Александр Куприянов. Истопник.
– М.: АСТ: ОГИЗ, 2019. – 446 с. – 2000 экз
Прозу Александра Куприянова читаю и люблю давно. И всякий раз поражаюсь тому, как ёмко он умеет изложить свои впечатления от жизни, сколь много смыслов он выжимает из одного, на первый взгляд не такого уж и значимого факта.
В новом своём повествовании «Истопник» Куприянов не только развивает некоторые уже хорошо знакомые авторские приёмы, но и открывает новые плоды своих творческих поисков.
Одно из главных достижений этого замечательного романа в том, что автор превозмогает все условности, все законы художественной деликатности и доводит накал правдивости высказывания до предельного градуса.
Вообще решиться писать о лагерях после Солженицына, Шаламова, Волкова – риск беспрецедентный. Тем более человеку, родившемуся за два года до смерти Сталина.
Не случайно именно с данного обстоятельства Куприянов начинает произведение. Это сделано умышленно, чтобы ни у кого не возникло сомнений в подлинности и оправданности того или иного пассажа, чтобы не сбивать читателя с толку.
Автор исследует не личную, зримую, фактическую, если угодно, боль, а болеет и страдает вместе со всей многострадальной Родиной, и крик этой боли, этой фантомной памяти фиксирует в каждом предложении романа с поразительной достоверностью. Да, он, конечно, изучал материал пристальнейшим образом, анализировал свидетельства очевидцев, литературу, архивы, много раз выезжал в те места, которые описывает, – это видно с первых станиц, – но, не будь этого перевоплощения в народную судьбу, текст получился бы отстранённым, как суровый приговор эпохе, а у Куприянова он живой, дышащий, балансирующий между жаждой мести, рыком проклятья и надеждой на прощение.
Будучи, как я рискну предположить, убеждённым сторонником первенства большого реалистического романа как ключевого элемента словесности, Александр Куприянов всё же экспериментирует внутри жанра, синтезируя некоторые его особенности. В «Истопнике» это проявляется в добавлении в классическое горизонтальное повествование элементов сценария. Мне кажется, это сделано не ради своеобразной эстетической фронды, а из желания донести очень простой смысл: события, положенные в основу романа, так драматичны, что о них мало рассказать, их надо видеть. Выбранная форма для этого как нельзя лучше подходит. Собственно, подзаголовок, несмотря на всю свою неожиданность, такой настрой и создаёт: кинороман с курсивом, хором и оркестром.
В «Истопнике» много потайных смыслов и скрытых приёмов.
Ракурс авторского взгляда на текст всё время меняется: иногда он предстаёт заинтересованным рассказчиком, а иногда отдаляется до режиссёра в репетиционный период, вынужденного постоянно объяснять мизансцены. Это расширяет пространственные границы, заставляет читателя перестраивать свою оптику, чтобы рассмотреть объекты повествования со всех сторон.
Несмотря на курсив, хор и оркестр, которые словно в античной трагедии комментируют и дополняют основную линию, Куприянов закручивает сюжет крепко, с мастеровитой ловкостью и расчётом. Пронизывающие роман линии человеческих взаимоотношений длятся на фоне зловещих декораций Бамлага. В центре – судьба чалдона Кости Яркова (в конце романа он работает истопником), его любви, его острого резонанса с судьбой страны, его бесчеловечной трагедии. Поражает, как автор изучил обычаи, лексикон тех лет, как он не боится открывать самые неприглядные стороны того двуликого времени, где подвиги народа постоянно нивелировались преступной властью, а худшие неизменно брали верх над лучшими. Все персонажи выписаны подробно: и Сталѝна Говердовская – любовь чалдона, и зэки, и их мучители, и лагерный начальник Френкель, и даже Сталин. Поиск правды заставляет Куприянова не просто свидетельствовать против палачей, но рассуждать о самой природе этого страшного времени, когда добрую половину жителей страны усердно стирали в лагерную пыль. Мне, кстати, не так давно от одного патриотического издателя, выпускающего книги литераторов, обеспокоенных судьбой России на современном этапе, довелось услышать фразу, что Кирилла Серебреникова при Сталине мгновенно превратили бы в лагерную пыль. Читая «Истопник», я вспоминал эту злобную тираду и понял, что вовсе не для повышения аффектации писатель намечает параллели между тем временем и нашим, вводя в текст фантасмагорическую сцену, где участвуют человек, похожий на Сталина, и человек, похожий на Путина. Слава богу, мы пока не встали на мерзкие рельсы наследования сталинизма, но бдительность терять нельзя. И об этом в своих радениях Александр Куприянов, уроженец Приамурья, видевший своими глазами тех, кто выжил в страшной лагерной мясорубке, убедителен и надрывно искренен, без каких-либо намёков на многозначность толкования. Это придаёт роману особую интонацию, выделяет его из числа других книг на данную тему.
В качестве стилиста Куприянов, как всегда, на высоте. Всё выверено, без красивостей, но и без выхолащивания вторых, третьих, четвёртых значений слов. Не случайно его проза так нравилась Виктору Астафьеву.
«Прекрасно Косте Яркову, одному, жилось на Дуссе-Алине! Отец как-то сказал ему: «У нас тут не Дальний Восток, а Дальний Восторг!» Только теперь Костя оценил слова Яркова-старшего. Утром выходишь на улицу, а столб дыма из трубы подпирает небо. Последняя звезда еще не закатилась и не погасла. Но уже кричат в распадках сойки. И носатый лось бредёт к ручью на водопой, кося влажным глазом. В глазу отражаются дальние гольцы с белыми шапками снега, который не тает даже летом. На портале тоннеля снуют по бетонным уступам бурундуки. Белка смешно, как маленький человечек, обеими лапками несёт стланиковую шишку. Они не боятся Костю. Потому что они видят его каждое утро. И, наверное, принимают за своего. Или за часть окружающего мира. А ещё ручьи…»
Последнее, что хочется отметить, это притягательную литературоцентричность романа. В нём звучат стихи, проносятся образы советских писателей, рикошетят последствия их поступков, трансформируются их мысли и в конечном итоге утверждается сила слова, не как орудия, а как лекарства.