Русская эмигрантская литература во Франции (1920–1970)
Волею судеб после революции русская культура Серебряного века оказалась выброшенной за пределы России, и с 1924 года Париж стал столицей «второй русской культуры» (по меткому выражению Д.С. Лихачёва). Две великие культуры, русская и французская, стали сосуществовать, породив множество проблем, не получивших ещё достаточного освещения и осмысления в исследовательской литературе. Главный, на мой взгляд, вопрос, требующий ответа: установился ли в новых исторических условиях между этими двумя культурами диалог «на равных» – с учётом того, что они испокон веков имели так много общего? И если нет, то что могло помешать этому такому естественному, казалось бы, диалогу? Ведь диалог, и это вряд ли оспоримо, вообще возможен лишь при условии равенства во влиянии и в силе. Диалог же культур предполагает, что между сторонами, которые в него вступают, существуют некие общие принципы, общие жизненные цели. Таковых вдруг не оказалось: с русской стороны участниками так и не состоявшегося диалога оказались изгнанники, вроде бы 
потерпевшие историческое поражение, то есть для левацкой французской элиты (она в то время была именно левацкой) изгои и отщепенцы, не принявшие «великую Октябрьскую»…
Хотели ли те и другие этого диалога? Были ли готовы к нему? Подобный диалог был вполне естественным в XIX веке, Тютчев и Тургенев – блестящие тому примеры. На самом деле в межвоенный период 20–30-х настоящий диалог состояться не мог в контексте идеологических реалий той сложной эпохи в первую очередь из-за отсутствия толерантности, по меньшей мере с французской стороны, а возможно, и с русской тоже: ведь русские эмигранты в отличие от французских левых испытали на себе все прелести «великого Октября»…
О чём могла бы заявить зарубежная Россия в то время? Прежде всего, естественно, об опасности, грозящей западной цивилизации и всему цивилизованному миру. Но хотели ли это услышать тогда французские деятели культуры? Зинаида Гиппиус провидчески написала: «Мы не в изгнании, мы – в послании», – в сжатой форме сформулировав изначальную миссию белой эмиграции: сохранение и приумножение русской культурной традиции.
Этому было посвящено собрание, прошедшее 16 февраля 1924 года в Париже, на котором выступали А.В. Карташев, И.C. Шмелёв, Д.С. Мережковский, И.А. Бунин. Иван Алексеевич, в частности, сказал: «Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека… Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния её захватчиков…»
Сегодня мы понимаем главную причину конфликта культур, ибо белая эмиграция взяла на себя миссию выразителя русской национальной идеи и стала де-факто носительницей и хранительницей всего многовекового исторического и культурного наследия России. Легко догадаться, какие преграды были поставлены на пути такого диалога между культурами. Прежде всего – ослепление западного мира идеями революции и «великим просветом с Востока», о котором любил говорить Жюль Ромэн. Не один лишь он верил, что «новый мир родится в СССР».
Отдадим должное Жоржу Нива, профессору-слависту, который и сам прошёл через период тех же заблуждений. С мужественной прямотой он пишет во вступлении к своей книге «Россия – Европа, конец раскола» (Лозанна, 1993) о крушении чаяний французской интеллигенции в обновление «старого мира» и рождение «нового человека». Отсюда понятно, что подобный диалог был не только труден, но и просто невозможен. Тем не менее контакты (или причины их отсутствия) – особая тема, весьма актуальная, до недавнего времени почти не исследованная, хотя, несомненно, представляющая большой интерес как для историков литературы и искусства, так и для широких кругов общественности обеих стран.
Попытки подобного диалога, притом с обеих сторон, всё-таки предпринимались. В 1928 году, по инициативе молодого русского литератора Всеволода Фохта, ежеквартальный журнал «Франция и мир» начал печатать произведения русских писателей-эмигрантов: Цветаевой, Тэффи, Зайцева, Кузнецовой и других, стремясь ознакомить с ними французскую читающую публику. Предполагалось даже издание антологии. Одновременно в целях сближения была создана «Франко-русская студия», проводившая поэтические вечера, встречи, диспуты. Из французской элиты участвовали Поль Валери, Андре Мальро, Андре Моруа, Жорж Бернанос, Жак Маритэн, Габриэль Марсель, Станислав Фюме, Рене Лалу, Рене Гиль, а с русской стороны – Н. Бердяев, Б. Вышеславцев, Г. Федотов, П. Муратов, М. Цветаева, Б. Зайцев, М. Алданов, Г. Адамович, Г. Газданов, Б. Поплавский, М. Слоним, В. Вейдле и другие.
