Виктория Лебедева. Мои современники. – М.: Галарт, 2008. – 224 с.
Эта книга удивительно красиво оформлена – на переплёте сквозь красно-зелёные сполохи, словно из рам, выступают лица семи её персонажей-художников.
Для автора они не просто современники – они друзья, собеседники, подчас сверстники. Авторская включённость в их жизнь поражает. Виктория Лебедева всё знает про маму Натальи Нестеровой, про бабушку Татьяны Назаренко, про Нину Жилинскую, первую жену Дмитрия Жилинского, – про всех тех, кто был художникам особенно дорог. Подобная вовлечённость в жизнь своих персонажей, в круг их общения, встреч, обсуждений, выставок повышает эмоциональный градус, делает книгу не сухим исследованием, а почти беллетристикой, но это же заставляет автора смотреть на них чересчур влюблёнными глазами.
Чрезмерный, на мой вкус, пафос религиозных картин Жилинского, неравноценность живописного и монументального наследия Лавровой и Пчельникова, какой-то чересчур резвый поворот к «новенькому» у Назаренко – всё это автор, скорее всего, видит, но художники слишком ей дороги, чтобы «судить». Книга аналитична, но почти безоценочна. Принимается всё – весь человек, всё творчество, как и полагается в любви. Ведь и кончается книга словами самого неприкаянного её персонажа, Леонида Пурыгина, которые он беспрестанно повторял на своих полотнах: «Я вас люблю!» Звучит как самопризнание. Насколько дороги автору избранные художники, говорит уже сам слог повествования, описывающий не быт, а бытие, так одухотворена и опоэтизирована творческая жизнь. Вот пассаж об Ирине Лавровой: «Она жила за городом, её круглая, сплошь остеклённая мастерская летом была окружена густой зеленью сада, а зимой фоном её работ служили сверкающие на солнце сугробы… Она вела бесконечные дневники, пробовала себя в беллетристике. Закат солнца был для неё событием, которое она старалась не пропустить. Её жизнь была полна высокого смысла. Каждое событие превращалось в маленький спектакль». А вот о «Лёне» Пурыгине: «Этот человек был странен. Странным был его облик, его искусство, его высказывания».
Безусловные удачи книги – очерки о Тышлере и Нестеровой, потому что тут и впрямь сплошное восхождение и полное соответствие жизни и творчества, тут не надо делать скидку на «любовь». На едином дыхании написан и завершающий книгу очерк о Пурыгине, персонаже довольно неожиданном, показывающем, что автор в своём выборе свободен и не замкнут академическими рамками.
Портреты художников вписаны в густую сеть социальных отношений, во все нюансы «проклятой расейской/советской действительности» (а она почему-то во все времена «проклятая»). Ракурс ближний, хотя есть и отлёты – обзор столетия и искусства в целом, что особенно интересно. Так, очерк о Тышлере венчает парадоксальная авторская фраза о невозможности такой верности себе не только в тоталитарной, но даже в свободной стране. В условиях «свободной» рыночной экономики вывод этот особенно интересен и заставляет критичнее относиться не только к «эпохе», но и к личности современных наших художников. Одну из работ Жилинского автор сопоставляет с сюрреалистической системой Магритта, что наводит на размышления об условности самого понимания «реализма» как прямого жизнеподобия.
В каждом очерке ощутима некая доминанта, то, к чему всё стягивается и что формирует образ художника. Они особенно запоминаются. Положим, развитие темы «примитива» и «примитивизма» в искусстве ХХ столетия – в эссе о Нестеровой. Мотив «поиска учителя» в эссе о Жилинском, который, учась в Суриковском, буквально погнался за случайно зашедшим туда Павлом Кориным, почувствовав в нём Учителя. Или некая полярность человеческих и художнических характеристик Лавровой и Пчельникова, составивших тем не менее удивительную, совместно творящую пару. Как видим, доминанты везде разные, соответствующие некой основополагающей авторской идее о творческой личности художника.
Что ещё покоряет, так это очень глубокие, с блеском и мастерством написанные анализы картин, не всегда с первого взгляда доступных пониманию. Но автор имеет свой ключик, которым открывает сложные художественные миры собранных ею живописцев. В своём большинстве они «отстают от моды», архаичны по сравнению с актуальным искусством. Тем не менее авторская высокая интонация, серьёзность, глубина и лиризм как бы нечто обещают… А вдруг и в будущем найдутся чудаки, которым интересна будет не игра в жизнь, а жизнь, не подделки, а подлинное искусство во всей его шероховатости, парадоксальности, странности, притягательности, трагизме и необъяснимой необходимости в повседневности, которая особенно остро осознаётся при прочтении вот таких, оплаченных жизнью и судьбой искусствоведческих исследований.