Мария Петровых. Серебряный гром: Стихи. – М., ОГИ, 2008.
«Мастерица виноватых взоров…» Это известное стихотворение Осипа Мандельштама обращено к ней, Марии Петровых (1908–1979).
Анна Ахматова, скрестившая – хоть и на краткий миг – их руки, не чуралась, как известно, роли верховного судии в вопросах поэзии. И почитала это стихотворение своего равновеликого друга одним из главных шедевров всей русской любовной лирики ХХ века. Как, впрочем, и стихотворенье самой Петровых: «Назначь мне свиданье на этом свете…» (обращённое, однако, отнюдь не к Мандельштаму, а к смазливому лицедею из МХАТа).
Удостоенный похвалы Ахматовой стих стал визитной карточкой её младшей подруги. Долгие годы Петровых – несмотря на мольбы энергичного издателя Маршака – отказывалась печатать «своё» и широкое признание приобрела только как переводчица: прежде и более всего армянской поэзии. Но в узких литературных кругах стихи её знали; их высоко ценили и такие мастера, как Пастернак, Заболоцкий, Тарковский. Ценили за свою, тонко выводимую ноту – хрупкости бытия под занесённой над ним секирой времени. В поэзии Петровых вновь и вновь возникают вариации излюбленной мысли: о том, что жизнь – это, видимо, и вправду, как учили классики, сон, очень краткий, но вот успеть бы, хотя бы сквозь сон, что-то в ней, жизни, понять, ощутить, полюбить, а полюбив, вернуть, удержать:
Пусть годы умчатся
в круженье обратном
И встретимся мы
в переулке Гранатном…
Назначь мне свиданье у нас на земле,
В твоём потаённом сердечном тепле.
Друг другу навстречу
по-прежнему выйдем,
Пока ещё слышим,
Пока ещё видим,
Пока ещё дышим,
И я сквозь рыданья
Тебя заклинаю:
Назначь мне свиданье!
«Мастерица виноватых взоров…» Из этой мандельштамовской строчки, если вглядеться попристальнее («пристальная душа» – любимое выражение Петровых), можно вывести главное в духовном облике поэтессы. Смирение, скромность, «виноватость». Виноватость в том уже, что не донесла, как ей казалось, Господень дар до горы, расплескала от немощи. Отсюда и желание всегда оставаться в тени. Потому как – куда уж нам… «Ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости…» Всё то же стародавнее, классическое – «Мой дар убог и голос мой не громок». Никто так спонтанно не подхватил этот мотив Боратынского – как изнутри себя рождённый, свой.
О как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?
Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.
Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым…
Пусть кому-то послышится,
Как поёт он, как плачет он.
Марию Петровых, может быть, ещё и потому так любили коллеги, что она так проникновенно выразила общие для всех муки – муки творчества. Они ведь часто не в том, что не идёт работа, а в том, что не удаётся усадить себя за работу. Потому что цель так далека, силы же так сомнительны, «ветхий человек» в творце сопротивляется сверхусилиям… А они надобны. «Надо брать вес больше того, который можешь поднять», – говорила «яростная» Цветаева.
А Петровых не находила в себе этого кипения. Она созерцательна, умилённа, тиха. «Взоры», таким образом, в качестве мандельштамовской печати тут тоже к месту.
Но и – «мастерица», мастер. Тоже подходит. При всей созерцательной хрупкости внутри твёрдый стержень. Тот самый, к которому взывал Блок: «Но ты, художник, твёрдо веруй…» Сам великий умница и знаток культуры, Тарковский как раз больше всего ценил стихи Петровых за их остойчивость, крепость мысли. Хотя уже в самом начале пути ей давалась и нежно лепечущая звукопись, всякая «бальмонтовщина», стихотворная лепота:
То ли праздная игра,
То ли это труд бессонный –
Трепетанье серебра,
Вопли, выплески и стоны,
Ночь с надклёванной луной,
Бор, что стал внезапно молод,
И, просвистанный, сквозной,
Надо всем царящий – холод.
То был ранний «природный стих», как говорят немцы, «Соловей». Но обретённая сноровка к месту оказалась и в патриотической лирике военных лет. К примеру, в стихотворении о драматическом оставлении Севастополя:
Бело-синий город Севастополь,
Белокрылый город в синеве…
Моря ослепительная опыль
В скверах оседала на траве.
Город с морем сомкнуты в содружье,
Синей соли съедены пуды.
Дымной славой русского оружья,
Пушечным дымком несло с воды…
Твёрдость проявлялась и в той работе, которой Мария Сергеевна Петровых посвятила едва ли не большую часть своего рабочего времени, – в редактировании чужих переводных стихов. Смиреннокроткая в собственных амбициях, в этом «высоком ремесле» она не давала никаких поблажек неустойчивому, а тем более вульгарному вкусу. Настолько, что в многочисленной ватаге поэтов-переводчиков (хлебное было дело в советские времена!) за ней, хрупко-любезной, закрепилась кличка Зверь.
Об этом, в частности, поведал постоянный её «клиент» Давид Самойлов, до конца её дней друживший с Петровых, остававшийся верным поклонником её дара, хотя и побаивавшийся её строгости. Вот каким было его первое впечатление: «Во внешности её были усталость, одухотворённость и тайна». Но такой же, как ему суждено было за десятилетия дружбы узнать, была и её внутренняя сущность. Нашедшая меткое отражение в его стихах:
Этот нежный, чистый голос,
Голос ясный, как родник…
Не стремилась, не боролась,
А сияла, как ночник.
Это тихое – лунное – сияние вопреки опасениям самой поэтессы оказалось негасимым и на ветру исторических перемен. Хотя мир вокруг вроде бы так не похож на совсем недавний. Но сокровенный-то человек всё равно проходит свой земной путь, как и во все времена, стремясь к обретениям сердца и грустя о потерях. А значит, и потомкам станет внятно то из Марии Петровых, за что так любили её куда более прославленные современники. Вот это, например («Черта горизонта»):
Вот так и бывает: живёшь – не живёшь,
А годы уходят, друзья умирают,
И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твоё догорает.
Вначале черта горизонта резка –
Прямая черта между жизнью и смертью,
А нынче так низко плывут облака,
И в этом, быть может,
судьбы милосердье.
Тот возраст, который с собою принёс
Утраты, прощанья, – наверное, он-то
И застил туманом непролитых слёз
Прямую и резкую грань горизонта.
Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.
Тем проще, тем легче её перейти, –
Там эти же рощи и озими эти ж…
Ты просто её не заметишь в пути,
В беседе с ушедшим – её не заметишь.
В том-то и тайна истинной поэзии, что голос поэта неповторимо индивидуален, но свидетельствует о том, чем живут все.