Жутко говорить на войне «я привык», но всё же привыкаешь к некоторым вещам. Привыкаешь к обстрелам городов, например, и не прерываешь разговора под звуки прилётов; привыкаешь к тому, что для твоих бывших друзей нормальны какие-то запредельные штуки: вот, например, эти самые прилёты в многоэтажки Донецка или разбросанные мины.
Ладно, ерунда, – из людей и городов Донбасса восемь лет делали орков, нелюдей, рисовали их в образе чумазых «любителей Русского мира», ничего удивительного, что в нарративе творческой интеллигенции решительно укоренилось немножечко виктимблейминга – обвинения жертвы (вообще обвинять жертву плохо, но если она очень демоническая, то можно; такой демонической жертвой, по отношению к которой всё допустимо, и стал Донбасс).
Впрочем, поразило меня другое – и поразило, когда я приехала в Харьковскую область. С Донбассом всё понятно, но здесь-то, здесь ещё пару месяцев назад жили никакие не орки, а «невинные украинцы, на которых подло напала Российская армия». В таких же орков, как донбассцы, эти невинные жертвы превратились буквально сразу, как только украинская армия ушла из городов и посёлков. Домики, сады, многоэтажки и поликлиники стали военными целями. Не ждали?
Изюм, август 2022 года
...Дымится школа. Прилетело ночью, сейчас, около четырёх, она ещё дымится, пожарные заливают чёрный дым над невысоким бывшим зданием. Из выбитого окна на меня строго глядят украинские писатели: Тарас Шевченко, Леся Украинка, ещё кто-то, кого я не помню. По развалинам ходит кот – породистый, шотландский вислоухий. Двое пацанов: один первоклассник, второму лет десять.
– И где я буду теперь учиться? – не то что сетует, но размышляет вслух тот, что помладше.
Второй доволен, его в целом не особо пугает происходящее – он хвастается, что военные катают его в больших машинах и однажды даже дали немножко порулить танком, а ещё у него есть друг военный, который как-то подарил ему целый ящик варенья. И вообще, у этих голенастых цыплят всё хорошо, и, кстати, наша «буханка» им неинтересна, что там смотреть, сто раз катались. Я вспоминаю белгородского Алёшку – я, честно говоря, не люблю, когда из детей с их искренними порывами и любовью, с их честной дружбой с солдатиками, такими же детьми, делают телевизионную картинку. В жизни всё ярче и светлее, чем на такой картинке, это правда – вот изюмские ребята, друзья военных, и один даже порулил танком, убегают куда-то по развалинам бывшей школы.
Пожарные на очередном разбомблённом ВСУ объекте
Совсем другого подростка, приникшего от печали и ответственности, я встречаю на следующий день. Его зовут Богдан, ему шестнадцать лет, его дом построил прадед ещё до Второй мировой войны (я замечаю вот это «Второй мировой» – у нас бы сказали «Великой Отечественной», но Богдан полжизни живёт в мире, где запрещены и символы Великой Отечественной, и самоё её название). Да, так вот, дому был почти век – а сейчас он опять же дымится, снова работают пожарные. Ночной прилёт, дом загорелся, Богдан чудом успел вывести маму и бабушку. Руины дома ремонту не подлежат.
– А посмотрите, что у нас, а то лежат неразорвавшиеся снаряды, – подходит женщина. Ей повезло чуть больше, её домик можно залатать плёнкой и жить дальше – по крайней мере, в тёплое время. Лежат они, лежат, неразорвавшиеся снаряды с парашютиками. И стоит вокруг сосновый бор, харьковский сосновый бор, какие я помню с детства, и совсем рядом Харьков, город моего рождения, близкий и недосягаемый.
Солдаты – солдаты! – утешают, что брать его будут иначе и он не превратится в мариупольские руины, но что будет с ним, когда оттуда уйдут ВСУ и он превратится в военный объект для отступивших, не знающих, что такое сострадание?
Анна Долгарева,
поэт, специально для «ЛГ»