У профессора факультета журналистики МГУ Владимира Линкова (см. его интервью «Толстой и сегодня не удобен ни государству, ни церкви» в «Московских новостях» от 29 августа с.г.) вызвало душевную скорбь то обстоятельство, что текст последнего толстовского дневника и сопутствующего ему исследования Игоря Волгина «Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец» объединён под одной обложкой. Линков полагает, что заветная цель Игоря Волгина – «дискредитировать Толстого как личность».
Не будем оспаривать это, очевидно, самое крупное научное достижение профессора Линкова. Хотя в результате такой «дискредитации» заметно расширился круг тех, кто не только кровно почувствовал, но, главное, полюбил автора «Анны Карениной» – полюбил именно как личность, «живого, а не мумию». Мне приходилось наблюдать, с каким горячим и пристальным интересом читали «Уйти ото всех» и юные студенты, и искушённые интеллектуалы. Не берусь гадать, в чём заключается секрет этой блестящей историко-биографической прозы. Скажу лишь, что в новой книге Игоря Волгина Толстой не менее значителен и многомерен, нежели запечатлённый в его знаменитых работах образ Достоевского. Кстати, драматическое отношение к последнему Толстого впервые прослежено так скрупулёзно и убедительно.
Ничего этого профессор Линков предпочёл не заметить. Зато с ловкостью провинциального фокусника он извлекает из контекста слова. «Смерть – личная трудность Л. Толстого», – пишет Волгин. «Из этого следует, – победоносно заключает Линков, – что для современных людей смерть не трудность» (подчёркнуто нами. – Ю.К.). Ну что можно возразить на столь глубокомысленное рассуждение?
Ещё удивительнее утверждение Линкова, будто автор возводит хулу на писателя «с позиции официальной православной идеологии». Сколь знаком этот грозный партийный слог! Но применительно к Волгину – чья точка зрения на так называемое православное литературоведение достаточно известна – это вообще звучит смехотворно. Очевидно, дело в старой и благородной привычке – приписывать оппоненту свои ночные кошмары.
Линкову не нравится, что Волгин именует Толстого «величайшим рационалистом и врагом всякой мистики», и это сомнение понятно в том смысле, что у Толстого действительно присутствует некое недоверие к разуму, ощущение его неполноты. Но ведь Волгин имеет в виду совершенно другое. Ещё в «Последнем годе Достоевского» он подробно обосновал мысль об аналитической, логической доминанте толстовского духа и мышления. То есть о сути его авторского метода. Стоит раскрыть любое сочинение автора «Исповеди», чтобы удостовериться в правомерности подобной гипотезы.
Но более всего Линков уязвлён тем, что «из книги Игоря Волгина мы узнаём, что в молодости Толстой болел гонореей, что Софья Андреевна подозревала мужа в сексуальной связи с Чертковым», что «читателя осведомляют, когда прекратились супружеские отношения Льва Николаевича с Софьей Андреевной» и т.д. Одно из двух. Либо проф. Линков по непростительному невежеству впервые узнал об этих широко известных, зафиксированных в записях и Толстого, и Софьи Андреевны, и Маковицкого, и Гольденвейзера, и мн. др. обстоятельствах, либо… Либо, ведая обо всём, он хотел бы наложить табу на эту «секретную информацию». Оставить её, так сказать, в спецхране, куда вхожи только имеющие допуск посвящённые. Но не это ли лучший способ, как образно выражается сам Линков, «поджелтить фигуру классика» – отдать её на откуп рвущимся к «интиму» акулам пера? Ведь им-то как раз и противостоит Игорь Волгин. Он прежде всего подчёркивает, что «нехорошая болезнь» (1847) подвигла Толстого начать писание своего дневника, сделать шаг к духовному «самоодолению» и самоконтролю. В том-то и дело, что Волгин касается всех этих рискованных сюжетов с поразительным тактом, преграждая путь той пошлости, которая всё больше овладевает нашей массовой культурой.
Линков убеждён, что факты личной жизни Толстого не имеют никакого касательства «к его духовному поиску». Это замечательное признание. Представим, какой железной рукой вычистил бы профессор «неудобные» воспоминания Максима Горького или же бунинское «Освобождение Толстого». Какими холодными оскопительными ножницами нужно обладать, чтобы отсекать «духовный путь» Толстого от всего, что его окружало, что составляло его боль, страдание всей его жизни. Вдруг любопытствующие читатели почерпнут из книги Волгина несколько более смысла, чем из занудных учебных пособий? Строгий цензор пытается наложить запрет даже на ассоциативность мысли автора, дерзнувшего сопоставить уход Толстого из Ясной Поляны с «последним странствованием» Степана Трофимовича Верховенского из «Бесов». Ату, «неконтролируемый подтекст»! Давно не приходилось встречать столь впечатляющее сочетание новейшей литературоведческой унтер-пришибеевщины с классическим ханжеством позднесоветской эпохи.
Целомудрие целомудрию рознь. Недаром Пушкин говорил о преувеличенной стыдливости: «Такое свойство предполагает нечистоту воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой». Профессор Линков, разумеется, не женщина (и, кажется, не столь молод). Но журналистам «Московских новостей» было бы небесполезно хотя бы бегло заглядывать в те книги, по поводу которых они берут интервью.
, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