Разоблачения обозревателя радио «Свобода»
Андрей ВОРОНЦОВ
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. – М.: Время, 2009. – 496 с.
«После окончания Второй мировой войны ни одна книга в русской эмиграции без тайных американских субсидий на свет не появилась бы» – такими словами начинается одна из глав исследования И. Толстого «Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ», что заставило меня вспомнить первую фразу книги, которую Остап Бендер прислал подпольному миллионеру Корейко: «Все крупные современные состояния нажиты самым бесчестным путём».
Иван Толстой, обозреватель радио «Свобода», писал труд со столь хлёстким названием 20 (!) лет. Заметим сразу, что КГБ фигурирует в названии исключительно ради красного словца – какая-либо заметная роль его в этой истории в отличие от ЦРУ И. Толстым не прослеживается.
Вокруг этой книги сразу повисло напряжённое молчание. Впрочем, многоопытная Н. Дардыкина дала в «МК» довольно большой материал о ней в конце февраля, но написала так общо, так по-советски обтекаемо, со столькими недоговорённостями, что все скандальные углы «Отмытого романа» оказались совершенно сглаженными. А говорят, в советское время не было в газетах профессионалов! Были!
А ведь чтобы понять крайне скандальный для постсоветского литературоведения характер книги И. Толстого, достаточно процитировать несколько её основных постулатов.
«История, рассказанная в этой книге, предлагает вместо благостной сказки о выходе 600-страничного тома то ли стараниями милых западных друзей, то ли по щучьему велению – другое изложение событий» (с. 10). «Говоря коротко, проблема проста: слишком многие не хотят признать, что «Доктора Живаго» по-русски выпустило ЦРУ – американская разведка» (с. 8).
«…Какие-то странные люди предлагали Питеру де Риддеру (главе голландского издательства «Мутон». – А.В.) рискнуть всем. О его возможной работе на Москву американцы могли и не знать, но о работе на нацистов знали отлично. Разглашать эту сторону своей биографии де Риддер никак не планировал. Припёртый к стене шантажом, он согласился напечатать <по-русски> «Доктора Живаго» (с. 237).
«К середине февраля <1957 г.> секретный груз («Доктор Живаго» – А.В.) добрался до рю Френель, парижского семейного дома Жаклин <де Пруайяр>, и с этого момента начинают прорастать те противоречия, что собственными руками посеял Пастернак, наделив сходными правами двух столь разных людей – издателя Фельтринелли и ответственную за судьбу всех изданий Жаклин де Пруайяр. Зачем он так поступил? Для чего заказал два такси на один адрес? И как он мог рассчитывать, что таксисты мирно уладят конфликт между собой?» (с. 122).
«Б.Л. <Пастернак> далеко не вне политики. Он – в центре её. Он постоянно определяет «пеленги» и своё положение в пространстве и времени» (Шаламов. Пастернак) (с. 198).
«Для того, чтобы не привлекать внимания почтовой цензуры, которая часто нарушала ход переписки, задерживая письма, летом 1958 года Пастернак стал прибегать к маленьким хитростям (…). Так, голландское издательство «Мутон» называлось в письмах баранами, к которым надо было возвращаться вновь и вновь, а нетерпеливое ожидание французского и английского изданий (у Галлимара и Коллинза) представлялось затянувшимся путешествием Юры к Гале и Коле. Открытки шли без подписи и, как уже говорилось, на иностранных языках» (Е.Б. П<астернак>. Биография) (с. 239).
«И когда говорят, что, отдав рукопись на Запад, Борис Леонидович как бы «освободился» от романа и не имел к дальнейшим событиям никакого отношения, когда утверждают, что деньги, слава, политический скандал, Нобелевская премия, борьба разведок, газетные инсинуации и ловля рыбы в мутной воде не имеют ничего общего с высотой Пастернака, с красотой его духовного мира и величием замыслов, – тогда хочется ответить: раскройте глаза, Пастернак сам сознательно заварил эту кашу, не упустил ни одной возможности подтолкнуть и поторопить западных издателей и посредников, пытался мирить и сводить людей, от которых зависели его публикации, радовался далёким удачам и расстраивался от далёких неуспехов» (с. 197).