На первом публичном собрании, состоявшемся 29 октября 1929 года, обсуждалась тема «Тревога в литературе», на втором, 26 ноября, – влияние французской литературы на русских писателей с 1900 года. Третий вечер был посвящён «проблеме Достоевского». А четвёртый, 28 января 1930 года, – «духовной драме Л. Толстого». После чего, как ни прискорбно, «франко-русские встречи» приказали долго жить… Активный участник этих встреч В. Вейдле в своих воспоминаниях констатирует не без горечи: «Французы особенно широкого и особенно горячего интереса к парижским русским писателям первой эмиграции не проявляли… Как далека была наша, хотя бы и парижская, литература от литературы французской! Мне мечталось порой об их сближении. Оно не состоялось. Хотя кое-что в этом направлении и было сделано».
Исключения из этого общего правила всё-таки были: Ремизов, Мережковский, Бердяев, Шестов и сам Вейдле, писавший по-французски. Им активно помогали, их печатали Шарль дю Бос, Габриэль Марсель, Жак Маритэн, Марсель Арлан. Тем не менее участие русских писателей, критиков, философов в культурной жизни межвоенной Франции было более чем скромным. Альянс с французской культурой не случился. Канадский исследователь Леонид Ливак пытается доказать наличие более тесных интеллектуальных контактов. Но, увы, трудно согласиться с ним. Безусловно, эмиграция была изолирована, главным образом из-за идеологической левизны французской элиты. О чём без прикрас и умолчаний свидетельствуют кроме В. Вейдле Г. Адамович, Н. Берберова, Г. Струве.
«Вокруг был Запад, в частности – Париж, блестящий и безразличный… а проникнуть во французские «круги», даже если бы и было к тому желание, удавалось преимущественно тем, кто этого настойчиво, и не без заискивания, добивался. Приглашений никаких не бывало, а о каком-либо интересе, или хотя бы любопытстве, нечего и говорить», – писал Г. Адамович в конце 1954 года. О том же в своих мемуарах пишет и Нина Берберова: «Страшное, грозное время – двадцатые-тридцатые годы нашего века… В то время во всём западном мире не было ни одного видного писателя, который был бы «за нас», то есть который поднял бы голос против преследований интеллигенции в СССР, против репрессий, против советской цензуры, арестов, процессов, закрытия журналов, против железного закона социалистического реализма, за неповиновение которому шло уничтожение русских писателей. Старшее поколение – Уэллс, Шоу, Роллан, Манн – было целиком за «новую Россию», за «любопытный опыт», ликвидировавший «ужасы царизма», за Сталина против Троцкого, как оно было за Ленина против других лидеров русских политических партий. Старшее поколение – с Теодором Драйзером, Синклером Льюисом, Элтоном Синклером, Андре Жидом (до 1936 г.), Стефаном Цвейгом, во всех вопросах было на стороне компартии против оппозиции…»
В книге «Русская литература в изгнании» Г. Струве пишет: «На отношении иностранного читателя к писателям-эмигрантам сильно отражался и распространённый в европейской и американской интеллигенции «салонный большевизм», склонность сочувствовать большевистской революции и относиться пренебрежительно к её жертвам».
О том же равнодушии Запада безрадостно говорил со мной Б.К. Зайцев во время наших многочисленных встреч в конце 60-х годов. Тому блестящий пример: – из всех книг, опубликованных им в эмиграции, по-французски при жизни вышло всего две: «Анна» и «Золотой узор». Причём эта последняя – ещё в 1933 году. Третьей книгой стал мой перевод его шедевра «Голубая звезда» в… 2000 году. Могу в связи с этим привести и случай Ивана Шмелёва: за почти 30 лет изгнания во Франции вышли по-французски всего три его книги. А «Окаянные дни» И. Бунина появились на французском только в конце перестройки – после их выхода в Москве!
Весьма показателен скандал, разразившийся в 1927 году, в связи с проникшим на Запад страшным анонимным письмом «Писателям мира» от лица «группы русских писателей из России»: «К вам, писатели мира, обращены наши слова. Чем объяснить, что вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпохи и народов, проходите мимо нас, русских, обречённых грызть цепи страшной тюрьмы, воздвигнутой слову? Почему вы, воспитанные на творениях также и наших гениев слова, молчите, когда в великой стране идёт удушение великой литературы? Или вы не знаете о коммунистической цензуре?.. Писатели! – Ухо, глаз и совесть мира – откликнитесь! Единственное наше оружие – перо – выбито из наших рук, воздух, которым мы дышим, – литература – отнят от нас, мы сами в тюрьме… Мы лично гибнем. Как из тюремного подполья, отправляем мы это письмо. С великим риском мы пишем его, с риском для жизни переправят за границу. Не знаем, достигнет ли оно страниц свободной печати. Но если достигнет, если наш замогильный голос зазвучит среди вас, заклинаем вас: вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь!»
