Посмотрев по общедоступным телеканалам, как в ходе недели в них отражалась литература нынешнего и прошлого веков, я, впрочем без удивления, обнаружил, что, кроме как на канале «Культура», литература нигде более не присутствует. Как будто на других каналах решили, что раз словесность – явление культуры, то пусть «Культура» ею и занимается. Нам-то зачем?
Исключением оказался только показанный на канале ТВ Центр фильм «Анатолий Рыбаков. Послесловие», снятый ещё в 2006 году и давно распространяющийся в дисках. Задуманный как послесловие к жизни писателя, фильм появился на экране, видимо, как послесловие к показу на другом канале сериала «Тяжёлый песок». Но если для сериала было выбрано самое удобное для массового просмотра время, то фильму о писателе, без кого бы и сериала-то не было, нашлось место только за полночь, когда лучше смотрятся сны, чем фильмы, и высказанные Рыбаковым откровения оказались обращёнными к самому себе.
На «Культуре» же обнаружились четыре передачи с довольно различным подходом к теме. Так, в «Культурной революции» Швыдкого молодой писатель Дмитрий Глуховский серьёзно утверждал, что чуть ли не главным толкачом читательского успеха служит пиар. Поскольку Глуховский только недавно перебрался из Сети на бумажный носитель и пока что не чересчур известен, надо надеяться, что передача станет для него пиаром.
А в передаче «Разночтения», которую ведёт Николай Александров, слово было предоставлено уже состоявшемся писателю Владимиру Шарову, рассказавшему о своей новой книге «Будьте как дети». Это тоже можно бы принять удачным пиаром – Шаров заинтриговал темой. Однако удивило другое. Стоило Шарову обмолвиться, что его любимый писатель – Андрей Платонов, как камера тут же, надолго позабыв о Шарове, стала рассказывать о Платонове, показывать его книги и высказывающихся о них читателей. Лично мне было при этом обидно за Шарова, да и он бы, наверное, предпочёл, чтобы говорили о нём самом, а о Платонове можно потолковать отдельно.
Впечатляющими оказались две передачи: двухсерийный фильм «Илья Эренбург. Собачья жизнь» и фильм об Ольге Берггольц в цикле Льва Аннинского. Так уж получилось, что фильмы о совершенно разных по своим судьбам писателях дополнили друг друга. Оба писателя пользовались огромной и вполне заслуженной популярностью в годы Великой Отечественной войны. Но если Илья Эренбург, годившийся Ольге Берггольц в молодые отцы, отказался на военное время от романного мышления и бросался с фронта на фронт, собирая материалы о фашистских преступлениях и публикуя в центральных газетах хлёсткие статьи с призывами к мести всеми доступными средствами и к ненависти к немцам вообще, то Ольга Берггольц, сама немка по отцу, оставшись в блокадном Ленинграде, поднимала дух его жителей, читая по радио редкой силы стихи, вселяя веру, что враг будет побеждён, если ленинградцы выдержат все выпавшие им испытания.
Статьи Эренбурга бойцы читали перед боем, заряжаясь ненавистью; за «Ленинградскую поэму», изданную в блокадные дни 10-тысячным тиражом, ленинградцы отдавали хлебный паёк.
В судьбе Эренбурга и Берггольц были ещё два совпадающих момента: обоим довелось побывать в тюрьме. Но если Эренбург за юношескую тягу к революционной деятельности оказался на нарах в дореволюционное время и мог даже ставить какие-то условия жандармским начальникам, а потом и вовсе был выпущен под отцовский залог, чем воспользовался, бежав за границу, то Ольга Берггольц познала прелести энкавэдэшного следствия в полной мере, когда «вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «живи». Да и «живи» сказали только потому лишь, что в карательном ведомстве на смену одному палачу пришёл другой и объявил частичную реабилитацию.
По-разному подействовала на Илью Эренбурга и Ольгу Берггольц свобода. Эренбург написал о своём выходе из тюрьмы: «Вот тогда-то я понял, что такое свобода, понял на всю жизнь». А в одном из последних своих стихотворений с горечью писал: «Пора признать – хоть вой, хоть плачь я, // Но прожил жизнь я по собачьи… // Когда луна бывала злая, // Я подвывал и даже лаял // Не потому что был я зверем, // А потому что был я верен». Эренбург хотя бы знал, за что сидел, а Ольга Берггольц написала в дневнике 1941 года: «Я вышла из тюрьмы со смутной, зыбкой, но страстной надеждой, что «всё объяснят», что то чудовищное преступление перед народом, которое было совершено в 1935–1938 гг., будет хоть как-то объяснено, хоть какие-то гарантии люди получат, что этого больше не будет, теперь чувствую, что ждать больше нечего – от государства». Но уголовное дело Ольги Берггольц до сих пор не найдено.
До конца жизни Илья Эренбург (об этом рассказал в фильме посещавший его в последние годы Рой Медведев) не скрывал своей неприязни к Хрущёву, называя его слишком импульсивным и необразованным человеком, о Сталине же говорил с уважением, хотя осуждал за репрессии. А Ольга Берггольц до конца жизни идеализировала Ленина, считая Сталина отступником от его правого дела.
И жизнь у них кончилась по-разному. Василий Аксёнов рассказал в фильме, как побывал у Эренбурга на даче, где тот жил в довольстве, как европейский писатель. У Ольги Берггольц последние 16 лет, по словам её сестры, были «боль, вино, одиночество».
В своём шедевре «Дневные звёзды» Ольга Берггольц рассуждала, что писатель жив, когда впереди у него есть его Главная книга. «Дневные звёзды» и стали её главной книгой, к ней она пришла ценой всей жизни. У Ильи Эренбурга же главной книгой оказалась та, которая была написана им в молодости: «Хулио Хуренито». Эти Главные книги для Берггольц и Эренбурга – пиар на все времена, пока существует русская литература.
, ЯРОСЛАВЛЬ