Михаилу Яковлевичу Скрябину идёт 94-й год, разум его ясен, глаза светлы и память отменна. Войну он видел и через объектив профессиональной фотокамеры.
Перископ переводится: «смотрю вокруг». Сразу представляется чёрная трубка над подлодкой в погружённом состоянии, будто сама собой «бегущая по волнам». На подлодках эти приборы сложные. Блиндажный попроще.
Михаил Скрябин в такой перископ наблюдал в 41-м году за дорогой Полоцк–Верхнедвинск. В оптике он разбирался. Окончил Московскую школу фотографов. После школы взяли на «Мосфильм». Кроме киноверсии создаётся ещё и фотоверсия картины – для проката, для рекламы. Скрябин работал с Райзманом, Роммом, Птушко и начинал учиться на кинооператора у Волчека во ВГИКе.
Как фотографа его и к перископу приставили, когда прямо со сборного пункта в Марьиной Роще привезли на Западный фронт. Распределили батальон по ДОТам – долговременным огневым точкам Полоцкого укрепрайона № 50. Неотъемлемой части неприступной линии обороны от Карельского перешейка до Чёрного моря – линии Сталина, как раструбила немецкая пропаганда.
А на самом деле подвижные части вермахта такую огневую точку на неровной местности обходили без труда. Всё вооружение ДОТа – три пулемёта «Максим» на станке Соколова и винтовки мелкокалиберные, снайперские. У Скрябина был по стрельбе второй разряд. А вообще он в армии до войны не служил. Только военную подготовку прошёл.
На войне Скрябину иногда удавалось подержать «Фотокор № 1» – складной пластиночный аппарат с мехом-гармошкой. Классическая камера для съёмки военной фотохроники наводилась на резкость по матовому стеклу в задней стенке. Мальчишкой Скрябин сам смастерил нечто подобное. А в партизанском отряде делал снимки в основном для аусвайсов – документов наших разведчиц.
Заряжать кассеты, перезаряжать, когда нет ни зарядного рукава, ни светонепроницаемого пакетика, печатать со стеклянных фотопластин… Всё это романтично, но не в белорусском лесу среди болот, на оккупированной территории. Начальник разведки партизанской бригады Волков попросил Скрябина снять переправу через речку. А шторка, тряпичный затвор, оказалась прострелена. Из-за малюсенькой дырочки в самом центре кадра получилась приличная засветка.
Почему я так подробно останавливаюсь на ремесле, если речь в преддверии 65-летия Победы должна идти о подвиге? Потому что профессиональные навыки человек сохраняет, даже лишившись разума. А Михаилу Яковлевичу Скрябину идёт 94-й год, и разум его ясен, глаза светлы и память отменна. Но войну он видел взглядом профессионального фотографа. К тому же профессионал подвигов избегает – он просто работает.
Слово есть мнение о событии. Фотоизображение – толика события, фрагмент реальности. В представлении фотографа время измеряется отснятым материалом. И Великую Отечественную мы представляем по фотографиям Халдея, Шайхета, Игнатовича или Бальтерманца.
ДОТ № 50 до отступления в боевые действия так и не вступил. Скрябин в перископ видел, как по большаку тянутся беженцы. Раскадровка вроде бы. Старик лошадь подстёгивает. Молодушка ребёнка кормит. Корова к повозке привязана. Все надеются спастись… А когда уставал смотреть на дорогу, наводил трубу на небо и видел, как играет свет в берёзовых ветках. Как облака летят. И думал о том, что на чёрно-белом снимке очень трудно проработать облака. Надо фильтры специальные иметь – затенённые, оттенённые…
Войну 41-го года можно назвать придорожной. Наши передвигались по просёлкам, а по большакам параллельно грохотали немецкие танковые и моторизованные колонны. Вклинивались в наши части, окружали. Полоцк держался долго. Сначала канонада только доносилась. Потом снаряд уже в полевую кухню угодил. Потом связь с КП оборвалась. Подходили отступающие полки. В такой вот влились и подразделения ДОТов. 16 июля немцы заняли Полоцк.
