Первая скрипка весны

Моей дочери Василисе и детям всех моих друзей

I

Утром восемнадцатого ян­варя, перед Крещенским со­чельником, в город-курорт Кисловодск пришла самая настоящая весна. Пришла и сразу начала распоряжаться, словно она здесь единственная хозяйка на все времена, – громкоголосо и немного невпопад. Растопила снег на Курортном бульваре, заставила местных старушек снять тёплые шапки и надеть лёгкие яркие шёлковые платки; выгнала солнечными лучами на работу дядю Армена, водителя детского паровозика; заглянула в витрину магазина с шубами и сообщила недовольным продавцам, что покупателей у них не будет как ми­нимум две недели, пока не прекратится от­тепель.

Забрела весна и в Нарзанную галерею, выпила сульфатного тёплого нарзану, промокнула губы платочком с изображением крошечной балерины, побеседовала с женщиной, которая про­даёт стаканы, улыбнулась охраннику, словно старому знакомцу, и пошла по направлению к Аллее роз выяснять, как обстоят дела у её непосредственных подопечных – аккуратно подре­занных и укутанных на зиму кустов дивных роз из всех уголков земли. На весне была длинная плиссированная юбка оттенка «персиковый пух» и укороченный твидовый жакет с золотистыми пуговицами.

Весна шла по парку не разбирая дороги и причитала, что дел невпроворот, а всё равно всё без толку, так как несвоевремен­ность её пришествия ничего хорошего в конечном итоге сулить не может. Сколько ни трудись, ни грей, ни озеленяй город кислых вод в январские дни, а придёт февраль, в народе – лютый, и вернёт всё как было – насыплет снега за шиворот, скуёт льдом лужи, заморозит уши местных старушек.

II

На большой-пребольшой кровати с высокой вычурной и довольно безвкусной спинкой (дорогой читатель, изображения таких кроватей ты наверняка мог видеть в какой-нибудь рекламе по телевизору) в ворохе одеял и подушек лежала маленькая девочка. Шторы на окне были плот­но задёрнуты: яркий свет вызывал слёзы у малышки в пижамной розовой кофточке с пандой и полосатых штанишках. Девочка кашляла.

Это был страшный и хриплый кашель. Так кашляют больные старушки, но никак не маленькие девочки в розовых пижамках. Девочка лежала на большой-пребольшой кровати и смотрела то на потолок, то на длинные-предлинные шторы, то на аляповатые обои в огромных цветах, то на дверь в коридор. На потолке висела крупная люстра на восемь лампочек, шторы в пол были мрачного винного оттенка, и только белая дверь в коридор сулила что-то хорошее. Несколько минут назад за этой дверью скрылась мама девочки, Аня. Мама Аня пошла в магазин за вишнёвым компотом и в аптеку за градусником да каким-то сиропом от кашля. Точнее было бы сказать, что мама не пошла, а полетела на крыльях ма­теринской любви и тревоги.

По дороге в магазин и в аптеку мама встретила весну, но не узнала её, слишком тревожно было женщине за здоровье дочери. Мама Аня бежала по тротуару, ни на кого не обращая внимания. Весна шла навстречу с гордо поднятой головой, её взгляд скользнул по меховой шляпке женщины, несущейся на самом полном ходу, но не задержался даже на секунду. Весну не интересовали тревож­ные мамы маленьких девочек и их бытование. Маме девочки тоже было не до весны.

Мама и дочка приехали в Кисловодск всего на несколько дней, поселились в старинной гостинице недалеко от Нарзанной гале­реи, и почти сразу девочка заболела. Всё в старинной гостинице было большим, словно раньше в ней останавливались не люди, а какие-то самые настоящие великаны. И кровать, и ванная ком­ната, и окна в пол, выходящие на Курортный бульвар. Большая лестница вела на третий этаж (мама с дочкой жили именно на третьем этаже), большими были гостиничные коридоры, и даже ёлка, оставшаяся в холле после новогодних праздников, была большой.

Допускаю, что эта гостиница лишь казалась великанской, просто девочка была ещё совсем маленькой, очень больной и беспомощ­ной. Её мучил кашель. Мучил до такой степени, что малышка не могла от начала и до конца сказать ни одно даже самое короткое предложение. Говорила одно слово – кашляла, потом ещё одно слово – снова кашляла, потом ещё слово – и опять кашляла. И так продолжалось целую длинную-предлинную ночь и целый длинный-предлинный, полный маминых страхов день.

III

Девочке минуло всего-то три года и девять месяцев, она уже умела считать до десяти, говорила на двух языках, знала несколько букв, научилась искусно лепить бабочку и рисовать маму с папой, ходила на художественную гимнастику, немножко пела по выходным и тан­цевала по вечерам. Девочку звали Василиса или просто Васенька, и у неё было очень доброе сердце. Она со всеми здоровалась, всем улыбалась, спрашивала о самочувствии и настроении, кор­мила всех окрестных котиков, собак и белочек, обнимала всех встреченных на детской площадке детей. Она была добра ко всем людям, всех угощала, делилась игрушками, звала в гости, разрешала покататься на своём новом самокате.

