Оставайтесь в строю!

В сельской далёкой глубинке, в маленькой деревушке, в которой нет ни света, ни магазина, ни медпункта , а начальная школа в соседней деревне за 2 км, средняя школа в селе подальше , за 5 км словом никаких условий для нормальной жизни по нынешним меркам), жила семья Черкасовых: отец, мать и пятеро детей. Старший – Михаил с раннего детства грезил мечтами о небе. Делал модели самолётов, запускал планеры, зачитывался книгами и журналами про лётчиков, про войну.

Мечта мальчишки осуществилась. После окончания средней школы с отличием он поступает в 1968 году в Сызранское военное училище, которое готовит вертолётчиков. Окончив также с отличием училище, получает звание – лейтенант и отправляется к месту несения службы в Беларусь. Спустя два года его направляют в Северный Йемен, где он, являясь военным советником, помогает обучать летать местных лётчиков. По возвращении продолжает служить и летать в гарнизоне Тамбова. В 1980 году с вводом наших войск в Афганистан и разворачиванием активных боевых действий , его направляют туда. В период с февраля 1980 года по ноябрь 1981 г. и разворачиваются драматические события, описанные им в книге «В небе Афганистана» – воспоминания командира вертолёта. Книга автобиографична, но написана не сухим документальным языком, читается на одном дыхании и в то же время она без всякого художественного вымысла. По его собственному определению, книга не является ни мемуарами в буквальном смысле слова, ни художественно-литературным произведением, ни научным исследованием. Она – дань памяти всем тем, кто прошёл горнило афганской войны.

Возвратившись из Афганистана, он продолжает нести службу в различных лётных подразделениях, занимаясь своим любимым делом.    

Но подорванное здоровье во время боевых действий не позволяет ему летать…

На гражданке М.А. Черкасов успешно закончил юридический институт  и работает в адвокатской конторе.  Параллельно на общественных началах  возглавляет местный совет ветеранов Афганской войны.    

И в свои 75 лет, которые он отметит 19 ноября,  по-прежнему занимается  адвокатской практикой и участвует в делах Совета ветеранов Афганской войны Московской области. За участие в боевых действиях он награждён  боевым орденом Красной Звезды и многочисленными боевыми медалями. 

Его братья  Павел, Николай и сёстры Лидия и Вера вместе со своими семьями  обратились в «ЛГ» с просьбой, в которой отказать невозможно.

Все они горячо и сердечно  поздравляют  Михаила Алексеевича  Черкасова с  75-летним юбилеем и желают ему  крепкого здоровья и как можно дольше оставаться в строю.  Для нас – его семьи, а также для его сослуживцев, которые ему обязаны жизнью за их спасение – он настоящий герой.

Старейшее российское культурологическое издание присоединяется к поздравлениям! И предлагает нашим читателям познакомиться с фрагментами книги юбиляра «В небе Афганистана», которая не потеряла  своей актуальности.

Первое апреля – ничему не верь, или Второй День Рождения

Михаил Черкасов

Вот и наступил апрель. Утро первого числа выдалось тихим и солнечным, с прозрачным горным воздухом и иссиня голубым небом, а впрочем, таким же, как и большинство дней здесь. Не принёс этот день, вопреки тайным ожиданиям, ничего нового в наше здешнее пребывание. Разве только день рождения сегодня у Виталика, и мы поздравляем его, дергаем по очереди за уши. А командир эскадрильи поздравил его на построении и объявил благодарность.

Получаем задачу сходить в Кабул для перевозки убывающих по различным делам в Кабул или в Союз (в Ташкент, по делам или в отпуск), а также возвращающихся в свои части. Задание обыденное и даже рутинное. Только перемахнёшь седловинку между гор, что возвышаются южнее аэродрома, потом летишь на предельно малой над жёлтым, пустынным плато, а затем подскок, чтобы перемахнуть невысокую гряду, закрывающую Кабул с севера, – и вот уже кабульский аэродром. В таких полётах передаю, как правило, управление Витальке – пусть тренируется, а сам от нечего делать смотрю по сторонам либо палю из АК через открытый боковой блистер по валунам. По трассерам видно, как пули ложатся в цель, но прицеливаться трудно: надо учитывать скорость вертолёта и брать упреждение. Но скоро и это занятие наскучивает, да и бортехник опасается, как бы вылетающие наружу стреляные гильзы не забросило потоком во входное устройство движков.

