Вглядываясь в картины Дмитрия ЖИЛИНСКОГО, будь то «Гимнасты СССР», «Человек с убитой собакой» или «Тайная вечеря», невольно ловишь себя на противоположных впечатлениях: непосредственность безмятежного, даже рассеянного взгляда соседствует едва ли не с детективным интересом к деталям и интеллектуальной утончённостью. Действительно, что это – картина, увиденная глазами полусонного ребёнка, возвышенное созерцание или глубокий оттиск бытия, в котором глаз различает все подробности графических деталей? Мир правдоподобный и одновременно – зеркально отражённый, цельный и при этом – дробный, немой, а ещё – многозначный.
Он не устаёт повторять сам о себе: «Жилинский – реалист», и твёрдо следует этому убеждению, подыскивая те ракурсы современной жизни, которые на полотне способны достичь «олимпийского» скульптурного совершенства и высокого интеллектуального полёта. Недаром среди самых знаменитых его работ «монументальные» портретные группы – уже упомянутые «Гимнасты», «Весна Художественного театра», серия портретов отечественных композиторов XX века, украшающая фойе Московского международного дома музыки.
В мае нынешнего года замечательный художник, действительный член Российской академии художеств, народный художник России, лауреат Государственных премий отметил своё 80-летие. А в сентябре в Инженерном корпусе Государственной Третьяковской галереи открылась большая ретроспективная выставка Дмитрия Жилинского, демонстрирующая его творчество за минувшие полвека.
– Дмитрий Дмитриевич, вы – один из самых известных современных живописцев, большое внимание уделяющих портретному жанру. Власть имущие и «новые русские», наверное, часто обращаются с заказами?
– Таких заказов я стараюсь избегать. Когда-то у меня была возможность написать председателя президиума Верховного совета СССР А.А. Громыко, с которым мы были в дружеских отношениях – года три встречались, регулярно поздравляли друг друга с праздниками. Но я не стал конкурировать с Дмитрием Налбандяном и другими «придворными» портретистами.
В любом случае работа над портретом для меня зависит от установившихся человеческих отношений между художником и его натурой. Я никогда не писал людей, которые были мне несимпатичны. В силу своего характера я увлекаюсь и сживаюсь с теми, кого пишу. Скажем, несколько лет назад один богатый чеченец заказал мне портрет сына. Сын оказался высокообразованным и, главное, деликатным человеком, портрет получился довольно удачным. Последовал другой заказ – семейный портрет его родителей. Поскольку юг я знаю неплохо, так уж и быть, согласился работать по фотографиям. Сделал эскиз в суровых тонах, показал ему. А он остался недоволен – отец был богатым человеком, и ему хотелось, чтобы на заднем плане были бархатные занавески. Я отказался: «Так, – говорю, – писать не буду». К счастью, я не настолько нуждаюсь, чтобы хвататься за любой заказ.
Кстати, мой дед, Валентин Серов, в этом отношении был беспощадно прямолинейным, если не злым. Банкира Гиршмана, с которым они были друзьями, он изобразил, ни на йоту не смягчив выражение его лица и не украсив, – банкир есть банкир. Сделать льстивый портрет, поступившись принципами художественной правды, он не мог.
– Вы были в дружеских отношениях со многими знаменитыми художниками советской поры – с Кориным, Фаворским, Ефимовым. В их кругу наверняка обсуждался вопрос, насколько искусство должно отвечать запросам времени. Каждая эпоха предъявляет свои требования – то продиктованные партийной идеологией, то рыночными отношениями, то ещё чем-либо. Насколько художник может быть от них свободен?
– Знаете, и Владимир Иванович Фаворский и Иван Семёнович Ефимов критически относились к советскому режиму. Но при этом… Помню, все мы возмущались прихлебателями от искусства, угождавшими власти и получавшими от неё всевозможные блага. Как-то в пылу разговора я обратился к Фаворскому: «Владимир Иванович, ну как же так?! Вы давно заслужили больше, чем они все вместе взятые, а вас постоянно обходят». А Фаворский вдруг ответил: «Как хорошо, Дима, что есть люди, обслуживающие режим. А то бы нас заставили…» Так что талантливые люди благодаря своей скромности и уму находили нишу, которая позволяла им творчески работать.