Бальмонт, Бунин и Шмелёв пытались привлечь внимание Запада к этому документу. Бунин выступил первым в газете «Возрождение»: «К писателям всего мира обращаюсь и я: да, вслушайтесь, вдумайтесь, отзовитесь на этот потрясающий вопль! Семь лет, прожитых мной в Европе, целых семь лет с несказанным изумлением и ужасом восклицаю я внутренно: да где же вы, «совесть мира, прозорливцы», что же молчите вы, глядя на то, что творится рядом с Вами в цивилизованной Европе, в христианском мире? Мы, писатели-изгнанники, не раз пытались своими воплями заставить очнуться европейский мир…»
Бальмонт откликнулся также. Он обращается с открытым письмом к Кнуту Гамсуну, затем к Ромену Роллану. Несколько месяцев русские писатели-изгнанники пытались напечатать свои призывы во французской прессе. И только в январе им это удалось – их обращения появились наконец в маленьком периодическом издании «Авенир». Никто этого не заметил – за одним исключением: Ромен Роллан напечатал ответ в ежемесячнике «L’Europe», ссылаясь на свидетельства писателей Ж. Дюамеля и Л. Дюртена, насмотревшихся в Советском Союзе на потёмкинские деревни сталинизма: «Бальмонт, Бунин, я всё понимаю – ваш мир разрушен, вы – в печальном изгнании. Для вас гудит набат погибшего прошлого». Потом Р. Роллан обратился к Горькому с вопросом: правда ли, что писателей в Советском Союзе угнетают? Ответ Горького был напечатан в том же ежемесячнике. Там, разумеется, утверждалось, что в Советском Союзе писатели куда более счастливы, чем в зарубежных странах… Но Бальмонт не успокоился и в новом письме Р. Роллану написал: «Большевизм есть деспотизм, и в тысячу раз худший, неизмеримо более бесчеловечный, чем был деспотизм царизма».
Как вспоминает Н. Берберова, Ходасевич также хотел возразить Горькому во французской печати – сказать о бесследно пропавших поэтах и писателях в СССР, о самоубийствах, о пресловутой «политике партии», о цензуре, о страшных годах, которые настают для литераторов в России…
Поводом для новой полемики послужило юбилейное приветствие Роллана (4 декабря 1927 года) «величайшей годовщине в истории народов» – то бишь Октябрьской революции. Бунин вновь разразился открытым письмом: «Я, бесконечно, обязан «L’Avenir», позволившему мне присоединить эти несколько строк к сильному и благородному письму Бальмонта, к горьким упрёкам, с которыми он обращается к знаменитому французскому писателю Ромену Роллану, считающемуся одним из самых страстных поборников свободы и человеколюбия, а проявляющего себя другом банды разбойников и злодеев, которые вот уже десять лет как опустошают и истощают Россию и унижают человеческое достоинство как никогда со времён сотворения мира. Неужели он всерьёз предполагает, что мы все, русские писатели-эмигранты, являемся просто-напросто тупыми реакционерами… Как он заблуждается!»
Уместно напомнить, что кроме Р. Роллана на стороне советской власти были так называемые прогрессивные литераторы – А. Барбюс, Л. Арагон, А. Бретон, Л. Дюртен, А. Мальро, Ж. Дюамель, Н. Саррот, А. Роб-Грийе и другие. А Андре Жид годами доказывал достоинство режима «великого Сталина», пока, съездив в СССР, не прозрел….
К счастью, художникам-эмигрантам оказалось легче завязывать творческие связи. Они сумели не только включиться в художественную жизнь Запада, но и дать старт новым направлениям в живописи. Достаточно упомянуть В. Кандинского, О. Цадкина, Н. де Сталя, Соню Делонэ. Этому, безусловно, способствовало то, что многие приезжали в Париж ещё задолго до революции и полноправно вписались в артистическое панно довоенного Парижа. В их числе были М. Шагал, С. Ястребцов (Фера), Л. Сюрваж, М. Васильева, С. Шаршун, Н. Гончарова, М. Ларионов. А «Парижская школа» немыслима без А. Ланского, С. Полякова, М. Андреенко, Л. Зака, К. Терешковича, Д. Бушена, М. Маревны, И. Пуни и др.
Стоило бы рассказать и о блистательных «Русских сезонах» С. Дягилева в Париже 1909–1929 годов, но это уже другая история, и её завершение было более счастливым, нежели развязка истории «любви без взаимности» между русским и французским литературным миром.
Можно лишь пожалеть, что и после крушения советского тоталитаризма ситуация на «французской стороне» больших изменений не претерпела, хотя вести диалог уже не с кем: одних уж нет, а те далече… Но потребность в объективном и честном осмыслении драматичного прошлого остаётся. Признать ошибку никогда не поздно. Воздать должное тем, кто, оказавшись «в послании» на французской земле, достойно нёс свою миссию, не только можно, но и должно. Будем надеяться, что это всё-таки произойдёт.
Код для вставки в блог или livejournal.com:
 Остались неуслышаннымиВолею судеб после революции русская культура Серебряного века оказалась выброшенной за пределы России, и с 1924 года Париж стал столицей «второй русской культуры» (по меткому выражению Д.С. Лихачёва). |
| КОД ССЫЛКИ:
|