При подходе к своей точке через РП получаем задачу без выключения двигателей высадить пассажиров, а затем пройти в северном направлении, к Салангу, и произвести разведку. Дело в том, что в районе Чарикара разведбат нашей дивизии совместно с десантниками и афганскими спецсилами проводит частную операцию – зачистку местности и, по их информации, мятежники отходят к северу, в сторону гор.

Взлетаем и с набором высоты берём курс ноль градусов, оставляя место боевой операции слева по курсу. Там видны клубы чёрного дыма. Это на восточной окраине Чарикара горит какая-то постройка. Надо сказать, что такие локальные зачистки за последнее время участились и проводятся они порой в непосредственной близости от нашего расположения. Иногда среди ночи вспыхивают перестрелки и нам приходится вставать по тревоге и занимать оборону или просто просыпаться от грохота стрельбы из танка, стоящего в боевом охранении метрах в двухстах от нашей казармы. Куда и по кому он стреляет – сказать трудно, но хотя бы успокаивает сознание того, что эти ребята бдят, а не спят. Раз в неделю, а то и чаще нас предупреждают о готовящемся ночном нападении на лагерь. Тогда мы дополнительно вооружаемся, усиливаем дежурные силы, но, как ни странно, такие ночи проходят на редкость спокойно. Правда, однажды бой разгорелся в кишлаках, расположенных рядом с аэродромом. Говорили, что участвовали в нём отряд царандоя (милиции) и бандформирование из местных жителей. Наши не участвовали, но танк палил из своего орудия, а потом подняли пару «двадцатьчетвёртых», и они около получаса с рёвом носились над крышами городка, заходя на боевой курс со стороны аэродрома, и на крыши же со звоном падали стреляные гильзы от их пушек.

А мы тем временем отошли от точки на 7-8 км, имея справа на удалении 8 км Чарикар и высоту метров 500 на приборе. Погода «миллион на миллион»: небо синее-синее, без единого облачка; заснеженные вершины гор ослепительно сияют на солнце. Впереди, на дистанции метров 300 и чуть выше, идёт Саня Рогожников. Мы следуем за ним. Машина набирает высоту легко. В грузовом отсеке никого и ничего. Горючего в баках не более чем на час полёта. Да и вряд ли мы кого обнаружим с высоты. Мятежники колоннами не ходят. Они уже научились хорошо маскироваться при появлении вертолётов. Так что минут через сорок вернёмся на точку, а там обед и традиционный «сонтренаж».

Внезапно дикой силы удар сотрясает машину, словно по ней ударили гигантским молотом, и её как бы бросает вперёд. Показалось, что стальные тросы рулевого управления со звоном рвутся, будто струны. В кабине появляется запах гари, и её застилает дым.