Если сравнивать с нынешним состоянием культуры, то неизвестно, что стоит предпочесть… Сейчас, мне кажется, страшнее. Хуже культа денег в искусстве не может быть ничего! Современные художники так называемого авангарда стали не в меру шустрыми: художественные галереи рассматривают лишь как подходящую возможность заработка. Изощряются в эпатаже публики, обеспечивая себе скандальный успех. Это же страшно!
Многие инициативы президента Академии художеств Зураба Церетели я внутренне не могу принять. Было время, я спорил с ним, писал статьи, направленные против новомодных форм эпатажа в искусстве. Кажется, в глубине души он меня понимает и, быть может, даже разделяет мою точку зрения – в президиуме академии он, кстати, собрал очень достойных художников. Но в нём есть двойственность расчётливого политика. По его решению открылся Музей современного искусства. Когда там готовится очередная безобразная выставка, я, бывает, не выдерживаю: «Зураб Константинович! Что же я буду присутствовать на выставке, которая вызывает у меня отвращение?!» А он в ответ: «Молчи! Это нужно!» Но его предприимчивость помогла академии выжить в самые трудные для неё годы – когда серьёзное искусство вообще не было востребовано. А он находит компромиссы и осуществляет самые смелые проекты – удалось ведь ему поставить в Нью-Йорке памятник погибшим в башнях-близнецах.
– Стеклянную слезу с пульсирующей водой?
– Да. И что здесь скажешь? Эта композиция в общем отвечает своей идее. Конечно, пластической красоты там немного. Как наследники классического античного искусства, мы хотели бы видеть больше художественного совершенства. Но этот памятник сделан в духе времени и потому нашёл своих почитателей…
– А стремление синтезировать классические идеалы с современностью нельзя считать более возвышенной задачей? Почему эта эстетическая точка зрения в современном искусстве столь неавторитетна?
– Плохо, что мы теряем интерес к изобразительному искусству. Всё-таки русская культура наследовала художественные идеалы и образцы из Византии и через Византию – из античности. В Европе этот интерес, к сожалению, давно потерян. Фотоаппарат и компьютер вытеснили изобразительное искусство. Его виртуозно подменили собой массовые шоу, инсталляции и перформансы. К художественному творчеству их организаторы не имеют никакого отношения, но почему-то называют себя художниками. Мне (по наивности, очевидно) представляется, что художник должен уметь отображать действительность на холсте. Следующим этапом роста становится осознание того, что ты изображаешь, – этим реалистическое искусство отличается от натуралистического. Осознание красоты даёт слияние реального и воображаемого, зримого и мыслимого. Примерами этого единства как раз и богато древнее искусство.
Нужно признать, в советское время отдавали дань высокой традиции – были художники, которые работали в этом направлении: это и Кончаловский, и Пластов, и Фаворский, и Корин. Последний, правда, в углу всегда держал мешок с сухарями. Ждал, когда за ним придут. Когда он решил написать картину «Русь уходящая», в «Известиях» его назвали фашистской нечистью. Представляете, что это значило в 30-е годы? Но обошлось – видимо, он не очень мешал.
Сейчас людей, которым по-прежнему дорого искусство, пугает тотальная власть капитала. Только и подсчитывают, кто за что платит. У меня мальчишка растёт (сын Дмитрия Жилинского – Николай родился в 2000 году. – А.Б.), вместе с ним иногда смотрю современные – американские и японские, главным образом, – мультфильмы. Там же искусства нет в помине! Маячат какие-то дикие, уродливые рожи! С каким восторгом смотрятся теперь наши старые отечественные фильмы – и добрые, и красивые… Они действительно воспитывали – мироощущением, отношением к жизни, которое несли в себе их создатели и которое естественно воплощалось в том, что они делали.
Мне могут сказать, что личный пример – главное. Нет, скажу я вам, не главное! Определяющую роль играют общая атмосфера и окружение. Раньше при «проклятом режиме», как мой дед его называл, люди общих интересов, схожего мировоззрения образовывали свой круг общения – каждый ощущал себя в своей среде. Сейчас всё переменилось. Где теперь настоящая честная интеллигентская среда, представители которой понимали, что такое труд, что такое профессиональная честность? А я вырос как раз среди таких людей. В тех разговорах, которые велись в семейном кругу у Ефимовых или у Фаворских, никогда не заходил разговор о деньгах – кто сколько зарабатывает. Интересовало – над чем работаешь, как относишься к своему делу!.. В любом случае важно, чтобы в художественном произведении, независимо от того, что послужило стимулом к его созданию, жило искусство.
