Рассказ
Елена Луканкина
Поэт, прозаик, драматург, журналист, критик. Родилась и живёт в Тамбове. Окончила факультет журналистики Тамбовского государственного университета имени Г.Р. Державина. Работает корреспондентом газеты «Тамбовская жизнь». Несколько лет была руководителем творческо-поэтической студии «Строка» при ТГТУ. Пять лет является ведущим педагогом Областной школы журналистики. Автор шести книг: сборников стихов «Маленькие жизни», «Искусство крика», «P.S.», книги прозы «Полуангелы», а также романов «Когда мы стали животными», «Дерево в огне». Член Союза писателей России, член Союза журналистов России. В 2011 году в Москве награждена литературно-общественной премией «Светить всегда» им. Владимира Маяковского с вручением диплома и ордена «В.В. Маяковский» за верное служение художественному слову, за подвижническую деятельность на ниве отечественной литературы. В 2016 году стала обладателем награды Тамбовского области – премии им. Е. Баратынского за успехи в литературе.
Сенечка открыл дверь в самый жуткий момент непоправимого. Белая девичья рука глухо упала в листву. Последний звук человека.
– Вы чего ж, окаянные-то, натворили?
– Иди, дед, домой, пока жив! – послышался сухой, потрескивающий, как щепа в костре, голос. За ним грохнул мокрым кашлем ещё один.
– Сенечка, кто там? – зазвенел другой – женский.
– А то и старуха твоя до утра не доживёт.
Сумерки густели на глазах, и силуэт высокого крепкого мужчины был едва уловим. Совершенно безликий, только контуры. Вроде как человек. Но чуялось, что нелюдь. Ни одной черты не лежало на нём. Ничего живого, человечного. Как статуя стоял он во дворе. Фонарь перегорел ещё с неделю назад, и Сенечка, как ни старался, не смог прочесть тёмного лица. Не осталось в этом изваянии души. Словно вышла она вся – остыла.
Жестокость дикой молодости сковала этого маленького человека на склоне лет у порога своего дома. Сенечка не оробел, не опустил глаза, а только покачал головой и закрыл дверь. Словно весь огромный и беспощадный мир, воплощённый в этом ироде, не пустил он в свой дом. Сенечка подошёл к окну. Две тёмные фигуры помелькали во дворе и исчезли. Забор скрипнул и замолчал.
– «Скорая»? Дочка, дочка, ты меня слышишь? У меня тут женщина мёртвая. Или девица – по темени не разберёшь, – Сенечка сбивчиво старался объяснить, что произошло. – А? Да, да, мёртвая, говорю. Совсем. Во дворе моём. А? Да, во дворе, говорю же. В полицию? Нет. Поумнее будете – сообщите, куда следует. Мне впервой такое. Может, живая? Может, и живая. Хотя нет. Точно нет. Лежит вон. Плохо лежит. Забрать бы поскорее. Слышите? Вот. Забрать. Не надо оставлять её тут на ночь. К нам и лисицы, бывает, забегают. А? Адрес? Тонь, а Тонь? Адрес-то у нас какой? Позабыл я совсем.
– Матерь Небесная! Кто у нас там во дворе? – снова издалека послышался звенящий голос.
– Адрес говори наш! Врачи спрашивают.
– А! Тёплая. Ой, Лермонтовская. Всё забываю. И зачем меняли? Путаница одна. А что за врачи, Сенечка? Не поняла.
– Лермонтовская, дом 2. Слышите? Вы ещё там? А? Убил кто? Да молодчики какие-то. Почём мне знать! Темень на дворе-то. А? Темень, говорю, как разглядеть-то их? Рослые. Злые. Меня с женой порешить хотели.
– Сенечка, что происходит? – снова послышался голос из кухни.
– Погоди! Дочка, слышишь меня? Алло, алло…
Сенечка раздосадованно положил трубку. Снова снял, проверил, нет – гудки.
– Приедут, говорят. Ждите, – крикнул он в ответ, в коридор.
– А кто во дворе-то у нас, Сенечка? Не разобрала я чего-то.
Покачиваясь, появилась Тоня – в переднике простеньком, в косыночке, а на плече коса тонкая, седая вьётся. Прибранная вся, улыбчивая, неспешная.
– Не ходи туда! Чай мне поди поставь.
– Чай? – растерянно переспросила Тоня.
– Да, чай, чай... – Сенечка махнул рукой, и хозяйка заспешила обратно на кухню.
– Ходят тут всякие. Не сидится им дома…
Сенечка накинул фуфайку и снял крючок с петли. Дверь поддалась, свет пролился во двор, и всё та же картина явилась перед глазами. Лежит в листве чёрная совсем – без жизни, без звука. Лежит, как камень. Сенечка подошёл ближе. Нагнулся, очки поправил. Всматривался, как мог, но лица не разглядел. Вечер уже стоял тягучий, у воды он всегда такой – как смоль. Влажный и топкий. Прислушался – может, дышит? Комаров с реки услыхал, собачий лай с того берега, далёкий стук своего сердца, а от неё – стынь. Рука одна выглядывает из всей этой мглы. Белая, как мрамор. Изогнутая, красивая. Молодая, видать.