Бросаю молниеносный взгляд на приборы и вижу, как стрелки оборотов движков стремительно бегут к нулю. Падают и обороты несущего винта, хотя не так быстро. Почти автоматически, натренированным движением, перевожу рычаг «шаг-газ» вниз до упора. Он перемещается с усилием и даже каким-то странным скрежетом, но через мгновение стрелка оборотов НВ, как бы помедлив, пошла в обратную сторону. Виталька пытается по радио доложить РП, почти кричит: «402-й, отказали два двигателя, 402-й, отказали два двигателя». Однако, как потом мы узнали, нас уже никто не слышал. Связь также моментально вышла из строя. Из открытой двери в грузовую кабину пыхнуло жаром. Оборачиваюсь и вижу, как струи горящего керосина падают с потолка кабины и текут по полу. Юрка пытается закрыть дверь, но огонь уже обжигает ему руки. Аварийно сбрасываю сдвижной блистер кабины и даю команду покинуть вертолёт. Но, как всегда, сидим на парашютах (он в чашке сиденья), подвесная система не надета, а лишь наброшена на спинку кресла. Чтобы надеть парашют и покинуть вертолёт, надо не меньше минуты, а то и двух. А у бортового парашют вообще находится в грузовом отсеке, висит на тросе у входной двери. Но там уже вовсю бушует пламя. Словом, о том, чтобы покинуть вертолёт с парашютом, нет и речи. Вертолёт стремительно несётся к земле, снижаясь на режиме самовращения со скоростью 10-12 метров в секунду. Значит, с высоты 500 – 550 метров мы падали менее минуты. Выпрыгнувшему с парашютом просто не хватило бы ни высоты, ни времени, чтобы уйти от вращающихся лопастей, подобных гигантской мясорубке.

Невозможно словами описать наше положение и состояние. Как, куда и в каком положении мы падали, мы не знали, да и не видели как из-за дыма в кабине, так и просто потому, что находились в крайней степени отчаяния, а сознание было парализовано одной единственной мыслью: «Всё, это конец!» Говорят, что в таких случаях небо кажется размером с овчинку, и часто пишут, что у человека в минуту смертельной опасности перед глазами проносится вся его жизнь. Насчёт жизни сказать не могу, но в сознании промелькнули лица мамы, родных, и я мысленно попрощался с ними.

Жуткий удар о землю привёл в чувство. Со звоном осыпалось остекление фонаря кабины. Не осознавая ещё, что жив, я мгновенно, ногами вперёд, выбрасываюсь наружу почему-то через переднее разбитое остекление фонаря, а не через правый проём, более широкий. Возможно, меня просто выбросило при ударе о землю. Бегу прочь, подальше от вертолёта, но, придя в себя, оборачиваюсь. Вижу, что вертолёт упал плашмя на небольшой огород-виноградник прямоугольной формы, размером где-то 80 на 40 метров, обнесённый глинобитными стенами – дувалом, причём хвостовая балка лежит на этом самом дувале. Афганские виноградники представляют собой ряды-грядки с довольно глубокими междурядьями. Возможно, они как-то смягчили удар.

Вертолёт горит. Только пилотская кабина ещё не охвачена огнём. В ней Юрка. Лицо у него в крови, и он как-то странно раскачивается из стороны в сторону, схватившись руками за голову, даже не пытаясь выбраться. Виталик же почти выполз на землю через правый проём, но одна нога его ещё в кабине и что-то ему мешает.

Бросаюсь к вертолёту. Нестерпимый жар перехватывает дыхание, не даёт приблизиться. Прикрываю голову полой куртки, хватаю Кривоноса за руку и выдёргиваю его из машины, как морковку из грядки. Оттаскиваю его на безопасное расстояние и снова бегу к вертолёту. Ближе противоположному дувалу, который проходит всего метрах в двадцати от упавшей машины, волоку и Витальку. Он вроде бы в сознании, но очень бледный, а его левая нога как-то странно волочится. Вертолёт уже горит, как пионерский костёр, сложенный из сухих дров. От огня трещит боезапас пулемётных патронов. С ферм подвески с уханьем стали сходить НУРСы и утыкаться в дувал, почти рядом с нами. Хорошо хоть их взрыватели не успевают взводиться.

Шок постепенно начинает проходить. Слава тебе, Господи, спасены! Целы, пусть и лежим на чужой земле одни и почти без оружия. Наши автоматы, а также Виталькин штурманский портфель с картами и полётной документацией остались в кабине. Достаю из левого нагрудного кармана комбинезона ПМ и досылаю патрон в патронник. Смотрю, как Курзенёв, всё ещё находясь в горячечном состоянии, достаёт из карманчика на правой штанине лётный нож-пилу, открывает лезвие, готовясь обороняться. Юрка лежит неподвижно, находясь, видимо, в полуобморочном состоянии.