– А что можно считать несомненным признаком его присутствия?
– Конечно, никто по этому вопросу исчерпывающе ещё не высказался – что является искусством, а что не является. Если помните, у Пастернака доктор Живаго рассуждает: я читаю произведения Шекспира не потому, что мне хочется узнать, что будет с героями; меня привлекают сама красота драматургической композиции, художественное мастерство и совершенство языка. В художественном произведении захватывает не событие как таковое, а сам способ его подачи – изображение события, которое является настоящей тайной искусства. Искусство дарит нам способ видения мира, и обмануть здесь, если мы только сами не хотим обмануться, невозможно. Правдивое мировидение, если оно есть, будет говорить само за себя, если же его нет – никакая хитрость и многомудрая изобретательность не помогут.
Помню, я возил своих студентов в Питер – мы рисовали слепки с античных скульптур в Академии художеств. На занятиях не уставал повторять: «Подумайте, когда вы рисуете известную античную скульптуру, вы ведь изображаете её не потому, что она известна уже многие века. Её красота сейчас перед вами, вы должны оценить и понять – в чём она, что в ней действительно прекрасного, увидеть её пластическую цельность и красоту». Словом, задача художника – увидеть рядом с собой художественное событие и отобразить его – отобразить именно событие, а не его фактическую натуралистическую основу. Сам я всё время пишу с натуры и стараюсь написать так, как чувствую.
– Вы, как правило, отказываетесь работать по фотографиям. И наверное, ваша недавняя работа над «парадными» портретами выдающихся отечественных музыкантов ХХ века для Московского международного дома музыки далась нелегко? Ведь этих людей давно нет на свете.
– Когда поступил заказ на создание десяти портретов для Дома музыки, мне пришлось пойти тем же путём, что и в 1993 году – во время работы над картиной «Весна Художественного театра», которая объединила сорок портретов актёров, художников и музыкантов начала XX века. Я с головой ушёл в мемуарную литературу. Все мы, конечно, что-то знаем о Прокофьеве, о Шостаковиче, о Стравинском, о Шнитке, о Денисове. Но я счёл своим долгом досконально вникнуть в события их жизни, изучить биографические факты, сопоставить наблюдения современников.
Поначалу думая написать портреты на нейтральном фоне, я потом изменил замысел и стал детально прописывать фон, дающий ключ к творчеству каждого. Например, Александр Скрябин написан на фоне любимой им Москвы. Дмитрий Шостакович стоит с партитурой Седьмой симфонии в своей ленинградской квартире во время войны, за его спиной – портрет Мусоргского. В руках Сергея Рахманинова – цветущая весенняя веточка. Позади Арама Хачатуряна горы родной Армении. Впечатления я старался почерпнуть из всех возможных источников. Я встречался с племянником Георгия Свиридова – Александром Белоненко. Кстати, на предварительном эскизе Свиридов стоял с томиком стихов Есенина. Но Александр Сергеевич сказал мне: «Знаете, напишите лучше томик Блока. Он очень любил Блока». Так я и сделал: в окончательном варианте Свиридов на портрете стоит на фоне среднерусского пейзажа, держа в руках стихотворный сборник Александра Блока.
Хотя в музыкальных кругах я считаю себя человеком случайным, жизнь неоднократно сталкивала меня с выдающимися музыкантами. Мы были в хороших отношениях с Марией Вениаминовной Юдиной. Дважды мне довелось рисовать Святослава Рихтера – писал с натуры, во время его концертов на знаменитых «Декабрьских вечерах» в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Директор музея Ирина Александровна Антонова мне настойчиво предлагала расположиться прямо у сцены, но я присмотрел для себя место в третьем ряду, где за несколько сеансов закончил работу. К сожалению, на этих концертах рисовать и одновременно слушать мне не удавалось – я не Юлий Цезарь. Думал лишь о своей картине, всё остальное для меня в тот момент не существовало. Но в моей памяти хранятся необыкновенно яркие впечатления от игры Рихтера. Задолго до тех «Декабрьских вечеров» я слышал его в предпраздничном майском концерте в полупустом зале Московского Дома художников на Кузнецком Мосту. Тогда он просто сразил меня своей игрой. Потрясённый, я выбежал на улицу, купил букет ландышей и, вернувшись, со слезами на глазах подарил ему… Даже сейчас, вспоминая об этом, волнуюсь, а тогда, помню, подумал: «Наконец-то, Жилинский, тебя пробило».