Читал он когда-то в журнале про восьмитысячную глиняную армию, которую обнаружили местные крестьяне в Китае лет сорок назад, когда бурили скважину. Вот и сейчас листва лежала перед этой убиенной, как преданная армия её воинов. Преданная, но такая же неживая, как и она сама.
– Плохо, ой, плохо всё это!
– Сенечка, ты куда пропал? Чай остывает! – крикнула из дома Тоня.
– Иду, иду, – забурчал тот и поспешил в дом.
От реки тянуло обжигающим холодом. Больная нога в такую погоду начинала ныть, и Сенечка торопился в тепло.
– Чего там во дворе-то? Шастаешь туда, на ночь глядя.
– Убили там кого-то, – спокойно ответил тот и сел на табурет.
Из её рук выскользнула чашка и чай ошпарил Тонины ноги.
– Что ж такое-то! – она засуетилась, забегала, словно забыла про боль.
– Да ты успокойся! Сейчас врачи приедут. Велели ждать. Мы-то уже ничего не поделаем. Сердце раз остановилось, больше не пойдёт.
– Сенечка, и вправду убили? – испуганно переспросила Тоня и села на соседний табурет.
– Говорю ж тебе, убили. Совсем. Навсегда. Раз и всё.
– Раз и всё? – её голос дрожал. – И кто же?
– Бугаи какие-то. Почём я знаю! Но главного-то я видел. Хотя не видел я его совсем, но признал, что он её – того. Час-то седьмой уже. Сколько их там было душегубов этих – пойми сейчас. Люди-то совсем осатанели! В чужой двор зашли и убили. Как это так? За что? Война что ли какая? Жизнь-то одна. Она – чья-то, не принадлежит никому, кроме Бога. Как же ж отобрать её вот так бесцеремонно. А стариков пожалели. Ну, спасибо! А ту-то – за что?!
Сенечка не унимался и совсем раскраснелся. Давление поднималось.
– Погоди. Не горячись так. Они тебя видели?
– Видели, видели, – Сенечка положил ладонь на её локоть.
– И чего?
– Ничего. Говорят – уматывай к себе подобру-поздорову и дверку с обратной стороны закрой.
– Ой, Матерь Небесная! Что же будет? – Тоня закрыла ладонью искривлённые дрожью губы.
– Что будет? Что будет? – деловито повторил Сенечка. – Приедут и заберут убиенную. А на небе разберутся без всех нас, вместе взятых.
– Они же и к нам вернуться могут? – в глазах Тони стекленел страх.
– Кто?
– Бугаи твои!
– Отчего ж они мои-то? – возмутился Сенечка.
– Сенечка, я не шучу!
– Да-а-а, – затянул он. – Чаю бы сейчас попить в самый раз, – и посмотрел на разбитую вдребезги чашку.
– Прибраться бы, – растерянно сказала Тоня, заглянув под стол. – Пойду я за веником. А ты к двери иди – врачей встречай.
Через несколько минут приехала «скорая». Следом прибыл и участковый Степан Петрович. Благо живёт через три дома. Начались расспросы. Но от показаний Арсения Ивановича толку было мало. Темно сталось – вот и весь сказ по существу, если без деталей. А если с ними: драка во дворе, шум-гам, дверь настежь, два молодчика, женщина в листве, и всё. Кратко, динамично, но картина туманная. Но как-никак история – записали.
Антонина Ильинична и подавно не могла говорить – всё плакала и во двор рвалась – убраться, листву окровавленную граблями собрать. Но улик велено было не трогать. И Тоня малость подутихла, но продолжала причитать про себя. Да и что она могла рассказать путного, чем в деле помочь? В доме суп стряпала, ничего не видела, слышала только – ругались за окном громко. Но мало ли кто там ругается? Дело-то житейское. Вот, мол, муж и вышел посмотреть.
Народ во дворе всё прибавлялся, соседи понабежали. А понять было нечего. Кто убил? Зачем? Кого? Беспокоило Сенечку и другое тяжёлое неведение. Как жизнь у бедняжки отобрали? Услыхал только про какой-то тупой предмет. Но, поди, его найди – предмет-то в темени! Фонарь-то непочиненный.
Час покружились возле его дома всякие разные зашельцы в погонах, вспышками осветили и двор, и сарай, и хату. С самых разных сторон сыпались огни. В дом даже зашли блюстители. Обнюхали кругом всё. Степан Петрович обещал поутру вернуться.
Белая простыня поверх, шум сирен, уходящие во мрак люди. Вот и всё – истории конец. Двор снова замолк, угомонился.
Тоня скрылась в доме. А Сенечка сел на пенёк и закурил. Долго он смотрел вдаль, где протекала река. За редкими деревьями и забором она не проглядывалась. Видать, не рябила совсем, гладью затянулась, как зеркалом, под чёрным небом. Но, кажется, слышалось, как готовится она ко сну. Вся жизнь в ней умолкла – ни всплеска, только тишина стынущей воды. И в небе звёзд – малая россыпь. Смотрел Сенечка и молчал.