«Присутствие ЦРУ (или любой другой разведывательной, политической, вражеской силы) ломает сложившиеся стереотипы, рушит пастернаковский миф, старательно возводившийся на протяжении полувека. На отстаивание имени Пастернака от злобных нападок Хрущёва, Семичастного, Суркова (в свете разоблачений И. Толстого они представляются не такими уж «злобными». – А.В.) ушло у защитников поэта слишком много сил и лет, чтобы теперь, когда историческая победа одержана и пастернаковское наследие доступно читателям на родине, позволить кому-то портить создавшуюся концепцию своими фактами» (с. 149).
«…Телефонный женский голос с иностранным акцентом попросил меня прийти на почтамт и взять привезённые для Б.Л. <Пастернака> новые книги…
Б.Л. (…) попросил Иру (И. Емельянову, дочь возлюбленной Пастернака О. Ивинской. – А.В.) сходить на почтамт за посылкой. (…) Раскрыв чемоданчик, мы так и ахнули: взамен обещанных новых книг в нём аккуратными рядами лежали запечатанные пачки советских денег. Выложив мне на расходы одну пачку, Боря увёз чемодан в Переделкино, а Ира, о действительном содержании чемодана понятия не имевшая, попала в лагерь за передачу денег…» (Ивинская) (с. 365).
«Часто говорят, что зарубежные приключения рукописи, политическая возня вокруг Нобелевской премии, поднятые воротнички секретных агентов и чемоданы не декларированных денег – что всё это не имеет к Борису Леонидовичу никакого отношения. Увы, имеет. Самое прямое отношение. Перед нами история, закрученная именно Пастернаком, и никем иным, причём до поры до времени руководимая им из Переделкина, пока она не стала выскальзывать из его рук и подчиняться обстоятельствам, над которыми властным в одиночку не мог быть уже никто – ни автор, ни Кремль, ни западные друзья, ни Нобелевский комитет, ни ЦРУ» (с. 107).
Все процитированные выше высказывания подтверждены И. Толстым неоспоримыми документальными свидетельствами. Именно для этого ему, видимо, потребовалось 20 лет работы на Западе. Причём свои тщательно подобранные компроматы автор сопровождает убийственными комментариями вроде таких: «Да, его несоветская рукопись сыграла в масть американской разведке и закрутила полмира в политическую схватку. Не стыдиться, а гордиться, по-моему, надо сыгранной исторической ролью» (с. 149). Убийственны же эти комментарии потому, что И. Толстой не только не считает Пастернака героем антикоммунистического сопротивления, напротив, всячески подчёркивает его соглашательство «доживаговского» периода: «Он принял большевизм настолько, что, к своему запоздалому ужасу, стал советским поэтом, членом правления Союза писателей, обладателем специальных талонов на «место у колонн» и на такси. Можно ли представить в этой роли Ахматову, вообразить литфондовскую дачу Мандельштама, личного шофёра Цветаевой?» (с. 13).
И тут же, следуя правилу подкреплять любое своё утверждение доказательством, И. Толстой приводит слова Ахматовой: «Кто первый из нас написал революционную поэму? – Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? – Борис. (…) Кто первый из нас был послан вместе с Сурковым (неверно: с Щербаковым – Ив. Т.) представлять советскую поэзию за границей? – Борис!» (Дувакин).
Нетрудно заметить, что самого Пастернака И. Толстой, мягко говоря, недолюбливает: он даже отвёл специальную главку («Первые читатели») под критические размышления Вс. Иванова, А. Ахматовой, А. Гладкова, Б. Ливанова, Ариадны Эфрон о том, какой плохой роман написал Пастернак. Но вот термин «отмытый роман» придумал сам И. Толстой, причём он имеет в виду не только действия ЦРУ по части заметания следов «Операции «Живаго», но и попытку Пастернака «обелить» романом прототип Лары – Ольгу Ивинскую. Дескать, на самом деле она была обманщица, державшая престарелого, но темпераментного поэта в сексуальном плену («Действующие лица: Ольга Ивинская»).
