ТВОРЧЕСТВО
Валерий СДОБНЯКОВ
О том, чтобы побывать в доме у Кольки, поговорить с его отцом, я подумал ещё на покосе. Чем больше я узнавал о Кольке, тем непонятнее, загадочнее становился он для меня. В лесу Колька, казалось, знал всё. Он безошибочно определял, где сейчас есть грибы, скоро ли будет дождь и где, в какой стороне его деревня, если мы слишком далеко уходили от неё. В свои семь лет он не боялся темноты. Но, главное, в обыденном он мог заметить то, мимо чего мы, взрослые, проходили не замечая, не удивляясь. Откуда в Кольке такая зоркость?
С Владимиром Николаевичем, Колькиным отцом, я был знаком ещё с прошлого лета. Частенько перед сном заходил он ко мне выкурить папироску, поговорить о последних деревенских новостях, покритиковать местное начальство, высказать несколько собственных замечаний по поводу обострившейся обстановки в Африке и Америке. Это был мужчина невысокого роста и крепкого, по-крестьянски добротного, телосложения с длинными, словно от бесконечной работы вытянутыми, жилистыми руками и ещё не старым, но уже на всю жизнь обветренным, в морщинах, лицом. Было ему сорок с небольшим. Колька в семье был ребёнком поздним и единственным.
Я никогда раньше не начинал с Владимиром Николаевичем разговора о сыне. Не хотелось этого делать специально, думал, само как-нибудь получится. А тут не выдержал. Может, оттого, что окончательно понял: не разобраться одному. Но почему мне нужно было разобраться? Однозначно на этот вопрос я ответить не мог. Только чувство большого, чего-то скрытого совсем рядом от меня, переполняло душу. Мне казалось, я стою на пороге чуда. Нужно сделать ещё один шаг, последний, и мне откроется природное таинство детства, которое всем нам даётся в начале жизни в равной степени, а потом отнимается. Или мы сами его теряем?
Выбрав вечер, когда Кольки дома ещё не было, я, будто случайно, зашёл к Владимиру Николаевичу и как бы между делом начал расспрашивать его о сыне.
– Ждал, что спросишь… Значит, и ты такой же.
– Какой?
Владимир Николаевич нахмурился, поскрёб пальцем плохо выбритый подбородок.
– Меня в правление как-то вызывали, спрашивали, почему плохо воспитанием сына занимаюсь. А я им свой вопрос задал: «Что, грубить старшим начал?» «Нет, – отвечают, – паренёк вежливый, да вот растёт без родительского присмотра. Как бы к дурному не пристрастился». Это Колька-то! Нам учительницу из района прислали. Ездила она по ближайшим деревням, детей для школы-интерната набирала. И вот шла она из Львовки, это в пяти километрах от нас, через лес, напрямик и повстречалась с Колькой. Вот и подняла шум. Один! В лесу! Странный человек. Она считает, что бросил я сына, а того понять не смогла, что воспитание не в том заключается, чтобы ходить за ним и, рукой придерживая за плечико, поучать: это можно сделать, а этого нельзя, здесь растут ягоды, а там нет, здесь в озере вода холодная, а вон там тёплая. Нет, это пустое, слова, а воспитание, добро, взгляд зоркий да чувства ясные из души идут. А душу другого как научишь?
– Не знаю, – честно признался я.
– Вот то-то и оно. Я же так думаю – пусть не по-учёному, не из книжек взято: в человеке маленьком, ну, в ребёнке то есть, душа и без воспитания светлая, добрая. Ты видел, как они, человечины-то босоногие, каждую букашку жалеют? Дерево рубят – для них горе, лошадь ударили – слёзы рекой. Этакую душу да ещё воспитывать! Тут в пору самим у них о прощении просить… Я, главное, чего хочу. Пусть он ходит, смотрит, ушибается, ноги царапает, но всё узнаёт сам. Это жизнь, не мы её придумали, только штука она мудрая, да и орешек для нашего ума крепкий. А то что же получается: сколько умов – и все учат! А разве кто-нибудь, кроме меня, видел, как сын картошку рыл на своём клине? Я Кольке в прошлом году клин на огороде выделил. Спросил он как-то зимой: «Пап, а если я картошку посажу, она вырастет?» «А чего же, будет весна, посади – посмотрим». Ну и посадил. Веришь ли, только что на крышу от радости не запрыгивал – остальное всё было. А этой весной, наверное, за неделю до того, как картошку сажать, сна лишился, потому что праздника ждал.
Владимир Николаевич достал из кармана пачку, вытряхнул на ладонь папиросу.
– Я тебе про душу говорю, а ведь ты, наверное, смеёшься.
