Остро пахнут мгновенья весны

Явление

Первыми в нашем дворе из-под снега
являются трое:
шестиногая лавка,
предынсультная Лида,
Муська на поводке.
Позже бывший бог математики
материализуется из запоя,
серое морщит лицо, мычит
на математическом языке.
Муська с хозяйкиных острых колен
наблюдает брезгливо,
как призывно вопит нестерильный,
набухший, текущий мир.
Бледноликая Лида
капает Муське в миску
небесных сливок –
от стресса. Экс-небожитель корчится,
будто что-нибудь защемил.
Ощупывает карманы, щурясь,
считает мелочь.
Невесомая Лида укоряюще смотрит.
Взгляд – прозрачней воды.
Пепельнолицый сын её вздрагивает,
становится белым-белым.
А потом долго курит,
по привычке в сторонку
рукой отгоняя дым.

Ясам

Решительный бог Ясам стоит
посреди Вселенной.
Повелительно топнет –
разлетаются брызги галактик,
мириады миров – топать не лень ему –
осыпаются в грязь и чуть-чуть –
на мамино платье.
Мама не видит – отвернувшись,
щебечет по телефону
с подружкой о том, о сём,
что сынок упрямый,
непослушный, неугомонный,
всё – по слову его: «Я сам, мама!»
Любознательный бог Ясам измеряет,
где глубже.
На разлившейся улице
под умиленные взгляды прохожих
самозабвенно топчется в луже,
сапожки полны весны.
Вот и мама зовёт: «О, боже!»

Три мгновения весны

* * *
После программы «Время»
вместе чаёвничала семья:
Папа, Мама, Кошка,
Макс Отто фон Штирлиц да я.
Чёрно-белый «Рекорд» волновался,
рябил, шумел.
По-другому он не умел.
Папа курил у печки.
Мама довязывала носок.
Кошка глядела на спицы.
Закипал берёзовый сок
за нашим окном
и в прифронтовом лесу.
Штирлиц спал безмятежно.
Мне верилось – всех спасут.
Сердце сжималось сладко,
как от сгущённого молока…
И время не замечало нас.
Свысока.

* * *
Остро пахнут мгновенья весны
отсыревшим порохом,
раньше пахли берёзовым соком,
теперь – за сорок нам,
тем, кому первой детской любовью
был Штирлиц-Тихонов.
Раньше время посвистывало шутя,
теперь как-то грозно тикает.
Ждал полжизни мгновения – этого? –
что ж, смотри.
В детстве лучше всегда.
И оно до сих пор звенит
глубоко внутри,
под большими снегами, как водится.
В птичьей груди его
не умолкает музыка Таривердиева.

* * *
Нет, у кошки, у собачки –
не боли,
улетай скорей подальше
от Земли,
из когтей своих добычу
отпусти,
сизым облаком лети
античастиц
к неизвестным, небывалым
берегам,
антиснегом на краю
останься там,
где в туманности Ракитовый Кусток
спит волчок небесный с огненным хвостом.

Не отпустила

Не отпустила. Грозилась повеситься.
Он остался.
Больше любила, наверно.
Был весь в отца.
Первый. Старший.

Батю не помнили фотокарточки.
Спит пехота
где-то под Курском, лежит вповалочку.
Беззаботно.

Здесь – лебеда, трудодни да пахота.
Сон короткий.
Быстро взрослелось
в чёрной рубахе той.
Бесповоротно.

Ближе к земле – проще выжить,
казалось бы.
Он и выжил.
Ниже к земле без единой жалобы –
небо ближе.

Небо держалось, скрипело на избах трёх.
И устало.
Вкрадчиво, как проступает на камне мох,
ела старость.
В том году засуха выгрызла дочерна
всё живое.
Мать отправлял к городской её дочери.
Под конвоем.

После до света курил под окошками.
Выла псина.
И тишина ртом немым перекошенным
голосила.

Всех поминала, кому не по возрасту
жмёт землица.
И не ослабить тесного ворота.
Не откреститься.