– Для многих ваше имя связано в первую очередь с картиной «Гимнасты СССР». Картина писалась в те годы, как принято говорить, на злобу дня?
– Идею написать кого-нибудь из наших советских спортсменов подал Пётр Оссовский. Наши мастерские тогда находились на юго-западе Москвы, мы много общались. И как-то он обратился ко мне: «Дим, ты же любишь писать портреты, любишь спорт. Почему бы тебе не написать какого-нибудь спортсмена, скажем, гимнаста, красавца-грека Валерия Кердемелиди? Попробуй сделать его портрет – поезжай в ЦСКА, где он тренируется». Я позвонил Кердемелиди, договорился, пришёл на их базу и, неожиданно для себя, застал там всю нашу советскую сборную в белых костюмах. Познакомились. Обстановка мне понравилась. Наши гимнасты тогда были на высоте олимпийских побед – японцы их ещё не обошли. И я подумал: что ж я буду одного писать, нужно написать групповой портрет. Едва пришло это решение, сразу, конечно, встал вопрос – как писать? Я присмотрелся. Так – против света, так – перспектива неудачная… Ведь картина – это событие, она должна иметь свой смысловой центр. И я подумал: ну хорошо, а что бы здесь увидел ребёнок? А он бы вот что увидел: человеческие фигуры в белом, а ковёр – красный. И всё это – прямо перед глазами. Я набросал эскиз как бы с точки зрения наивного детского глаза – передал не то, что могу разглядеть, «прищурившись», а что запоминается само собой. А потом уже началась кропотливая работа над деталями – я стал выписывать отдельные фигуры, отдельно прочерчивал головы, руки. Года полтора я буквально преследовал наших гимнастов: ездил на сборы в Леселидзе, рисовал во время и после соревнований, просил позировать каждого в отдельности. Со многими спортсменами я сдружился, как, например, с Лисицким. Потом на заднем плане написал и наших гимнасток – Муратову, Люхину-Замотайлову, Латынину.
Над картиной работал долго – даже распилил и увёз на юг, где мама жила, там продолжал работу, потом снова привёз её в Москву, сложил и здесь уже дописал. Готовился к окончательному варианту года полтора, а написал его, когда материал был готов, за два-три месяца.
Это была моя последняя работа, которую видел Фаворский. Он обычно говорил: «Дима, у тебя настоящий талант, но большим художником ты не станешь, если не поймёшь, как строится пространство». Композиционное решение «Гимнастов» он одобрил: «Наконец-то ты серьёзно отнёсся к пространству». Картину сразу же взял в свою коллекцию Русский музей.
– Кто-то из журналистов не так давно написал, что советских спортсменов вы изобразили едва ли не как мучеников на иконах…
– Ну у нас чего только не напишут…
– Но вот бумажные ангелы, изображённые на многих ваших картинах, иногда напоминают изобретательное художественное факсимиле. Вы вкладываете в них аллегорический смысл? Что это: бумажная мишура нашей душевной жизни или горький скепсис материализма XX века?
– А знаете, незамысловатый способ изготовления бумажных ангелов я узнал через Фаворского от Нины Яковлевны Симонович-Ефимовой. Это она складывала вдвое лист ватмана, вырезала их фигурки и потом подвешивала на ниточках к потолку. Впервые я нарисовал бумажных ангелов в «Альтисте», потом – в портрете Рихтера. С тех пор они стали символической деталью многих моих картин. И, кстати, решали пространственную задачу – заполняли верхнюю часть композиции. Как-то меня спросили: «Что ж ангелы-то у вас все бумажные?» – «Да если бы довелось увидеть настоящего, уж поверьте, я бы его непременно написал!»
На доске, объединяющей серию портретов в Доме музыки, тоже изображён летящий бумажный ангел. Позже на одном из эскизов я изобразил бумажного ангела над армянским пейзажем. Меня стали убеждать, что это законченная работа. Так возник замысел картины «Ангел летит». Горный армянский пейзаж. Сидит мой мальчик, неподалёку – моя жена, Венера. А над ними летит бумажный ангел. Идею картины я понимаю так: мы, взрослые, в нынешний суровый век уже утратили веру, а мальчику кажется, что он видит ангела – он рисует его в своём детском воображении. Но на этой картине бумажный ангел уже не деталь композиции, а один из героев.
