Игорь ВОЛГИН
На Первом канале прошло обсуждение фильма «Мой муж – гений» (реж. Т. Архипцова). Своими впечатлениями делится один из участников дискуссии.
Жизнь замечательных людей замечательна ещё и тем, что к ней неравнодушны люди незамечательные.
Демонстрация на «Закрытом показе» с А. Гордоном художественного фильма «Мой муж – гений» (снятого по мемуарам жены Л. Ландау – Коры) вполне отвечает этой справедливой потребности. Ибо крупнейший физик XX в., безусловно, общенародное достояние. А народ, как известно, хочет знать.
Но вот странность. При послеэкранном обсуждении, когда люди, лично знавшие Ландау (в том числе его ученик академик Б. Иоффе), категорически отвергли какое-либо сходство героя картины с их учителем и коллегой (с этим мнением, в общем, согласился и сын знаменитого физика), создатели фильма стали горячо убеждать почтенную публику, что их Ландау – не какой-то реальный персонаж, а, так сказать, неведомо кто. Вернее, некий собирательный академический муж.
В этом случае непонятно одно. Зачем милому и обаятельному эротоману (роль которого превосходно исполнил Д. Спиваковский) присвоено имя конкретного и не совсем безвестного человека? Зачем в «художественную ткань» картины вплетены документальные кадры, запечатлевшие настоящего Ландау, а его родной сын (как выясняется, даже не читавший сценарий) «внутри» фильма вдруг начинает комментировать жизнь своего собирательного отца?
Не будем, однако, укорять авторов в этом невинном ребяческом лукавстве. Ведь не могли же они в самом деле назвать свою ленту «Мой муж Иван Иванович – гений». Кого привлекла бы подобная интрига? Зато имя Ландау – верняк. «Что-то физики в почёте…» (как ни странно, до сих пор): отчего бы «лирикам» не воспользоваться этим – в данном случае сугубо гламурным – обстоятельством?
Но тогда следует подчиниться железным законам рынка (кинорынка). Вряд ли он востребует нечто вроде «Девяти дней одного года». Нас занимает ныне не физика (как область познания), а – физика (в том смысле, в котором Л. Толстой говорил о своих сыновьях: «Слишком зависят от физического»).
В чём, собственно, заключён смысл киноповествования? В непомерном якобы женолюбии главного героя – «красависта», как он себя называл. Плескаясь в бассейне, этот похотливый шалун приказывает учёному другу «гнать» на него приглянувшуюся наяду. А целуясь, не забывает, как всякий порядочный физик, изречь: «Это божественно! Я увидел границы вселенной». Надо полагать, эти границы открываются ему лишь в подобных обстоятельствах.
Но вот герой попадает в страшную автомобильную катастрофу. И получает травмы, практически не совместимые с жизнью. Свершается чудо: невероятными усилиями (и физиков, и медиков) Ландау буквально вытаскивают с того света. Только на 59-й день он выходит из беспамятства и комы. В фильме мы видим, как над приходящим в сознание мужем трепетно склоняется красавица-жена.
Увы, кинематографический Ландау не узнаёт своей половины. И тогда ему предъявляется «шестое доказательство»: супруга лихо сбрасывает одежды. Сильное средство срабатывает: тень узнавания пробегает по лицу забывчивого страдальца. Но не тут-то было! В палату врывается другая дама – ревнивая возлюбленная больного. И тоже спешит обнажить свои, прямо скажем, неслабые прелести. Этот самодеятельный конкурс красоты – или, если угодно, двух соловьёв поединок – к вящему удовольствию зрителей (и особенно замужних зрительниц) кончается в пользу законной супруги.
