Владимир Елистратов считает, что составлять словари – это диагноз
«ЛГ»-ДОСЬЕ:
Елистратов Владимир Станиславович. Родился в 1965 году. Доктор культурологии, филолог-русист, лексикограф, писатель, публицист, переводчик, профессор МГУ, а ещё путешественник, сказочник и поэт. Опубликовал более 100 научных работ, в том числе книги «Словарь московского арго» (1994), «Толковый словарь русского сленга» (2005), «Арго и культура» (1995), «Язык старой Москвы» (1997), «Словарь языка Василия Шукшина» (2001) и др. Выходили стихотворные сборники «Московский Водолей» (2002), «По эту сторону Стикса» (2005), «Духи мест» (2007), сборник юмористических рассказов «Тю! или Рассказы российского туриста» (2008). Постоянный автор журналов «Нева», «Дружба народов», «Знамя».
– Владимир, вы автор ряда интереснейших лингвистических исследований. Начнём со «Словаря московского арго» и «Толкового словаря русского сленга». Что вы открыли для себя во время работы над этими книгами? Как правильнее будет сказать: сленговые образования загрязняют язык или, напротив, обогащают его?
– Я всегда говорил и писал, что составление словарей (лексикография) – это, в общем-то, диагноз. «Комплекс скупого рыцаря». Или – «комплекс Плюшкина». Я практически с самого детства не мог пройти мимо услышанного или прочитанного слова, как мимо какой-нибудь брошенной верёвочки или «кусочка сургучика», чтобы его не подобрать. Наверное, это гены. Отец у меня всерьёз собирает открытки и марки. А я – слова. Во дворе, в школе, в университетской аудитории, в транспорте… Но когда ты долго собираешь, сортируешь и анализируешь слова – количество неизбежно переходит в качество. Ты постепенно начинаешь видеть язык иначе. Я могу сказать так: пока я собирал это самое арго (или сленг – как угодно), я всерьёз навсегда влюбился в русский язык. Здесь есть что-то от любви астрономов к звёздному небу. Русский язык – целая галактика. В ней миллионы слов-звёзд и смыслов-планет. И на каждой планете жизнь бьёт ключом. И мы об этой галактике не знаем и тысячной доли того, что могли бы знать. Язык в России – это вообще главное, что у нас есть. Не музыка, не архитектура и даже не экономика, а язык! Где-нибудь в Англии язык тоже, конечно, важен, но… Как сказал Василий Розанов (цитирую неточно, по памяти, но суть передана верно): да, англичане делают прекрасные чемоданы, но зато у нас пословицы изумительные. А насчёт засорения-незасорения отвечу так, как ответил бы любой лингвист: засорить язык нельзя, можно засорить и опошлить свою речь, а затем неизбежно – мозги и сердце. Свои и того, кто тебя слушает. А сама так называемая сниженная речь – это такая же интересная материя, как и язык Пушкина и Достоевского. Надо только в эту «сниженную речь» хорошенько вглядеться и вдуматься. Ну скажите мне, почему мы, умирая, «склеиваем ласты» и «надуваем кеды», а французы – «видят одуванчики со стороны корней»? Это же целые метафизические бездны. Скажу ещё так: мы плохо владеем нашим сленгом. Сленг на глазах беднеет, тускнеет. Всё меньше людей «вкусно» им пользуется. Как и литературным языком. Яркие языковые личности, типа Венички Ерофеева, встречаются всё реже. То есть «кризиса языка» нет, есть кризис людей, говорящих на языке.
– Расскажите, пожалуйста, о книге «Язык старой Москвы». Сильно ли отличается этот язык от языка современной Москвы?
– Всё логично. Рассмотрев то, что есть здесь и сейчас («московское арго»), я захотел рассмотреть то, что ему предшествовало («язык старой Москвы»). Чтобы понять, «откуда есть пошло» это самое современное арго. И выяснилось, что не так уж полно язык старой Москвы описан. Ведь язык – это как воздух. Люди им дышат и не замечают – как, потому что он «сам собой разумеется». И огромный языковой материал, повседневный, бытовой, уходит в небытие. И всё держится на странных людях с диагнозом «скупого рыцаря». В старой Москве такие люди были: Кокорев, Слонов, Богатырёв, Пыляев, известный всем Гиляровский… И конечно, чудесные прозаики вроде Шмелёва. Отличается ли «тот» язык от «этого»? Знаете, есть, условно говоря, диалектика («в одну реку нельзя войти дважды», «всё течёт, всё изменяется» и т.д.) и метафизика («мир неизменен», «ничто не ново под луной» и пр.). Так вот: я скорее метафизик. Вроде бы внешне эти языки совсем разные: «там» извозчики и лошади, «тут» — шофёры, автомобили и т.д. Но глубинные структуры всё те же. Чем, скажем, можно объяснить тот факт, что москвичи (и русские в целом) на протяжении веков упрямо агитируют на рынке купить свой товар в форме более чем странного вопроса: «Кто редисочку забыл купить?» Зачем эта апелляция к склерозу покупателя? И зачем эти бесконечные многовековые уменьшительные суффиксы: от «колбаски» до «боженьки»? Что это за панибратство со Вселенной? Или: отчего русские на протяжении всей своей истории упорно выражают свои самые-самые сокровенные чувства обобщённо-лично («мне взгрустнулось», «мне неймётся»)? Очень всё это интересно…
– Давайте теперь поговорим о книге «Словарь языка Василия Шукшина». Почему был выбран именно этот писатель? Каковы, на ваш взгляд, самые яркие языковые особенности языка прозы Шукшина?