– В последние годы вы всерьёз обратились к религиозно-философской теме. Вот прямо перед нами ваша «Тайная вечеря»...
– Об этих вещах я впервые по-настоящему задумался, когда писал арест отца – картину «1937 год». За отцом пришли в октябре 1937 года, а уже в июне 1938 года его расстреляли в Краснодаре. Мне же сообщили, что он якобы умер в 1939 году. Только теперь, оформляя реабилитацию, я узнал правду.
А спустя некоторое время решил написать распятие. Вообще, надо сказать, к древнерусской живописи, к иконописи я всегда относился с особой любовью. И крестился, кстати, будучи уже профессором. Мне стало стыдно перед верующими людьми, которые относились серьёзно к этой теме в моём творчестве. Вместе со мной крестились один мой ученик и его дочка. И я написал распятие. А внизу – где обычно изображается череп Адама – написал маленькую копию картины «1937 год».
Потом пришло желание написать и «Тайную вечерю». Этим небольшим эскизом, который здесь висит, я поначалу думал ограничиться. Но потом сделал-таки большой левкас на два с половиной метра. Сейчас тоже пишу на библейский сюжет. Когда у меня Колька только родился, пришла подруга Венеры и, увидев его, воскликнула: «Да это же еврейский мальчик!» А он кудрявенький был, пухленький. И мне захотелось написать юного Моисея в Египте. Довольно долго я присматривался, когда была возможность, к египетским орнаментам и особенностям одежды египтян. Картину так и решил назвать: «Возьми младенца сего и вскорми его мне».
– Дмитрий Дмитриевич, вы уже упомянули о том достаточно хорошо известном факте, что вашим двоюродным дедом был не кто иной, как великий Валентин Серов. И призвание, наверное, было предопределено ещё в детстве.
– Я поступил в художественный вуз во время войны, когда на фронте уже погиб мой брат. А своей профессиональной судьбой обязан бабушке Надежде Васильевне – родной сестре Серова. Я оканчивал школу в станице Апшеронской Краснодарского края – недалеко от Сочи и собрался поступать в Московский авиационный или Станкоинструментальный институт. Отправил документы. А бабушка, как потом выяснилось, посылала в Москву родственникам мои рисунки, в том числе отправила и один довольно удачный автопортрет. Неожиданно я получил от них письмо с требованием поступать в художественный вуз: «Твой предок – Серов – известный живописец. У тебя явные способности к рисованию. Ты должен быть художником! Поступай в Московский институт прикладного и декоративного искусства, где преподаёт замечательный художник Фаворский!»
По вызову Станкоинструментального института я приехал в Москву и тут же сдал экзамены в МИПИДИ. Что такое конкурс – я, деревенский парнишка, конечно, не понимал. Написал, как требовалось, акварель, потом натюрморт – композицию из кубиков. А кубики лежали на фоне «Раба» Микеланджело. «Раб» был интереснее, и я с увлечением принялся за него. Когда члены комиссии увидели рисунок, мне объяснили, что «Раба»-то как раз рисовать и не требовалось. Потом нужно было нарисовать портрет. Я набросал автопортрет, время оставалось, и всем девчонкам – моим конкуренткам – тоже нарисовал по своему портрету. Последнее задание состояло в том, чтобы придумать орнамент – прикладной всё-таки институт. Попросили, чтобы орнамент мы составили из любимых предметов. Больше всего я любил кошек и нарисовал орнамент из вереницы кошек. С этим рисунком я почему-то задержался, и когда наконец пришёл его сдавать, услышал: «А вас уже зачислили!» – «Как? – испугался я. – А я композицию ещё принёс! Орнамент!» Поднялся такой хохот, который даже смутил меня. Вот так я и стал студентом, а потом, через два года, перевёлся в Художественный институт им. В.И. Сурикова.
Вообще, судьба моя в живописи, я считаю, сложилась удачно. Я жил рядом с Фаворским, дружил с Кориным, Чуйковым. А это были художники, которые понимали, что такое настоящее искусство.
Беседу вёл