Так просидел он за длинной, тлеющей папиросой и в дом вернулся. Жена прилегла на диване. Он беспокоить её не стал. Сел на табурет. Бороду седую гладил, утюжил то и дело сухими пальцами. Почесал затылок. Встал и в комнату дальнюю побрёл...
Тоня проснулась посреди ночи от острой тревоги – да такой, что сон она обрезала вмиг, как сабля стебель. Привстала – не понимая, сколько времени за окном. Тени от рамы лежали на полу наискосок, лучами к её ногам. Тоня тихонько позвала Сенечку. Тот не отозвался. В глубине дома блеснула полоска света. Тоня потянулась за ней.
У окна сидел Сенечка и смотрел в непроглядную ночь.
– Сенечка? – уже без тревоги, но в недоумении спросила она.
– Спать иди! – его голос был непреклонен и сух.
– Ты чего тут делаешь? Не спишь почему?
– Тоня, иди спать! Иди и не спрашивай!
Тоня растерянно перекрестила его и пошла. Пошла спать – как и наказано мужем.
Сенечка сидел у окна и ждал непрошеных гостей. Вернутся – не вернутся, но дом надо было охранять. В руках он сжимал старенькое охотничье ружьё. От оплавленной церковной свечи стекло запотело, и даже своего отражения он разглядеть не мог. Битый час сидел – недвижим и натянут, как струна.
Армия павших по осени воинов лежала у ног его покосившегося, ещё дедовского, дома. Всё молчало в эту ночь. И такую тишину нельзя было нарушить, она наливалась отовсюду. Сон понемногу затуманивал глаза и вскоре вовсе заволок.
Тоня поднялась рано утром. На соседней кровати одеяло было заправлено.
– Сенечка! – вскрикнула она, подскочила и зашаркала по холодному деревянному полу.
Он лежал на столе с ружьём в руке. На жестяной подставке застыл восковой холмик ночной свечи.
– Господи! Сенечка! – закричала Тоня в голос.
– А! – тот вскочил как ошпаренный.
– Живой! Боже ж ты мой!
– Кто живой?
– Да ты! Ты! Ты! – зачастила она, бросилась и начала горячо целовать его голову.
– Ты это брось! – ворчал он, сдерживая ласковую Тоню. – Ты чего кричишь-то так! Сердце чуть не оторвалось.
– Тут что ли спал?
– А? Тут, вестимо. Задремал немного, видать. Приходил кто?
– Да никто не приходил! А ты ждал, поди, этих-то. Ружьё вон достал.
– На всякий случай… Сама ж говорила – вернутся ироды.
– Эх, горе ты моё луковое! Пойдём пироги есть. Со вчера остались, – Тоня потянула его за рукав. – И фуфайку сними.
– Пироги – это дело хорошее! – ответил он и стянул тяжёлую одежду.
– Спина-то теперь каменная. Спал ведь на столе.
– Ничего, каменная, каменная, да гнётся, как ветка.
– Ой, ой, как ветка… – усмехнулась Тоня.
Во дворе на стол, укрытый старенькой целлофановой скатертью, слетел голубь и стал клевать сухую лузгу. Нет, не голубь – голубка.
– Плохой знак, – буркнул Сенечка, не отходя от окна.
– Не в окно же бьётся, – ответила Тоня и протянула мужу самый большой пирог.
– Да, не в окно, – протяжно повторил он, оглядывая птицу.
– И голубка-то белая. Посмотри – какая!
Сенечка положил пирог на тарелку, снова накинул фуфайку и вышел во двор. Он выгреб из кармана семечки. Голубка даже не вздрогнула и, как ручная, принялась за них.
– Ешь, ешь, – причитал умилённый Сенечка. – Ты, прилетай! Мы тут с бабкой одни живём. Сдружимся. Кормить кого будет, а то моя причитает, что семечки мне нельзя, вредные они. А ты поешь, белая.
Тоня смотрела на Сенечку и улыбалась. Голубка и впрямь была, как своя, родная. Белая, но с пёстрыми крыльями.
Потом она вдруг слетела со стола, взмыла и села на край погребицы. Сенечка заметил, что дверь её приоткрыта. Заглянул, осмотрелся и ахнул – за старыми мешками виднелся край лопаты, с окровавленным черенком. Вчера-то впотьмах не разобрал никто. Отодвинул Сенечка мешки и признал родимую.
– Вот ведь, гады! Моей лопатой! Я ею землю сырую сыну своему выгрызал, как сердце этой лопатой вынул. А они… – его голос дрогнул.
Сенечка плотно закрыл дверь и, прихрамывая, поспешил в дом – звонить участковому.
На покатой крыше белая голубка пообвыклась, окрестности оглядела и крыльями взмахнула. Опустилась на землю и принялась ворошить листву, которая наутро лежала уже свежая. Следов вчерашнего преступления опадающий клён не оставил. Что ему наставления городовых? Усыпал двор новой листвой, и живи себе дальше. На смерть не гневайся. Улица Тёплая в памяти толк знает…