Конечно, рано или поздно у читателя возникает вопрос: а какую цель преследовал автор, с плохо скрываемым наслаждением «размазывая» Пастернака на 496 страницах своей книги? Политическую? Но в «либеральном иконостасе» Пастернак – одна из главных икон, а сам автор – не консерватор. Он, напомню, обозреватель радио «Свобода». Идейную? Но И. Толстой не выступает против идей, заложенных в «Живаго», напротив, они, скорее всего, ему близки, судя по материалам «Приложения». Может быть, он трудился 20 лет «не в интересах истины, а в интересах правды», как туманно пояснил бухгалтер Берлага из «Золотого телёнка», предав своего начальника Скумбриевича? Но для выяснения «истины», а равно и «правды» в этой истории профессиональному исследователю хватило бы половины книги, а остальную он всё же посвятил бы не Пастернаку-комбинатору, а Пастернаку-художнику. Ведь Пастернак, как ни крути, художник.
Да вот вопрос: знает ли об этом И. Толстой? Думаю, здесь-то собака и зарыта. Не то чтобы автор не считает Пастернака художником – он, мне кажется, совершенно искренне не верит, что чистое художество чего-то стоит в этом мире. Красной нитью через всю книгу И. Толстого проходит мысль, высказываемая не прямо, а намёками, что литературный успех, всемирная слава, Нобелевский триумф – это результат расчётливого пиара, интриг, махинаций, закулисных сделок и действий разведслужб и менее всего – таланта писателя. Нужен был Западу авторитет Бунина – дали Нобелевку Бунину, нужен стал Пастернак – дали Пастернаку, надавил Советский Союз на Нобелевский комитет – дали Шолохову. А коли хочешь славы без поддержки «больших дядей», надо, как Набоков, на старости лет писать «Лолиту» (или «Отмытый роман», добавлю от себя).
Я не собираюсь ни опровергать, ни поддерживать эту точку зрения. Так считают многие, а дыма без огня, как известно, не бывает. Я знаю только, что «Доктор Живаго» абсолютно соответствует критериям завещания Альфреда Нобеля вручать премию «тому, кто создаст в области литературы выдающееся произведение идеалистической направленности». Можно сомневаться, что произведение Пастернака выдающееся, но невозможно отрицать, что оно идеалистической направленности. Лично я, прочитав этот роман в начале 80-х годов в ксерокопии с парижского издания 1959 г., никогда не испытывал потребности перечитывать его. Но я ни в коем случае не возьмусь утверждать, что мистическая концепция «Живаго» тривиальна. Напротив, я полагаю, что сцены, связанные с пересечением судеб героев (особенно когда они пересекаются не физически), написаны прекрасно, а лучше всего – эпизод смерти Юрия Живаго. Напомню, герой едет по Никитской в неисправном трамвае, а параллельно ему, то обгоняя, то пропуская вперёд, идёт по тротуару давняя знакомая Живаго и Лары из Мелюзеева мадемуазель Флёри. «Юрию Андреевичу вспомнились школьные задачи на исчисление срока и порядка пущенных в разные часы и идущих с разною скоростью поездов, и он хотел припомнить общий способ их решения, но у него ничего не вышло (…). Он подумал о нескольких, развивающихся рядом существованиях, движущихся с разною скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого и кто кого переживёт. Нечто вроде принципа относительности на житейском ристалище представилось ему, но, окончательно запутавшись, он бросил и эти сближения». Через несколько минут Юрий Живаго умер, а мадемуазель Флёри, «в десятый раз обогнав трамвай и ничуть того не ведая, обогнала Живаго и пережила его».
Не кажется натянутой и мотивировка присуждения Нобелевской премии Пастернаку – «за продолжение традиций великого русского романа», ибо никаких других традиций, сколько ни спорь, в «Живаго» не просматривается.
Исследование И. Толстого убедительно написано, но он так и не понял главного: слава талантливого писателя, даже скандальная, – следствие успеха его книг, а не причина. Иначе этот писатель неталантлив. Книга И. Толстого повредит, конечно, репутации Пастернака, но не отменит его таланта.
Мне неизвестно, пробовал ли автор «Отмытого романа» писать прозу, но чувствуется в нём какая-то геростратова злоба графомана. Злая правда, наверное, предпочтительнее доброй неправды, но если бы мне довелось выбирать, какую из двух книг взять с собой на необитаемый остров – «Доктора Живаго» Б. Пастернака или «Отмытый роман» И. Толстого, – я бы, конечно, взял «Доктора Живаго».