Не менее впечатляюща сцена, когда больничная медсестра, дав своему подопечному снотворное (и усыпив тем самым его мужскую бдительность), овладевает беспомощным академиком, впрочем, не из каких-то низменных побуждений, а исключительно с благородной целью – заиметь от него ребёнка. (Она не ведает, что вскоре эта проблема будет решаться гораздо проще – заморозкой спермы нобелевских лауреатов.) Правда, у сестры есть на это и некоторое моральное право: именно на её молодой груди (другого места, разумеется, не нашлось) Ландау пишет свои уравнения. (Как не вспомнить: «Может, окажись чернила в «Англетере»…»)
Однако довольно. Иначе есть риск навлечь на себя весьма остроумный упрёк одного из участников обсуждения, что мужчин, которые не восхищаются фильмом, гложет тайная зависть к его гениальному (и сексуально востребованному!) герою, а женщин – то же чувство в отношении его неотразимой жены.
Думается, что дело обстоит ровно наоборот. Именно уважение к обоим участникам драмы заставляет усомниться в предложенной киноверсии.
У создателей фильма, казалось бы, имеется козырь – мемуары вдовы. Как будто им невдомёк, что этот скандальный текст (а мнится, что именно его скандальность – главная побудительная причина проявленного киновнимания) вызвал страстную и длительную полемику с взаимными упрёками, обвинениями во лжи, подтасовках, доносах, стукачестве и т.д., и т.п. Случались и судебные иски. Спрашивается, можно ли основывать повествование об историческом лице (даже если это только «история любви») на единственном и далеко не безупречном источнике?
Конечно, жена в России – больше, чем жена. Правда, для неё, как и для лакея, не существует великого человека (во всяком случае, при жизни этого человека). И это нормально. Не будем повторять процитированные на обсуждении и разделяемые многими физиками слова академика В. Гинзбурга, что чтение воспоминаний Коры – это погружение в ванну с дерьмом. (Хотя, надо признать, указанной субстанцией щедро вымазаны некоторые люди из ближайшего окружения Ландау.) Не будем вдаваться в причины того, почему супруга в течение полутора месяцев не удосужилась посетить пребывающего на грани жизни и смерти мужа. (В фильме, отважно сокрушая препятствия, она всё-таки прорывается в больницу.) Не наше это, собственно, дело. Ландау любил Кору, она любила его. Прочее – не столь важно и зависит от угла зрения (кинозрения).
Один из близких к Ландау людей говорил, что в его высказываниях не было пошлости, а при пересказе, хоть убей, появлялась. Именно этот пересказ нам и предъявлен.
Меж тем героиня в жизни действительно претерпела трагедию (а вовсе не явленную нам мелодраму). Согласившись на «пакт о ненападении», предоставлявший полную свободу обоим супругам, она после десяти лет счастливого брака вдруг вынуждена была – буквально! – следовать условиям договора. Причём муж её не был ни донжуаном, ни синей бородой. Его не столь многочисленные романы были и серьёзны, и долги. Будучи абсолютно нетерпимым ко лжи и обладая характером подростка-максималиста, он не считал возможным скрывать от жены то, что обычно скрывают неверные мужья. Он переоценил её силы. Она не была способна (даже если б хотела!) одолеть своё женское естество: мемуарная месть не заставила себя ждать.
«Толпа, – говорит Пушкин, – жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».
В нашей дискуссии (которую, надо признать, А. Гордон вёл достаточно толерантно, не навязывая сторонам собственного мнения) узловым оказался вопрос: всё ли позволено гению. Нам авторитетно поведали, что гений не обязан чувствовать морали. (Мы-то наивно думали, что её игнорируют как раз не гении, а злодеи.) Это знакомые речи. Их чарующим звуком был смертельно отравлен Серебряный век. Они победно звучали в эпоху диктатуры пролетариата, чья «высшая» мораль была поставлена над всякой иной. Ибо пролетариату (как и гению) «всё позволено». Но звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас существуют для всех. Супружеская неверность не сокрушает эти основы.
Что ж, у отечественного кинематографа в запасе немало завлекательнейших сюжетов. Например, взаимоотношения Пастернака и Ивинской. Или – Маяковского и Лили Брик (у которых тоже был своего рода «пакт о ненападении»). Любовь этих героев заслуживает киноисследования. Другое дело – какого. Недаром один из упомянутых лиц в своей предсмертной записке просил современников не сплетничать: «Покойник этого ужасно не любил».
Покойники действительно этого не любят.