– Шукшин для меня – одна из ключевых фигур в русской литературе ХХ века. Используя уже неоднократно употреблённый мною термин, я бы выразился так: Шукшин – так сказать, «метафизик национального характера». Это квинтэссенция русскости и соответственно русского языка. Шукшин – точка пересечения оси национального языка и оси национальной личности. В XIX веке такой «точкой», на мой взгляд, был Лесков. В ХХ – Шукшин. Ясно, что они совсем разные. Один «плетёт словеса», другой краток, как спартанец. Но всё-таки: это как «инь» и «ян». Вглядитесь в типы: Чудик и Несмертельный Голован, Овцебык и Глеб Капустин… Я сейчас потихоньку «ковыряюсь» в Лескове. Буду жив – лет через шесть-семь всё-таки составлю словарь Лескова. Так надо.
– Как вам кажется, каждый ли писатель достоин такого серьёзного исследования?
– Не только и не столько каждый писатель – каждый человек. Вот вам история. Совсем недавняя. Еду в аэропорт, мы спешим, водитель превышает скорость. Гаишник останавливает и говорит водителю: «Сегодня, брат, не твой день». Водитель: «Ты, командир, поаккуратнее, мы всё-таки в аэропорт…» Гаишник: «Ну что ж… Плати штраф. И день будет твой». Улыбнулся и задушевно добавил: «Яхонтовый ты мой…» Это ж поэма! Вообще интересных «простых» языковых личностей, мне кажется, в природе на порядок больше, чем по-настоящему интересных писателей. Не в обиду им будет сказано.
– Какие ещё темы в поле вашего профессионального зрения?
– Ну у меня есть «Словарь крылатых фраз российского кино». Три поэтических сборника. Несколько лет я писал детские сказки для журнала «Аэрофлот-юниор». Недавно мне «вынул мозг» Томас Манн, этот Фома Человеков, который, оказывается, написал когда-то поэму гекзаметром, а я её переводил (в соавторстве, кстати, с первой дочерью Шукшина Катей, блестящей германисткой, моей однокурсницей). Оказалось, что стилистически Манн – это Ремизов, Платонов, Белый и т.д. в одном флаконе. Я вообще люблю переводить стихи. Буквально пару месяцев назад у меня вышла книга «Нейминг: искусство называть». О том, как у нас называют фирмы, рестораны, магазины, охранные агентства и прочее. Ещё тот языковой Вавилон! Одно время я собирал так называемый бизнес-сленг. Вот думаю сейчас, где бы опубликовать «Словарь современного русского капитализма». Пишу публицистические работы, преподаю в МГУ. В общем – скучать некогда.
– Помню вашу остроумную юмористическую книгу «Тю!», где собраны рассказы о путешествиях по всему миру. Есть ли у книги продолжение?
– А я помню вашу остроумную и доброжелательную рецензию на «Тю!», за которую я вам очень благодарен. Вообще, если честно, писание юмористических рассказов – моё самое любимое занятие. Я их активно пишу и печатаю во всяких массовых изданиях, например, в газете «Моя семья». Написал уже сотни три — и никак не надоест. Сборник «Тю!», кстати, был опубликован моими друзьями-коллегами из МГУ, причём, что парадоксально, в качестве учебного пособия по регионоведению (!), то есть по изучению национальных характеров, специфики тех или иных стран и регионов. Я бы с удовольствием издал ещё три-четыре сборника, но издательства мои рассказы не берут, потому что: а) я не бренд, не «Фрай Быкович Сорокин» и б) это рассказы, а издательствам почему-то нужны романы. Чудеса в решете! От отсутствия сборников я не страдаю, потому что книг у меня почти 20 и та же «Моя семья» — это почти миллион экземпляров и два-три миллиона читателей от Калиниграда до Бишкека и от Кишенева до Магадана. И вполне приличные гонорары. А сборник – это максимум пара тысяч книжек. И семь рублей семь копеек. Хотя если кто захочет напечатать «Тю!»-2, я соглашусь. Пусть будет. Как говорил Чехов, печататься надо везде, хоть на подоконнике.