«Доброе сердце в наши времена – это скорее недостаток, чем достоинство», – с тревогой говорили о Васеньке её соседи по подъезду, милые московские старики и старушки. Уж они-то точно знали, о чём говорят, пережив столько потрясений, что если всё перечислять, то получится учебник по современной истории, а не сказка.

Васенька была единственной маленькой девочкой в подъезде, поэтому все соседи, едва малышка родилась, автоматически на­чали считать её своей внучкой. А один взрослый серьёзный дядя средних лет каждый раз, когда видел Васеньку, говорил, с трудом сдерживая слёзы: «Наша красавица! Раньше в этом подъезде жило много детей, а потом мы выросли…»

– Доброе сердце – это никакой не недостаток. Добрый ребёнок вырастает в справедливого взрослого. Нашему миру категори­чески не хватает именно справедливости, – сказала однажды мудрая соседка с двенадцатого этажа, и жители всего подъезда выдохнули и перестали тревожиться о Васеньке с её добрым сердцем, и даже за будущее всего мира им стало спокойнее.

IV

Целый день мама пыталась вызвать для Васеньки врача, но врач всё никак не вызывался. К вечеру малышке стало хуже, кашель усилился, девочка ле­жала на огромной некрасивой кровати, лёгкая, как пушиночка. Знаете, это ужасное детское свойство: даже весьма упитанные дети, сталкиваясь с болезнью, буквально за несколько дней становятся худенькими кузнечиками. Васенька наша не была до болезни ни весьма упитанной, ни просто упитанной, поэтому превратилась в пушиночку меньше чем за сутки.

Часы пробили семь вечера, и мама Васеньки, поняв, что врач, скорее всего, сегодня уже не придёт, решила сама отвезти дочку в больницу, показать больную девочку хотя бы дежурному док­тору. Женщина вызвала такси, быстро одела малышку, оделась сама. Дочка не капризничала – не было сил, она кашляла уже совсем без остановки, а когда пыталась что-то сказать, приступ удушливого кашля только усиливался и вместо слов получалось какое-то полукарканье-полурычанье.

В приёмном отделении сидели двое в белых халатах, и они явно были недовольны тем, что их потревожили.

– Девочка, кашляй подальше, не иди ко мне, стой у двери, – не успели мама с дочкой войти, как их остановила реплика не­приятной, склонной к полноте докторицы в незастёгивающемся халате. Девочки в неполные четыре года ещё не всегда понимают, что не все люди добрые и открытые, но это уже понимают их мамы, иногда даже слишком хорошо.

Мама Аня родилась в городе Миллиона Роз. Это такой удивитель­ный волшебный город, в котором жители решили для красоты и радости посадить миллион кустов роз. А произошло это, когда в городе появился на свет миллионный житель, как раз в год рож­дения мамы Ани. Когда в Кисловодск пришла несвоевременная весна, в городе Миллиона Роз вот уже десять лет шла война. Длинная и беспросветная, как полярная ночь, но только не одна, а много-много полярных ночей подряд…

Война началась так давно, что иногда маме Ане казалось, что она не помнит жизнь в городе Миллиона Роз без войны. Несчастные жители привыкли к ней, война научила их жить без воды и света. Война приучила их к мысли, что каждый день может стать по­следним. Сердце мамы Ани разрывалось от горя, когда из города Миллиона Роз приходили новости – одна страшнее другой.

Маленькая Васенька знала, что город Миллиона Роз – это самый лучший город на земле. Так ей говорила мама. Так бывает, что город, в который приходит война, автоматически для всех его жителей и их детей, где бы они ни жили, становится самым луч­шим городом на земле, ведь любовь – это ещё и про жалость, сочувствие, милосердие. Про потерю и тоску...

– Да у нас тут эпидемия, – последнее слово докторица сказала тише, чем первые, – ну, не эпидемия, конечно, но сегодня всех с кашлем везут. Перед вами вот малыш был, тоже кашлял жутко. Мне нельзя болеть, а я всё заражаюсь и заражаюсь от детей. Все болезни домой несу.

Маме Ане стало жалко докторицу. Перед глазами мамы Ани словно бы пролетела вся жизнь женщины в белом тесном халате: как та училась в медицинском университете, как решила стать пе­диатром, как вышла замуж, как родила своих детей и под грузом медицинского образования боялась любого

симптома и предпо­лагала всегда

только худшее. И как только маме Ане стало жалко докторицу, та смягчилась:

– Что я могу сказать, январь, сейчас все болеют – насморк, кашель, температура. Ваша дочь не исключение. Назначу вам капли, сироп и антибиотик.