Из очаговой цепи окружения выбраться теоретически можно. Шли день и ночь. Засыпали на ходу, утыкались физиями в ружьё переднего. А то вдруг в сторону поведёт, как пьяного. Первый бой Скрябина случился под Невелем. Высотка, рожью засеянная. Оттуда огонь. Разрывными, писклявыми. Куда стрелять – ничего не видно.
Если ты не кадровый военный, война для тебя на первых порах состоит из одних «не»: не видно, непонятно, неизвестно. И перед самым своим носом «заснял» лежащий Скрябин земляничину. Спелую, бездвижную. Выпростал руку, сорвал, съел. В том бою и первого мёртвого немца увидел. Рыжий, длинный, распластанный.
Война – полотно эпическое, панорамное. Но фотограф-портретист не снимает панорамой. А человек, вспоминая, редко последователен. Волнуясь, не говорит полными конструкциями, а сыплет скороговоркой. Скрябин, вспоминая, смущался: «Ох, разбрасываюсь!» Память не фотоальбом – скорее, пачка снимков, рассыпанная по столу.
Под утро впереди обнаружился мост. Переправились. Командир, лейтенант Зайцев, умыться разрешил. Главное – разуться. Вдруг – бах! Мост на воздух. Клубы пыльные взвились. А на том берегу танки расстреливают артиллерию, обозы, беженцев. Девочки-санитарки раненых подхватывают. Из эпического полотна выдернул Скрябин лошадь под седлом. Колено у неё перебито. Мечется, спотыкается. Начинает ржать – без звука в таком-то грохоте. Только видно, как дёсны обнажаются.
А танки лупят всё ближе. Какой-то тягач стоит. Побежали с другом, тоже Мишкой, думали под ним спрятаться. А это для танкистов самая мишень. Тут самолёты налетели. Плюхнулись голова к голове. И прямо между ними пуля вошла в землю. Хорошо, не разрывная. Друга ободрало землёй этой клёклой.
Немцы обстрел лесного массива – а только там и можно схорониться – вели шрапнелью. Скрябин запомнил её маленьким рыженьким облачком. Оно разрывается и рассыпает смерть. Когда поняли это, уже не ложились. Искали дерево, чтобы встать. Спину защитить и площадь поражения уменьшить. Так вот войну и понимаешь, когда прижмёт.
Ранило Скрябина при отступлении. Ходячий, он санитарам помогал. Стали грузить тяжёлых в машины. Потом санитары сели. И Скрябин уместился – чуть не на колесе. А девчонки из леса ещё одного тяжелораненого волокут. Рука в гипсе на каркасе проволочном. Слез, подтолкнул бедолагу через борт. А самому места нет. Неподалёку лошади, у населения конфискованные. Скрябин – к повозке. Колонна тронулась. Заснул, как на войне засыпают, – незамедлительно. Кто-то тормошит:
– Слышь, там машины с ранеными горят. Танк у фрицев где-то стоял. Или орудие. Засада. Пойдём живых искать. Может, кто в кусты отполз.
Не видно ни зги. Только голос можно услышать, стон. А на земле рука лежит в обгорелом гипсе. Рана, отдельная от раненого.
В конце сентября добрели до Великих Лук. Или в начале октября. Календаря-то нет, время смешалось. Информация на войне опаздывает к конкретному адресату. Или закодирована в целях конспирации, а то и случайно. Скрябин, выбираясь из окружения, получил письмо от 25 августа. Сестра писала: «У нас всё хорошо. Продукты по карточкам, но хватает. Ты себя береги».
Так потом в плену они взахлёб читали старые сводки в газете Калининского фронта. Так, из справки, выданной в 44-м году уполномоченным контрразведки, Скрябин узнал, что являлся командиром отделения партизанской бригады «Неуловимые».
В плен попали тоже из-за мертвецкого сна. От дождя в яме укрылись. Расставили часовых. Оружия толком нет – что дорогой подобрали. Продрал глаза Скрябин оттого, что башку ломит. Сапогом ли чёрт какой двинул? Голову поднял – вкруг ямы немцы, спорят о чём-то. А в роте ведь все раненые. И командир тоже.