Осматриваюсь и вижу вертолёт Сани Рогожникова, который уже заходит на посадку справа от нас, не обращая внимания на огромный костёр в полутора десятках метров от точки приземления. Взваливаю на плечи Юрку и бегу к вертолёту. Со стремянки спускается и бегом бежит к нам борттехник Коля Терпан. Он взваливает на плечи Курзенёва, заносит его в грузовую кабину и кладёт на скамейку рядом с Кривоносом. Наше место посадки, а вернее сказать – падения, кажется, уже обстреливают, так как подошедшая на подмогу Рогожникову «двадцатьчетвёрка» обрабатывает из пулемёта окрестные дома-крепости. (После посадки на лопастях НВ у машины Рогожникова обнаружилось также несколько пулевых пробоин).

Санька при приземлении почти не убирал оборотов и, как только мы оказались на борту, сразу же взлетел. Успеваю кинуть взгляд через дверной блистер на место нашего падения и в этот момент вижу, как над догорающим вертолётом вознёсся огромный, оранжево-чёрный гриб. Взорвались топливные баки.

После огромного нервного напряжения силы меня начинают покидать. Всё видится, как в тумане. Пытаюсь разрядить пистолет, но руки дрожат и патрон, находившийся в стволе, укатывается под скамейку. Терпан отбирает у меня оружие, и я проваливаюсь в забытье. Пришёл в себя, когда вертолёт уже садился на площадке у медсанбата. Ребят выгружают, а я категорически отказываюсь там оставаться, ссылаюсь на то, что чувствую себя нормально. Правда, чувствуется боль в грудной клетке, саднит обожжённую шею и болит голова, но в эскадрилье есть врач – всё обойдётся. К тому же надо о произошедшем доложить командиру. (Виталька и Юрка, как потом выяснилось, получили тяжёлые ранения. У Курзенёва был открытый перелом голени. По-видимому, при ударе о землю его ударила по ноге ручка управления. Кроме того, у него было сотрясение мозга и сильные ожоги. У Юрки положение ещё серьезнее: подозрение на перелом позвоночника (которое, к счастью, не подтвердилось), ожоги и сотрясение головного мозга. У него даже содрало кусок кожи с волосами с черепа. Из-за того, наверное, что в момент удара о землю он находился в неудобном положении, его здорово приложило об арматуру кабины, а мы с Курзенёвым сидели в креслах, и у нас удар пришёлся в направлении «таз – голова». У меня была лишь боль в груди, а травм, кроме ожогов, не было. Словом, я легко и счастливо отделался, получив лишь лёгкую контузию в виде сотрясения мозга и ожоги шеи, что в конечном счёте нас спасло. Иначе мы бы изжарились заживо.

Саня Рогожников перемахивает с одной стороны аэродрома, той, где находится медсанбат, на нашу сторону, на стоянку и выключается. Там уже собралась почти вся эскадрилья. Обнимаюсь с Валерием Григорьевичем. Прошу его сильно не давить – всё тело болит. Но каждый пытается пожать руку, обнять, как-то ободрить. Благодарю всех, пытаюсь улыбаться, а из глаз сами бегут слёзы. Продираюсь сквозь толпу и коротко докладываю о случившемся Василию Зинкину. Он торопит. Передали, что звонил командующий армией. Ему уже доложили о потере вертолета, и он ждёт доклада. Садимся в УАЗик и едем на КДП.

С командующим соединяют незамедлительно. Сначала говорит Зинкин, а потом передаёт трубку мне. С трудом подавляю волнение (не каждый день приходится говорить с командармом, да ещё будучи «героем дня») и как можно обстоятельнее докладываю. Уже ясно, что нас сбили. Но чем? Этот вопрос волнует и командарма. Крупнокалиберный, ДШК? Но уж больно разрушительная картина поражения. Мощный взрыв, причём, по ощущениям, в том самом месте позади редуктора НВ, над балкой, где находятся двигатели, расходный топливный бак и гидросистема управления. Значит, вероятнее всего, зенитная ракета. Но командующий сомневается. Мятежники сбивали наши вертолёты из стрелкового оружия, из ДШК, даже были отмечены случаи стрельбы по вертушкам из гранатомёта, по применения ПЗРК пока не отмечалось.