– А есть что-то быстрое? Просто малышка не способна уже даже слово сказать, только кашляет... Что-то может облегчить её состояние? – спросила мама Аня.

– Быстро только вода в Нарзанной галерее льётся. И то не всегда. Скажем откровенно... Лечитесь! Пейте сироп, растирай­тесь, можете ещё ингаляции делать, должно пройти! – отрезала докторица и тут же уставилась в свой телефон. Видимо, в теле­фоне был кто-то более интересный, чем маленькая кашляющая девочка и её мама.

V

В небе висела половинка январской луны, похожая на лимонную мармеладную дольку. Мама с маленькой Ва­сенькой вышли из ворот больницы и побрели в сторону остановки. Малышка кашляла. Мама едва сдерживала слёзы. Мамы очень часто с трудом сдерживают слёзы, но всё же сдерживают, ведь им важно, чтобы дети не видели их слёз.

«И никакой воды перед детьми, – говорила маме Ане, когда мама Аня ещё не была мамой, её бабушка Любовь, – никогда не плачь при детях. Они это запомнят на всю жизнь. Ты потом сто раз будешь смеяться, а помнить они будут лишь слёзы, поэтому не плачь, Аня, никогда не плачь при детях». Мама Аня и не плакала.

Все свои слёзы мама Аня выплакала в самом начале войны, тогда они лились из её глаз водопадом. А через десять лет больших слёз почти не осталось, только пара предательских слезинок в уголках глаз в первый вечер майского января. Васенька кашляла и тайком поглядывала на маму. Мама не плакала и совершенно не таясь смотрела то на бледное личико дочери, то на лимонную дольку луны. «Надо же, только был тоненький серп, а уже половинка. Как быстро несётся время, так и ты, Васенька, поправишься...» – думала мама Аня.

VI

Кисловодск спал, в январе Кисловодск особенно рано ложится спать. Курортники, напившиеся нарзану и раз­морённые процедурами, не позже девяти вечера за­бираются в свои санаторные постели, предвкушая следующий день. Мама Аня и девочка Васенька шли по убранной несвоевременной весной улице, им не было холодно, им было даже немного жарко, ведь одеты они были по-зимнему.

Они вышли к Курортному бульвару, и каждая думала о разном, но одинаковом. Васенька думала о том, что у неё самая красивая и добрая на свете мама. Мама Аня думала о том, что у неё самая красивая и добрая на свете дочка. Внезапная весна подсушила тротуар под их ногами и прогнала облака. Звёзды мерцали и ино­гда падали вниз с тихим свистом, который был слышен только Васеньке, ведь известно, что девочки до семи лет слышат то, что женщины слышать разучились.

Так они и добрели до какого-то странного места, угрюмого и за­брошенного на вид здания рядом с Колоннадой. На Курортном бульваре не было ни души, только бродячие собаки с клипсами в ушах нагоняли тоску на маму Аню и её Василису. В угрюмом здании все окна были тёмными и грозными, словно они не окна, а самые настоящие бойницы. И только в одном окошке плясал одинокий оранжевый огонёк.

VII

– Здравствуйте, здесь есть кто? – спросила мама Аня, едва они с дочерью переступили порог странного угрюмого строения. Васенька кашля­нула в унисон маминому вопросу.

– Есть! Мы вас давно ждём... Ходите рядом и никогда не заходите к нам в ресторан, – из темноты за барной стойкой прозвучал весёлый мужской голос. – Заходите, пожалуйста! У нас есть чай с малиной и вкусный яблочный штрудель.

– Чай с малиной – это хорошо, – попыталась поддержать светский разговор мама Аня и тут же начала употреблять местоимения во множественном числе, так часто делают мамы малень­ких детей, – нам как раз нужен такой чай.

Васенька закашлялась, подтверждая мамины слова.

– Вы наши последние посетители на сегодня.

Обладатель весёлого мужского голоса вышел из-за барной стой­ки, и мама с дочкой увидели перед собой мужчину лет сорока пяти, в синих брюках, белой рубашке и немного маловатом ему концертном жилете, в руках он держал смычок.

– Сейчас вынесут чай, присаживайтесь за любой столик, а я пока сыграю вам что-нибудь для сердца. Чай – это же от кашля, а для сердца – мелодия.

Совершенно точно нельзя было сказать, что Андрей (так звали хозяина весёлого мужского голоса) обладал выдающимися музыкальными способностями. Его одинокая скрипочка пела под аккомпанемент какой-то композиции, хрипловато звучащей из старых динамиков. Андрей вёл свою скрипичную мелодию, стараясь попадать в такт. Иногда у него это не получалось, и лёг­кая дисгармония начинала раздражать слух мамы больного ребёнка. Но неточности эти были совершенно незаметны для Васеньки, девочка смотрела на скрипача заворожённо, не решаясь отвести взгляд. Словно боялась, что мужчина в концертном жилете куда-то испарится.

Окончание – в следующем номере «ЛГ»