– Что вообще дают писателю путешествия? И если говорить в целом: какие, по вашему мнению, жизненные впечатления помогают творчеству, а какие мешают?
– «Кто-то любит арбуз, а кто-то свиной хрящик». Кто-то должен путешествовать, потому что иначе он задохнётся от клаустрофобии. Кто-то, как Пруст, должен запереться в четырёх стенах и наслаждаться самоедством. Кто-то для писательства должен страдать, а кто-то радоваться жизни. Что касается меня, то мне нужно быть счастливым. Я – мещанин, я люблю уютную герань на подоконнике, фарфоровых кисок на полке, розовопопых детей (моему старшему сыну 20 лет, а младшему – 9 месяцев), пироги, которые испекла жена, жену – заодно с пирогами, яблони в деревне, собаку Бублика… Писать я могу только в состоянии счастья. Если мне плохо, я писать не могу. Я иду в бассейн или в парк. Или еду путешествовать. И состояние счастья возвращается.
Беседу вела
Три обязательных вопроса:
– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?
– Это нормальный человеческий предрассудок: писатели мельчают, политики мельчают. У древних армян конец света — «ачуч-пачуч» – это когда люди, которые становятся всё меньше и меньше ростом и подлее характером, в конце концов станут совсем маленькими озлобленными коротышками. Думаю, что многие современные писатели просто обижены на мир, на общество за то, что общество и мир больше не ставят их «в центр». Не рассматривают их как пророков.
– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?
– Потому что язык в целом перестал быть некой «сакральной субстанцией». А писатели как «каста жрецов» больше не рассматриваются в качестве носителей этого самого начала. Сложно сформулировал?.. Проще говоря, писатель сейчас – писатель, и не более того. Как плотник или повар. «Ты пиши, пиши, писатель, а я, может быть, почитаю». Конкуренция среди писателей колоссальная. Литература – это гипермаркет. Знаете, сейчас есть в «высших сферах» предложение переименовать учителя в «менеджера по образованию». Вот и писатель сейчас – «менеджер по литературе». Все известные писатели «из молодых» – прежде всего сами себе менеджеры, промоутеры, продюсеры, маркетологи и т.п. Кругом сплошные «премиальные поля»… Всё это не столько печально, сколько скучновато. Но меня больше волнует язык, а не писатели. Философ Хайдеггер сказал: «Язык – это дом Бытия». А в наше время создаётся впечатление, что этот дом пустеет и ветшает. Возьмите хотя бы кино. Ведь оно начиналось как немое. Потом кино заговорило, и люди стали жадно цитировать фильмы. «Тёпленькая пошла…», «Я сказал: Горбатый!» А потом кино опять как бы стало немым. Что-то там актёры, конечно, говорят, но это уже никто не цитирует, всех интересует 3D, «экшн». И театр тоже словно бы онемел. Берут пьесу какого-нибудь второстепенного иностранного автора, да ещё в отвратительном переводе, и ставят с режиссёрским сценическим «я так вижу». Уходишь со спектакля – ни одной яркой фразы в памяти. И литература в значительной степени «онемела». Вроде бы слова, слова… Но не Слово же! Литература без читателя не останется никогда. Другое дело – «Литература» это будет или «литература». Дело ещё и в том, что то, что выдаёт себя за «Литературу», в 99% случаев – просто «литература». С огромными претензиями, но по сути – откровенный секонд-хенд. Стилистическая нарезка из всё тех же Бунина, Набокова, Платонова, Булгакова и т.д. А гонору!.. Я – Писатель. Как говорится, «гений в трусиках». Или так: «На словах ты Лев Толстой, а на деле хрен пустой». И в то же время есть масса ярких, интересных текстов, которые никому не известны или известны не как Литература. Гуляют себе в Интернете, без всяких «великожреческих» претензий. Но я верю, что всё будет хорошо. Потому что (извините за пафос), как скромно выразился Достоевский: мы – «народ-богоносец». Если Богу угодно, чтобы Россия продолжала быть носительницей великой культуры, Он сделает так, чтобы русский язык по-прежнему был стержнем, пуповиной, сердцем и т.д. и т.п. нашей жизни, домом нашего Бытия. А наше дело, дело словесников, – на это надеяться. Но и самим не плошать. В общем, работать.
– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его не задала?
– Вопрос такой. Для вас как путешественника какое место наиболее интересно? Этот вопрос, который задают почти все, – протокольный. Я действительно был где-то странах в сорока, но лучшее место на земле – это пупок твоего хохочущего ребёнка. Независимо от того, где этот ребёнок родился, живёт и хохочет.