Николай КОНЯЕВ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Страницы из книги «И СКОРБЬ, И СЛАВА. Повествование о жизни и судьбе Дмитрия Михайловича Балашова»
«Я перепробовал несколько профессий, пытался уйти в рабочие (имея высшее образование, это в то время оказалось невозможным) и, наконец, несколько «поостыв и придя в себя», поступил в аспирантуру Пушкинского Дома на фольклор, – пишет он в «Автобиографии». – Было это в 1953 году».
Ошибка в дате – а её, кстати, повторят и в предисловии к описи ‹ 1 фонда ‹ 8107 Государственного архива новейшей политической истории Новгородской области! – неслучайна.
Балашов как бы спрямляет свою биографию, изымая из неё четыре «мутных» года жизни…
Они не вписываются в тот путь, по которому предстояло идти ему, путь, ведущий через фольклор, к постижению тайной и сокровенной глубины русской жизни, к его романам, которые, собственно говоря, и являются не беллетристикой, а попыткой возрождения русского героического эпоса.
Фольклористика Русского Севера захватила Дмитрия Михайловича.
Уже в 1959 году в печати появляется его первая работа «Князь Дмитрий и его невеста Домна», посвящённая жанровому своеобразию народной баллады.
Следом за нею статья «Из истории русской баллады» («Молодец и королевна», «Худая жена – жена верная»).
Блестяще написанные, эти научно-исследовательские статьи о ранних героях русского эпоса не устарели с годами и сейчас читаются с огромным интересом.
В июне 1960 года научно-технический сотрудник Пушкинского Дома Д.М. Балашов вместе с младшим научным сотрудником Ю.К. Бегуновым участвовал в археографической экспедиции на Среднюю Печору, организованной сектором древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР, и привёз в древлехранилище «Печорский сборник» XVII века, рукописную книгу, содержащую «Повесть о новгородском посаднике Щиле»…
Но настоящие открытия были ещё впереди, и, прежде чем совершить их, Дмитрию Михайловичу пришлось попрощаться с Ленинградом.
Некоторые мемуаристы связывают переезд Дмитрия Михайловича Балашова с известным партийным «разгромом» сектора фольклористики в Пушкинском Доме в начале 1960-х годов, но на самом деле всё было прозаичнее и скучнее.
Здесь, в Петрозаводске, который среди городов средней величины и значения, как писал Д.М. Балашов, «выгодно отличался и чистотой, и культурой населения, и – «лица необщим выраженьем», наконец-то начинает устраиваться самостоятельная жизнь 33-летнего учёного-фольклориста.
В Петрозаводске научно-технический сотрудник Пушкинского Дома «возвышается» до звания младшего научного сотрудника, а главное, здесь ему выделяют свою жилплощадь, правда, с печным отоплением и без ванны, но отдельную – двухкомнатную квартиру ‹ 7 на втором этаже деревянного дома ‹ 4 по улице Герцена.
В этой квартире Дмитрий Михайлович Балашов жил с матерью и двумя детьми.
Улучшилось после защиты кандидатской диссертации и материальное положение.
Как вспоминает Г.М. Балашов, если говорить о материальном положении семейства, то «жили очень плохо, плохо, терпимо, и под конец – некоторые всплески благополучия. Зарплата Дмитрия в Петрозаводске в Академии наук была 170 руб. Мамина пенсия 46 руб., которая расходовалась на оплату ленинградской комнаты и на её редкие поездки в Ленинград»...
Датировать переезд Дмитрия Михайловича в Петрозаводск можно по отметке в военном билете. 14 ноября 1960 года Балашова поставили на военный учёт в Петрозаводском горвоенкомате.
А летом следующего года датируется его экспедиция на Терское побережье Белого моря, которую смело можно назвать переломной в жизни Дмитрия Михайловича.
Тогда в поморские деревни Умба, Оленица, Кошкаранцы, Варзуга, Чапома плыли на лодке или шли пешком через тундру.
Рядом была граница, и посторонние люди здесь появлялись редко.
«На севере – тундра, на юге – Белое море… Между – цепочка деревень, где, начиная от Умбы и дальше, я побывал, – вспоминал Д.М. Балашов. – Тогда ещё Кольский полуостров был закрытой зоной. Иду я как-то по берегу, и на рыболовецкой тоне меня встречают, здороваются, зазывают к себе. Расспрашивают, я рассказываю, кто я и откуда. Угощают ухой, жареной сёмгой. Накормили, проводили. И только уже уходя, я понял, что они меня и проверяли. Но делали это очень тактично, чтобы не обидеть человека, чтобы он даже этого не заметил… Такие вещи очень трогательны и привлекают к себе».
Особенно интересной для Д.М. Балашова оказалась Варзуга.
Здесь, в Варзуге, Дмитрий Михайлович Балашов и встретился со Станиславом Александровичем Панкратовым, работавшим тогда в мурманской молодежной газете «Комсомолец Заполярья».
Воспоминания Станислава Александровича интересны тем, что построены они на живых записях, сделанных не по памяти, спустя четыре десятилетия, а непосредственно тогда, сорок лет назад:
«Помню, меня приятно удивила манера Балашова собирать экспедиционный материал. Он жил в деревне не как некий элитарный спец, требующий к себе особого отношения, этакая столичная штучка. Нет, он запросто носил воду для пожилой своей хозяйки, пилил и колол дрова, поправлял покосившееся крыльцо, а однажды мы с ним два полных дня провели на сенокосе вместе с колхозной бригадой, которая почти вся состояла из знатоков фольклора, там – все знатоки, ведь то, что мы, городские умники, считаем фольклором, – для варзужан всегда была естественная жизненная среда обитания. Дмитрий заправски косил траву, настраивал косу и одновременно разговаривал с кем-нибудь из местных косцов, кто работал рядом с ним. Иногда он прислонял косовище к плечу, доставал блокнот и записывал слово, или оборот, или поговорку-присловье».