Мать хоронили за тысячу вёрст. И он
не поехал.
Вязла деревня в осени островом
по застрехи.

Жар ледяной оседал в крови спорами,
белым сором.
Спрашивал землю и небо, скоро ли?
Вышло скоро.

В город свезли против воли. На химию.
Врач в палате
детям сказал: он не помнит имени,
неадекватен.

Всё повторяет: откройте ставни, мол,
света мало.
И для чего ты меня оставила
..................................................

Последний

В печке не пляшет, а старчески шамкает.
Слышишь, не дышит кромешная стынь.
Нет ни принцесс, ни драконов,
ни замков тут –
остовы чудищ, а может, кусты.
Шепчут шаги невесомые чуткие
на чердаке – домовой стережёт
наше сокровище позднее, шутка ли,
счастье на старость. Месит снежок
тощая тень под худыми окошками,
чтобы волчок тебя в лес не унёс.
Слышишь, из ковшика
звёздными крошками
запорошило медведице нос.
Глухо крест-накрест
зашиты окрестности.
Не прошмыгнёт ни одна из дорог.
Много легло здесь, умаявшись,
без вести.
Ты постарайся выспаться впрок.
Спи и не слушай, как сердце колотится.
Будет бессонница – крёстная мать.
Доля студёней водицы колодезной –
мёртвой деревне глаза закрывать.

Дайпузырёк

тень монотонно
качается под окном
руки за спину
виновато прячет
позабытый на подоконнике
полупустой флакон
клянчит длинноволосый
и бородатый мальчик
серебрится на солнце ландыш
а может краснеет мак
Дайпузырек раскачиваясь сильней
шевелит губами
дурачок что возьмёшь
не приобрёл ума
так вышло едва родился и сразу
замер
(здесь тень отца является в образе
пьяного пастуха,
говорят, впал в горячку
и над колыбелью кого-то проклял,
масштаб трагедии невелик:
деревенский хам
и сын его, от которого никакого проку,
по дворам собирает бьющееся ничто,
сам в припадках бьётся
до смертной пены,
протрезвевший папаша гонит сына
домой кнутом
под древнерусские матерные напевы)
на стекле как живой
играет закатный блик
приглядишься глаза дурачка
пронзительно голубеют
вдруг будто вспышка
строгий иконный лик
и снова качает земля
полуспящего
в колыбели

Хлеб с росой

Во времена, когда был мир не чёрств,
проснёшься утром – мама хлеб печёт,
из маленьких окошек льётся свет
такой, что ярче в целом свете нет,
с ним птицы заливаются в окно
весёлым переливом чистых нот.
Нетерпеливо тявкая, щенок
зовёт гулять. Не чуя лап и ног,
с гуляния примчимся с ним домой,
разделим сахаром посыпанный ломоть,
широкий, будто папина ладонь,
он орошён колодезной водой,
искрится счастьем сладкая роса...
Рецепт волшебный надо б записать –
беспечно детство. А теперь, увы,
сплошное сито – вместо головы.
Хлеб покупаю белый, высший сорт,
хочу как раньше, чтобы был с росой...
Но – нет. Обычный сахарный песок.

* * *

Душно в хрущёвских скворешнях до хруста рёбер.
Глубже вдохнёшь – у соседей колышутся шторы.
К форточке приникаю дурной амёбой –
всем телом дышать бы, но смог забивает поры.
Воздух давно не роднится со словом «свежий».
И в декабре на окнах – узоры пыли.
Лучше дышать поверхностно и пореже
шлейфом промзоны и гарью автомобилей.
Но я-то хотя бы помню, как дышат вольно,
что воздух бывает прозрачен, душист и светел,
сладок от снега или пропитан солью,
и, как дыханье младенца, невинен ветер.
Ты осторожно городом дышишь тесным,
пугающей астматичной свободой века.
Я научилась слышать сквозь сон и стены,
птиц отгоняя от бронхиальных веток.
Их привлекает страх и пугает море.
Давай загадаем – пусть море ночами снится,
и воздух – проветрен, прогрет, просолен...
А утром пусть за окном распевают птицы.