Шесть десятилетий польской живописи в Музее изобразительных искусств
Более ста живописных и графических работ из 14 музеев Польши можно увидеть на выставке «Символ и форма. Польская живопись 1880–1939» в ГМИИ им. А.С. Пушкина. Название выставки сухо и академично, оно враз настраивает на учёные штудии искусствоведов, которые объяснят ход искусства как смену форм, стилей, направлений, разложат всё по полочкам и… превратят муки творчества трёх поколений польских художников в изящную концепцию. Концепция и правда получилась изящная. Но я не о ней. Не верьте названию. Эта выставка – одна из редких, где история искусства открывается как живой клубок страстей, боли, отчаяния.
Но прежде всего как личная драма предстаёт история. Вначале кажется, что это драма романтическая, требующая романтического же героя. И он является – в «соответствующих» рыцарских доспехах, как на автопортрете Яцека Мальчевского 1914 года. Другие, как Леон Вычулковский, выберут образ королевского шута. Станьчик, говорят и правда существовал при дворе королевы Боны в первой половине XVI столетия. В польской живописи XIX века он превратился в образ трагический благодаря Яну Матейко, который написал его в минуту горькую для польского двора, в минуту получения известия о потере Смоленска. Написал, придав шуту собственные черты. С тех пор мотив «трагедия глазами шута» станет одним из излюбленных в польской живописи. И у Вычулковского шут будет смотреть на представление кукол в рождественском вертепе. И шут, и рыцарь – оба образа несут отблеск трагического благородства, высокой непреклонности. Хотя с течением времени всё более становилось очевидно, что ближе всего персонажи не к героическому эпосу, а к повествованию о Дон Кихоте…
Собственно, с момента, когда возникает вопрос, а как же относиться нужно к Дон Кихоту, драма истории начинает превращаться в драму истории искусств. Форма лишь поможет заострить полемику, сделать её беспощадной, жестоко-убийственной. Полемика, как водится, развернулась меж поколениями. Меж отцами и детьми. Ещё вчера дети смотрели на портреты Станьчика и рыцарей с восхищением. А теперь… В 1909 году Витольд Войткевич пишет картину «Безумие». Она имеет и второе название «Цирк сумасшедших». Поле боя – детская песочница. Вместо Дон Кихота – полубезумный старик, сидящий на детской лошадке. Надо ли объяснять, в какого рыцаря-художника метил автор? Другой такой же безумец сидит с куклой. За ними – серая каменная стена. Образ безумцев не несёт уже ничего героического, ничего от старика Лира, его верного шута или Гамлета. Дон Кихот приговорён и сдан в психлечебницу.
Очевидно, что столкновение художников происходило не из-за формы или выбора стилей. Момент расхождения – отношение к трагедии истории, к разделам Польши, запрету на преподавание польского языка в школах, к подавлению восстаний. Дети не хотели оплакивать прошлое, жить ностальгией, они рвались в будущее. Будущее, где нет этого проклятого национального вопроса, зато есть красота форм, стремительность нового века. Конфликт отцов и детей в Польше буквально проходит внутри семейств. Отец Станислав Виткевич создал национальный стиль, сын Станислав Игнацы – теорию чистой формы и театр абсурда. Яцек Мальчевский, тот самый, что написал автопортрет в латах, – символист и романтик, сын Рафал – спортсмен, сатирик, фельетонист, высмеивающий «польские трагедии»… На выставке мы можем увидеть работы тех и других, ощутить, как развивались «дети», учась у французов, венских художников, русского авангарда.
Но эти циники, насмешники, фельетонисты и формалисты оказались детьми рыцарей гораздо больше, чем сами могли предположить. И история искусств, и история страны были для них пространством их личного существования. Трагичнее всего это демонстрирует судьба Станислава Игнацы Виткевича. Его картины и пьесы «чистой формы» оказались никому не нужны в свободной Польше. Меж двух мировых войн жизнь была слишком абсурдна, чтобы наслаждаться абсурдом ещё и в театре и живописи. В 1924 году Виткевич пишет маслом «Автопортрет – последняя сигарета приговорённого» и… демонстративно совершает «компромисс высшего порядка». То есть бросается в коммерцию, зарабатывая портретами. Причём портреты он классифицировал. Портрет А – «тщательный», В – «характерный», С – «приближённый к чистой форме». Он был виртуозным портретистом. Из искусства можно было бежать в коммерцию. Но куда можно было бежать от войны? В конце августа 1939-го он – бывший офицер лейб-гвардии Павловского полка, сражавшийся и контуженный на полях Первой мировой, – пробует вступить в польскую армию. Его не берут по состоянию здоровья. 5 сентября, после начала Второй мировой войны, он покидает Варшаву и едет в Полесье. 18 сентября, узнав, что Красная Армия вошла в Восточную Польшу, совершает самоубийство.
…А за четверть века до того он с удовольствием писал портреты своих товарищей по офицерской школе в Павловске. И первым крупным европейским музеем, который посетил юный Станислав Игнацы, был петербургский Эрмитаж. Вот такие драматически парадоксальные штрихи к «батальному полотну» многовековых межнациональных отношений, «старого спора славян между собою», который эта насыщенная и любопытная экспозиция, конечно же, не разрешит, но в который она, безусловно, вносит несколько неожиданных высокохудожественных «аргументов».
Выставка продлится до 16 августа