Об этом же вспоминают и непосредственные участники тех фольклорных экспедиций, которые работали бок о бок с Дмитрием Михайловичем.
Юрий Иванович Марченко говорил: «Чтобы научиться общению с деревенскими людьми, чтобы правильно записывать то, что они поют, надо хотя бы однажды побывать в экспедиции вместе с Балашовым».
И тут надо сказать, что Дмитрий Михайлович Балашов не просто собирал и записывал фольклор, он жил этим фольклором: слушая песни, сказки, былины, он удовлетворял не только научную потребность, но и потребность своей собственной души, и это не могло не ощущаться исполнителями. Точно так же как Дмитрий Михайлович находил их и они находили в Балашове того слушателя, которого жаждала найти их душа.
В этом, наверное, и заключался секрет успеха работы Балашова-фольклориста. Он не старался возвысить народных сказителей до своего учёного уровня, а сам пытался возвыситься и возвышался до уровня народных эстетических и этических представлений.
«Именно в Варзуге я понял, что такое настоящая культура, – говорил Дмитрий Михайлович Балашов. – Варзуга – это песенный центр края, село, где наиболее полно сохранились и культура, и народный быт, и общая этическая система северной деревни».
Эти слова Дмитрия Михайловича Балашова запечатлены сейчас на мемориальной доске, установленной в честь знатока русского слова, ценителя поморской песенной культуры, и нуждаются они не в объяснении, а в осмыслении.
Выросший в далёкой от русского народного быта семье, Дмитрий Михайлович во время фольклорных экспедиций на Север сталкивается с другой, незнакомой ему жизнью, которую он узнаёт как свою и принимает безоговорочно, безусловно…
Это была та жизнь, которую он всерьёз искал сам для себя.
Балашов рассказывал, как поразила его сцена, когда женщина кричит на улице на детей, и не понять, кто она им: мать, тётка или вообще посторонняя.
«То есть, – объяснял Дмитрий Михайлович, – её замечания согласованы с миром деревни – если что-то запрещают, то запрещают всем. Вообще меня покорило обращение поморов с детьми – очень бережное… Я увидел на Севере прелестные, неожиданные для меня вещи. Когда парень, который перевозит нас через реку, денег в руки не берёт, отказывается: «Матке отдайте...» А через пару часов он на этой же лодке отправляется на четыре дня вдоль берега Белого моря собирать ягоды. Достаточно серьёзное и небезопасное предприятие, если учесть, что возможны бури и всё такое прочее».
Эти признания писатель сделал в интервью журналу «Роман-журнал ХХI век». Совсем незадолго до своей трагической гибели он рассказал, что когда он привёз в Варзугу своего сына, только тогда впервые отчётливо понял, насколько он плохо, отвратительно воспитан.
– Тогда же я впервые всерьёз задумался, что же это такое – культура Русского Севера... – снова и снова повторял он.
Казалось бы, достаточно затёртые слова, достаточно обычная формулировка: «всерьёз задумался»…
Но для Балашова всё и в самом деле – всерьёз…
В предисловии к журнальному изданию первого романа Балашова «Господин Великий Новгород» академик Валентин Лаврентьевич Янин отметит, что «Дмитрий Балашов с несомненным талантом художника соединяет пытливость и кропотливость исследователя. Он взял в свои руки перо писателя тогда, когда все известные сейчас источники темы были рассмотрены им глазами талантливого учёного».
Это так, но несомненно и то, что подлинное мироощущение русского человека, которым живут романы Дмитрия Балашова, невозможно было изучить ни по каким источникам. Оно постигалось лишь личным опытом восстановления традиций, и тут и фольклор, и исторические источники только помогают пройти путь, но преодолевать разрыв всё равно надо было самому…
Дмитрий Балашов преодолел этот разрыв…
И сделал это всерьёз, без всяких облегчающих дело подмен и условностей…
«Иногда в нынешнем городском человеке пробуждается память о его прошлом деревенском житье – с детскими играми, отроческими забавами и юношескими хороводами, с шумными свадьбами, приметами на каждый праздничный и будний день, с домашним хозяйством, скотиной и огородом, с незагаженным лесом и чистым, не усеянным бутылочными осколками речным дном. И во всём том житье незримо уживались Бука, Домовой и Баенник, Кикиморы и Русалки, Леший и Водяной – всех не счесть, – говорит, размышляя о Д.М. Балашове, Владимир Иванович Поветкин. – И тут же с окоптелых досок покровительствовали тебе Никола Угодник и Параскева, Козмодемьян и Пантелеймон, Егорий Храбрый и ещё целое воинство православных святых. Всё такое разное. И всё уживалось под покровом мудрости простых селян, растивших хлеб и лён, понятно, не для одних себя. А над всем высились песни – от колыбельных до надгробных причетов. Песни совсем не нынешние, другие, словно иным языком петые, и казалось подчас, будто поющий человек с лесом, полем, ручьём и звёздами перекликался. Так ведь и было.
Было, да и сейчас ещё встретишь в деревенском укладе нечто такое, что городскому жителю, как говорится, голыми руками не взять. Песню на ноты положишь, споёшь – а она скособочилась, неузнаваема, будто в чужестранный наряд оболочилась. Вроде бы всё на селе просто: поют, как и говорят, а и говорят, как поют».