Привезли их обратно в Полоцк. Лагерь оборудован на месте военного городка. Девушка гражданская там работала, Оля Ульянович. Прибежала в гарнизон из партизанского отряда – дескать, ухаживаний лесных не выдерживает. Партизаны легенду пустили о её лёгком поведении. А она разведчица. Оля долго Скрябина проверяла. Потом говорит: «Напиши о себе, я запрос отправлю командованию». Написал…
Голодали крепко, особенно пока немцам под Москвой не всыпали. На станцию водили работать. По дороге женщины конвоиру яичек свежих сунут, чтоб не выступал, а солдатикам – хоть огурец солёный, хоть кусок хлеба. Или щей нальют. Наши глотают, давятся. А женщины плачут. Сыпняк косил. Скрябин утром смотрел на построение. Вчера было четыре колонны, сегодня – три. Шагреневая кожа. Сам тоже переболел, но сыпняк тощих не любит.
Потом побег… Ремонтировали котельную. Трубы через стену уходили за пределы лагеря. Коллектор этот и помог бежать. Стену в три кирпича над трубами месяц разбирали. Вечером маскировали, землю подпирали, чтобы не обвалилась. Скрябин, один из руководителей, к побегу чуть не опоздал – муку грузил на станции. Еле догнал 17 своих подельщиков, во тьме лаза ухватил за ногу Сашу Ермакова. А снаружи их ждала Оля. Привела в деревню. Там партизаны встретили – и в бригаду. Бригада подчинялась НКВД. Большинство сделанных фотографий у Скрябина изъяли, когда после операции «Багратион» партизан раздали по армейским частям.
Его воспоминания с какого-то момента войны похожи на киносценарии. Однажды на операции студёной ночью при полной луне столкнулись с немецким патрулём. Рядом гарнизон, стрелять нельзя. И немцам тоже – их четверо всего. Офицер командует: Nicht schissen! Скрябин своим то же самое: «Не стрелять!» Прошли глаза в глаза – разминулись. Сигареты дымятся. Некурящий Скрябин до сих пор этот запах германский помнит. Но запаха ни фото, ни кино не передаёт… У Скрябина за партизанский год на счету семь подорванных эшелонов. Другие и по двадцать под откос пускали, но Скрябин приписками не занимался.
Из леса прямая дорога в разведку. Назначение получали в Минском военкомате. Минск в воронках Скрябин тоже заснял. А под Кёнигсбергом друга потерял, Серёжку Зыкова со Студии киноактёра. Он, главное, всю войну в Дальневосточном ансамбле плясал, но перед сыном было стыдно – попросился на фронт. Досадно: стояли-то за городом. У нас воевать некому и у фрицев тоже. Вот пополнение и прислали. В апреле взяли Кёнигсберг. Неделю отъедались, мылись, брились. Потом погрузили в эшелон.
Тут фотопамять Скрябина запечатлела и автопортрет. Щёголь – пилотка набекрень. На груди первый орден, медалишки кое-какие. Это сейчас на праздничном пиджаке килограмма три наград. А тогда шлейф плена тянулся. Где другим Красную Звезду – ему медаль «За отвагу».
В тот день пошёл он на почту – матери позвонить. Там девчонка полы моет. Телефонистка с телеграфисткой сидят. Давай с ними кокетничать, адресок просить. Скрябин:
– Как там Москва?
А телефонистка говорит:
– Что-то у меня в наушниках шум такой… Ой! Только что передали: мир подписан!
Скрябин – к капитану. С ним – в штаб. Замполит велел молчать. Через час эшелон ульем гудел: Победа! Скрябину – увольнительную на два дня.
Добрался поздно вечером. Мать его никогда в форме не видела. Отцу:
– Яша, там военный какой-то.
Отец вышел, узнал… Три сына у них невредимы остались. Так не бывает!
Генрих Бёлль, тоже солдат Второй мировой и военнопленный, писал:
«Существуют великие мгновения фотографии. Они наступают, когда аппарат встречается с историей, когда он находится в центре её свершения, когда всеобщее отражено в отдельной судьбе».
И без аппарата Михаил Скрябин поймал свои великие мгновения. Ведь перископ – не только устройство для наблюдений из укрытия, но и доныне лучший объектив. Особенно при фотографировании в натуральную величину, когда объект и его изображение соразмерны.
Это ли не метафора человеческой памяти?