– Нет, что вы…
– …Только зря, есть она в человеке. Я, если надо, и доказать могу.
– Докажите.
Я не скрывал любопытства. Разговор с Колькиным отцом оказался неожиданным, и я чувствовал, что не могу, даже если бы и захотел, спорить с Владимиром Николаевичем. А тот запальчиво продолжал:
– Вот и докажу! В школе мы все учимся? Все! Книжки одни и те же читаем, телевизор смотрим. Этого всем нам поровну выходит. Ведь так?
– Приблизительно.
– Почему же тогда люди все разные? Одинаковыми должны быть: добрыми, смелыми, трудолюбивыми. А вот ведь не получается?
– Нет.
– А почему?
Владимир Николаевич сделал паузу, видно, дожидаясь моего ответа, но я молчал, и тогда опять заговорил он:
– О душе забывать начали. А ей не подсказки, ей жизнь нужна, чтоб со слезами, с болью, с обидой и злостью, чтоб не на перине душа нежилась, а в мозолях была от работы непосильной. Видно, книжек и разговоров о воспитании маловато. Ещё чего-то нужно. А чего? Не знаешь?
Я промолчал.
– Зато отец мой знал. Привёл он меня как-то к реке, я ещё пацаном был, посадил под берёзой, большой уже, густой, да и спрашивает: «Знаешь, что это за дерево?» Отвечаю ему – берёза. «Нет, жизнь это моя». И так он просто это сказал, что я ему сразу поверил. А свою берёзу я лет пять спустя посадил. Посадил, потому что раз вечером пришёл с работы, а в груди ноет, нет в сердце покоя. Значит, время пришло. А когда посадил, так мне хорошо сделалось, так светло. А почему? Можешь ты мне это книжками объяснить, в кино показать? Нет! Что же всё это, если не душа? Ну что?
Я слушал Владимир Николаевича, а перед глазами у меня стоял Колька. И я вдруг заметил, как они удивительно похожи друг на друга. Нет, не внешне. Была поразительная схожесть в чём-то другом, неуловимом и трудно объяснимом.
Владимир Николаевич помолчал, покурил. Затем, встав со скамейки, предложил: пошли к Клязьме, – и, не дожидаясь моего ответа, первым зашагал со двора.
Река была рядом. Нужно только спуститься к ней с пригорка. Узенькая тропинка от дороги до реки была прямой и ровной. Мы свернули на неё с большака и через несколько минут подошли к берегу.
– Что ж не спрашиваешь, зачем сюда привёл?
– Наверное, деревья показать.
– Правильно… И самому посмотреть хочется, – продолжил Владимир Николаевич. – Когда копали картошку, почувствовал я: не просто Колька радуется, не в забаве тут дело, в большем. Ну и сводил его сюда на берег, о деревьях рассказал. Первые недели всё бегал смотреть, не посадил ли своё. Рано ему было. Если бы посадил, значит, я поторопился ему рассказать, моя ошибка. Но нет, обошлось, значит, правильно понял, не забава это. А вот сейчас, веришь ли, иду и думаю, а может, позабыл он про деревья, может, мал ещё был, чтоб понять так, как мне этого хотелось.
Странное, необъяснимое волнение охватило меня, когда я подходил к двум высоким, росшим невдалеке от берега берёзам. Одна из них была заметно старше – ствол шире и внизу грубее, с трещинами в коре, с толстыми ветвями. Другая берёза моложе, и хотя высотой первой почти не уступала, но ствол у неё был уже и кора на нём светлее, нежнее. Я и раньше видел эти деревья, но сейчас… я, кажется, понял, почему Колька никогда не купался в этом месте и притихал, стоило нам оказаться поблизости.
– Был…
От неожиданности я вздрогнул и почти тут же увидел тоненький, с несколькими крохотными веточками, стебелёк молодой берёзки.
– Был всё-таки… приходил, – выдохнул Владимир Николаевич и, присев, начал внимательно разглядывать землю у корней. – Видно, весной посадил… А я-то думал, рано ещё. Ты бы сходил за водой, сухо, полить надо.
Я пошёл к реке. И меня поразило в этот момент то, что уже стемнело, а мы даже не заметили. Поразил вид двух высоких, светло выделяющихся в наступивших сумерках берёз. Поразила река. Сколько же символики во всём этом! Думали ли о ней люди, посадившие здесь деревья?
Мы вернулись в деревню, когда совсем стемнело. Прощаясь у калитки, Владимир Николаевич задержал мою ладонь в своей.
– Ты поосторожнее с Колькой. Привязался он к тебе, как бы беды не вышло. Неспокойно мне на душе от вашей дружбы.
И, ещё раз стиснув мою ладонь, быстро зашагал к своему дому.