Приезжаем к себе в лагерь. Ребята опекают, лишний раз стараясь не беспокоить. В комнате первым делом осторожно снимаю с себя бывший когда-то белым, а теперь грязный и местами прожжённый комбинезон, беру полотенце и собираюсь пойти в умывальник, чтобы смыть с лица грязь и копоть. И тут взгляд падает на фото моей любимой, что висит над кроватью, потом переносится на пустую Виталькину кровать, где над изголовьем висит снимок Людмилы с Юлькой, и мне снова становится не по себе. Вот тебе и «день варенья»! А у Люды, я знаю, день рождения завтра, 2-го апреля. Что будет с ними, когда они узнают, что Виталик в госпитале?

Не успеваю лечь на кровать, закрыть глаза и забыться, как приходит врач эскадрильи. Просит раздеться, осматривает, обрабатывает ссадины и накладывает повязки на начинающие уже мокнуть ожоги. Настаивает, чтобы я завтра отправился в медсанбат и там отлежался.

Несмотря на смертельную усталость, ночью толком уснуть не могу. Всё тело болит, никак не улечься, а как только забудусь, передо мной всплывают огненные струи, стекающие с потолка грузовой кабины. Чувствую, что сам не сплю и не даю спать ребятам. Утром едем с доктором в санбат, чтобы проведать ребят. Они лежат в одной палате-палатке, сплошь перебинтованные. Неестественно отёкшие от ожогов лица пугают и кажутся незнакомыми. У Виталика на ноге шина, а Юрка лежит на специальной доске-платформе, фиксирующей позвоночник. Хоть перелома и нет, но ушиб сильный. Курзенёв с трудом, но разговаривает, а Кривонос лежит молча, в забытьи. Помогаю санитарам ухаживать за ребятами, приношу попить воды, подбадриваю, как могу. Их собираются переправлять в кабульский госпиталь, но установилась нелётная погода, редкая в здешних местах, и приезжавшие навестить ребят лётчики говорили, что облаками закрыт даже тот низенький перевал, что на пути в Кабул. Действительно, выхожу на улицу и вижу непривычную картину. Низкая дождевая облачность словно закупорила долину. Та стала как будто меньше, а горы выглядят серыми и зловещими.

Во второй половине дня погода немного улучшилась, и мы услышали приближающийся рокот «вертушек». Вместе с несколькими ходячими больными выходим на улицу и видим, как один Ми-восьмой заходит на площадку, а второй встал в круг и ожидает. Левый блистер кабины сдвинут, и я вижу лицо Саши Скворцова. Нет сомнений, что он пройдёт в любую погоду. Помогаем загрузить раненых в вертолёт.

Их сопровождает медработник. Наскоро прощаюсь с ребятами, а глаза снова застилает пелена. Доведётся ли увидеться снова? Борт отрывается от земли, подняв пыльную бурю и едва не срывая ближайшие палатки, а через минуту-две пара скрывается в мутной пелене. Постепенно стихает и шум двигателей.

Коротаю в медсанбате ещё одну ночь, но также почти не сплю из-за непривычной обстановки. Уже отвык спать в палатке. Больных и раненых мало. Ночью за окном какие-то шорохи. То ли брезент шуршит, то ли ходит охрана, но как-то тревожно и неуютно. И потом медсанбат стоит на самом краю аэродромной зоны, в той стороне, где когда-то стояла наша эскадрилья, только ещё дальше. А за ним уже какие-то пустыри с развалинами. В случае нападения всех нас могут перерезать, как цыплят. И на помощь позвать не успеешь. Даже и пистолета нет с собой, чтобы застрелиться.

