикороссов мне пришло письмо из Лос-Анджелеса от Александра Руденского, хранителя творческого наследия покойного поэта Петра Вегина, некогда уехавшего из страны. «Вы никогда не услышите от наших эмигрантов, – делится наблюдением он, – что они признают свою ошибку выезда. В лучшем случае – молчат. В худшем – через 20–30 лет клянут «империю зла». Посему предвижу: у этого стихотворения Закуренко, который в силу своего характера и мирочувствования не мог не воротиться в Россию, где по сей день учительствует в одной из московских школ, будет немало противников, как, впрочем, и сторонников.
Поначалу они друг друга не приняли – Сергей и Александр. Казалось, их натуры спорили. «Возвращение на холодную землю из пространства» – именовались стихи Лузана. «Возвращение в разум» – значилось у Закуренко. Один «пас материки». Другой – обвешавшись веригами судьбы, входил в мир через дверь-книгу. Они даже к алкоголю относились по-разному. «Валим!» – коротко бросал Лузан, опрокидывая в себя стопку водки, чем приводил в трепет субтильных поэтесс. Закуренко сыпал меж указательным и большим пальцем левой руки щепотку соли, затем, перед употреблением текилы, слизывал образовавшийся солонец, словно передразнивал какого-нибудь оленя, коего пас Лузан. И всё же их роднило ощущение утраты чего-то значимого и общеполагающего. У Лузана это: «Печально понимать, что во вселенной / потеряны мои цветные сны». У Закуренко – в его неизбывно-тревожных заглядах за Россию из оптических просторов Пушкиногорья:
И останется только примятая
По оврагу хмельная трава,
Да дымок с пепелища, да с мятою
Ключевые, родные слова.
Вот, собственно, по этим «ключевым, родным словам» дикороссы и распознают друг друга. А иначе бы накануне моего путешествия в Михайловское не прорезалось письмо от Ивана Кононова, в свою очередь, совершившего поход на сайт www.dikoross.ru и ознакомившегося с дикоросским разделом в фолианте «ЛГ» – «Московский год поэзии». «Глубокочтимый вождь дикороссов! – сразу обозначал он чувство юмора. – Жутко захотелось поделиться добычей – одной своей дико выросшей поэмой...» Да-да, того самого Кононова, который, как он сам отрекомендовался, «из зловредного ящика», одного из зачинателей, авторов и телеведущих «12-го этажа», «Пресс-клуба», «Будки гласности», «Третьего глаза», «Эры Водолея»… «Ну и чем же ему судьба испортила шкуру?» – слышу я одолженный у Лузана язвительный аргумент. А может, тем, что Иван – из того самого «ящика»? Не тяжкий ли это крест – всю жизнь существовать среди одних, а потом не пощадить ни себя, ни окружающих признанием: «Очень рад возможности попасть на одну волну с единоверцами…» Вот отчего: «Ну а я – это вовсе не я. Это – ты». И как следствие осознания этой рокировки: «Я плакал во сне от обиды / на то, что стряслось наяву». У Лузана – натура, у Закуренко – натура, пропущенная сквозь культуру, у Кононова – плач по натуре и культуре. Плач, переходящий в хохот:
Я бы вас! Я бы их! Но я сам-то
Заспиртован, задрочен, закручен,
Без ветрил, не самец и не самка,
И без вёсел, хоть возле уключин.
Читая некоторые творения Ивана, я, грешным делом, думал: «Не воскрес ли в Кононове почти забытый Александр Тиняков, на заре ХХ века писавший о плевках и старых нищенках и запечатлённый в памяти Зощенко страшным в своей подзаборной дикой красоте с выставленной на грудь табличкой «Подайте бывшему поэту!»? С другой стороны, в Иване будто воплощался возглас Брюсова: «Но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном!» Впрочем, если приглядеться, Кононов плюнул дальше Брюсова: «С такою душою пустою / я этого даже не стою!» Заметьте: не в ближних и дальних плюнул – в себя. Конечно, по большому счёту оценить это могут только те самые «единоверцы», братья Карамазовы. Лузан – это Дмитрий, Закуренко – Алёша. С обретением братьев, Иван!