Утром не выдерживаю маяты, тем более, что никакого лечения или процедур, за исключением перевязок, не назначено. Звоню Мотричкину, чтобы прислал за мной машину, и уже меньше, чем через час, я в привычной для себя обстановке, среди своих ребят, лица которых кажутся особенно родными и близкими, словно не виделись уже не пару дней, а месяцев.

Из рассказов очевидцев, докладов, поступавшей из различных источников информации становится ясной картина того, что произошло с нами. Сбили нас всего в нескольких километрах от аэродрома, и многие, находившиеся на стоянке, видели, как ведомый вертолёт стал резко снижаться, оставляя за собой шлейф дыма. Вначале он снижался с опусканием носа, а примерно с высоты 70 метров стал плавно заваливаться на хвост и в таком «правильном» положении грохнутся о землю. Вращающийся на авторотации на больших оборотах винт стабилизировал падение, и машина снижалась как бы на парашюте. Это в конечном счёте и спасло нас. А кроме всего прочего, я непоколебимо уверовал в надёжность Ми-восьмого. И было бы справедливо, если бы его когда-нибудь поставили на пьедестал как памятник.

Сразу же после нашей эвакуации в район падения вертолёта выдвинулась рота из разведбата на БМП и с усилением из танков. Но при подходе к месту аварии они были обстреляны. Завязался бой. Бронемашины с ходу не могли пройти туда по узким и извилистым улочкам находившегося рядом кишлака и смогли пробиться лишь часа два спустя. После блокирования места падения туда для выявления причин аварии вылетела на вертолётах дежурных сил техническая группа с инженером эскадрильи во главе. Там они сделали снимки всего того, что осталось от вертолёта. А осталась от него груда обгоревших деталей двигателей, шестерён редуктора с возвышающейся над ними втулкой НВ. Однако часть арматуры пилотской кабины, в том числе приборная доска сохранились, но в ней отсутствовали бортовые часы. На ручке управления были заметны свежие следы от попыток каким-то образом выломать её. Но она изготовлена из прочного сплава, и эти попытки были тщетны. По-видимому, и часы, и ручка должны были свидетельствовать об уничтожении вертолёта. Как говорили, за сбитый вертолёт душманам платили, якобы от 40 до 50 тысяч афгани. Исследование обломков двигателей показало (и это хорошо видно на сделанных снимках), что у правого движка труба выходного устройства – сопло, буквально развёрнута в лист и посечена многочисленными осколками. Это означало, что ракета, шедшая по тепловому следу, взорвалась в ВУ, разрушила двигатель, а также вывела из строя находящиеся рядом жизненно важные системы вертолёта: гидросистему управления и топливную систему.

Позднее нашли также очевидца – солдатика из подразделения, проводившего операцию в районе Чарикара и находившегося в тот момент ближе всех к маршруту нашего пролёта в момент инцидента. По словам бойца, он видел, как шли на высоте вертолёты и как какая-то «палочка» взлетела с земли, потом изменила направление, и через мгновение из заднего вертолёта повалил чёрный дым и он стал падать.

Недоумённые вопросы командарма вызвало, видимо, отсутствие доселе явных фактов применения ЗУР по вертолётам. Были наиболее известны и распространены два типа переносных зенитных комплексов: американский «Ред Ай» («Красный глаз») и наш «Стрела-2». Позже стало известно, что мятежникам в Афганистан было поставлено ещё в конце 80-го года через третьи страны (предположительно - Египет) около тысячи комплексов советского производства, однако по ряду причин они, видимо, не применялись. Говорили, что духи были, якобы, психологически не подготовлены к использованию такого сложного оружия и предпочитали использовать традиционные виды стрелкового оружия. По другой же версии, причина была вовсе банальна: у комплексов истекли сроки годности элементов питания. Но по нам эта дура, видимо, всё-таки сработала.

Об этом полёте без посадки, едва не сделавшем нас навеки молодыми, в моей лётной книжке сделана лаконичная запись следующего содержания, единственная в разделе, посвящённом лётным происшествиям: «Дата – 1.04.81. Тип вертолёта и двигателя – Ми-8Т, ТВ-2-117А. В 11.27, при выполнении полёта на ВР в район БД (н.п. Дехи-Кази, 8 км вост. н.п. Чарикар) на высоте полёта 500м. был сбит ЗУР мятежников типа «Ред Ай» («Стрела-2»). Попаданием ракеты в выходное устройство оба двигателя выведены из строя, на вертолёте возник пожар. Вертолёт частично, а затем и полностью потерял управление, приземлился с большой вертикальной скоростью и после посадки полностью сгорел. Экипаж жив».

Как бы то ни было, но произошедший с нами инцидент заставил наше командование сделать выводы и уже через некоторое время сменить тактику применения вертолётов. Теперь полёты над «зелёнкой» стали выполнять на предельно малых высотах, а чтобы снизить эффективность применения противником стрелковых видов оружия, следовало, по возможности, обходить населённые пункты и «зелёнку». И ещё стали жёстко требовать, чтобы экипажи летали с надетой подвесной системой парашютов. Только на предельно малых высотах это средство имеет ту же пользу, что и обыкновенная подушка под задницей. Разве только жёстче подушки.

А я, немного отлежавшись и оправившись от пережитого, стал ждать решения командира по мне, так как я фактически лишился экипажа. Да ещё, по медицинским правилам, я должен был пройти полагающийся после аварии углубленный медосмотр (как минимум у терапевта и невропатолога), а значит, надо опять ехать в Ташкент, в штаб ВВС, на врачебно-лётную экспертизу. Надо только согласовать день, когда эти специалисты будут на месте. 

Комэск дал распоряжение штабу, чтобы подготовили наградные представления на оба экипажа – мой и Рогожникова. Начстрой Гога Козловский, шебутной парень и любитель «заквасить», с которым мы были в добрых отношениях ещё со времени формирования в Кагане, сидит у нас в комнате и с жаром излагает, как он почти убедил командира представить меня к Герою. Смеюсь в ответ и говорю, чтобы он не раскатывал губы. Кажется, по Героям план здесь, в Афгане, уже выполнен. Пиши, говорю, всем на ордена – это будет вернее. К тому же мы и обещанных ранее орденов ещё не получили. В итоге командир подписал представления мне и Саньке к ордену Боевого Красного Знамени, а моим ребятам и его экипажу – к ордену Красной Звезды.

*** 

Позже, где-то в середине 80-х, когда афганская эпопея была в самом разгаре, я случайно натолкнулся на публикацию в одной из газет – не помню уж точно, в «Красной Звезде» или в «Комсомолке», где говорилось о погибшем в Афганистане Фёдоре Гладкове. А автором тех строк был его друг, замечательный военный корреспондент Виктор Верстаков, написавший на афганские темы много хороших стихов, ставших впоследствии песнями. Среди них есть строки и о вертолётчиках. Не могу не привести их полностью:

Это про нас, про меня. И лучше не скажешь.

Послесловие

4 ноября я в последний раз пересекаю границу по пути на Родину. Прощай, Афган! А ещё несколько дней спустя мы уже с моей любимой идём среди празднично одетого и ликующего народа на демонстрации в честь 7 ноября в Ефремове. На любительской фотографии я запечатлён рядом с Надеждой и ещё с кем-то из знакомых. Стою в лётной курточке, худой, но улыбающийся и безмерно счастливый. В той весёлой и праздничной толпе, в замечательный морозный день поздней осени всё пережитое воспринималось как что-то нереальное, как дурной сон. Здесь ликуют и веселятся, а где-то среди опалённых солнцем гор и пустыни гибнут наши ребята... Об этом тогда мало кто толком знал, а тем более задумывался.

Лишь спустя несколько лет об этом заговорят во весь голос. Хочется, чтобы обо всех не вернувшихся с этой войны мы не забывали никогда.