Писатель балаклавских рыбаков,
Друг тишины, уюта, моря, селец,
Тенистой Гатчины домовладелец,
Он мил нам простотой сердечных слов... –
так начинается «медальон» И. Северянина, посвящённый Александру Ивановичу Куприну (1870–1938).
К Балаклаве и Гатчине могут быть добавлены: город Наровчат (где будущий писатель родился), Москва (вдовий дом в Кудрине, Разумовский сиротский пансион, 2-й Кадетский корпус, Александровское военное училище), города Проскуров и Волочинск Подольской губернии, Киев (с поездками в Одессу, Житомир, Таганрог, Новороссийск, Ростов-на-Дону), Ялта, Петербург, снова города юга России, потом Гатчина, Ямбург, Париж, Москва, Ленинград...
Обширна «география жизни» Куприна, и не менее обширен список его занятий. Он служил в армии (вышел в отставку в чине подпоручика), работал в газете фельетонистом, зарабатывал как грузчик, год провёл в театре... М.А. Алданов писал: «Думаю, что его жизненный опыт несколько преувеличен ходившими о нём легендами... Говорили, писали, будто он побывал в молодости дантистом, псаломщиком, грузчиком, торговцем... Но и с поправкой на некоторые преувеличения, должно признать, что видел он на своём веку много, жизнь прожил разнообразную и людей знал самых различных. Память у него была громадная, а зрительная память совершенно феноменальная».
Строки И. Северянина приведены нами не только ради географии. «Простота сердечных слов» – важнейшее качество прозы Куприна. Это то, что называется высшей простотой и что отличает книги Л. Толстого и А. Чехова – вот, собственно, традиция Куприна (хотя первые его публикации в столице – в народническом «Русском богатстве» – и его крёстным отцом в литературе считался Н.К. Михайловский).
Не только простота, ясность слога роднит Куприна с Толстым, но то свойство прозы, которое называется психологизмом. Умение понять, почувствовать другого человека, как будто стать этим другим. И не только человеком, но даже зверем: цирковым медведем, слоном, лошадью, собакой... Вот особенность «творческого акта» Куприна – жадное, пристальное внимание к «другому». Прежде всего – внимание, желание понять, а потом и глубокое, искреннее сострадание: «Ему вдруг до мучения, до боли захотелось узнать ВСЁ, решительно всё, что теперь делается в душе Сысоева, ставшего в его глазах каким-то необыкновенным, удивительным существом, захотелось отождествиться с ним, проникнуть в его сердце, слиться с ним мыслями и ощущениями» («Кадеты»).
И от этой чуткости, интереса к другому, сострадания рождается замечательное умение Куприна (и важнейшее свойство русской литературы вообще) – умение создать живой образ, живого человека.
Вспомним героев лучших дореволюционных произведений Куприна: кадета Буланина («Кадеты»), подпоручика Ромашова («Поединок»), фельдшера Смирнова и учителя Астреина («Мелюзга»), шпиона-японца («Штабс-капитан Рыбников»), околоточного надзирателя Ветчину («Путешественники»)... А ещё – красавицу Олесю, проститутку Зою Крамаренкову («По-семейному») и гордую Женьку («Яма»). Белого пуделя, слона, жеребца Изумруда – из одноимённых рассказов.
Второе важнейшее качество Куприна, неразрывно связанное с первым, – внимание не только к человеку, но и к среде, его окружающей. Через героя, его глазами увиденная, его размышлениями осмысленная, показана эта среда – с замечательной наблюдательностью и мастерством: армейская, мещанская, студенческая; цирковая и рыбацкая, провинциальная и петербургская...
И природа тоже: травы, кусты и болота, воды реки и моря – показаны через героя, в его восприятии и чувстве. И такими простыми, ясными словами это передано, что даже И.А. Бунин, не без ревности относившийся к славе Куприна, вынужден был признать (заботливо перечислив неудачные выражения):
«...я, читая, уже не мог думать о недостатках этих рассказов... я только восхищался разнообразными достоинствами рассказов, тем, что преобладает в них: свободой, силой, яркостью повествования, его метким и без излишества щедрым языком, очень хорошим, в конечном счёте...» Не только Бунин – вся Россия восхищалась. Купринская слава в начале века равнялась андреевской и горьковской и чуть ли не приближалась к шаляпинской.
Но в эмиграции... в эмиграции эти свойства таланта оказались для Куприна губительными. Дело не только в том, что жили Куприны в Париже почти нищенски: бывало, питались каштанами, которые собирали в Булонском лесу... Дело в том, что чужбина не могла дать Куприну тех впечатлений, которые давала родная страна. Он не мог жить в воспоминаниях. Ему нужна была реальная окружающая жизнь, реальные герои: «О чём же писать? Не настоящая здесь жизнь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России? По зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил тем, о чём писал. О балаклавских рабочих писал и жил их жизнью, с ними сроднился. Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался страстно, вбирая её в себя. А теперь что? Всё пропадает». И ещё: «Кокон моего воображения вымотался, и в нём осталось пять-шесть оборотов шёлковой нити».
Обороты всё-таки остались. Была написана в эмиграции замечательная публицистика, был закончен роман «Юнкера», начатый ещё в России, созданы повести «Колесо времени», «Жанета», рассказы... Но это совсем не то, что он мог бы написать.
И все это понимали, конечно. Поэтому, когда Куприн уехал в Россию, никто в эмиграции не разразился обличениями в советофильстве. И на родине никто не вспомнил участия в белой армии, антибольшевистской публицистики и убийственного (по глубине характеристики) очерка о Ленине... Приняли как знаменитого русского писателя, вернувшегося умирать на родину.
***
Тут важно ещё, каким человеком был А.И. Куприн: сложным, ярким и необычным. Чистота, застенчивость, деликатность, ранимость, доверчивость, порядочность сочетались со вспыльчивостью, гордостью, жестокостью, «татарской горячкой»... и юмором разной степени добродушия.
Многое объясняется детством: бедным, полным несправедливостей. Гордая и самолюбивая мать его, урождённая татарская княжна Кулунчакова, рано овдовевшая, была вынуждена жить во вдовьем доме и унижаться перед богатыми покровителями, чтобы пристроить своих детей в казённые заведения. Впечатлительный мальчик страдал и за неё, и за себя... А затем – сиротский пансион с диктатом классных дам, кадетский корпус с пьющими педагогами, нелепой бюрократией, жёсткими законами подросткового мира...
Военная среда, язвы которой так ярко описал Куприн в начале века, также наложила на него свой отпечаток. Народническая закваска бродила в нём долго: отсюда и презрение к капитализму, и искренность участия в горьковском «Знании», и вступление в партию энесов (народных социалистов)... Позднее это соединилось (причём довольно гармонично) с монархизмом, с любовью к белой армии (генерала Юденича), хвалой её подвигу в повести «Купол св. Исаакия Далматского»...
И наконец, среда писательско-журнальная, с её лёгкостью и поверхностностью, поиском сенсаций и злободневности... Опыт журналистской работы был для Куприна очень важен. Он писал легко, быстро, «с маху», уходил от вопросов о тайнах творчества, с удовольствием говоря про... хороший письменный стол, перья, сорт бумаги.
И именно от бюрократической, казённой или мелко-тщеславной, пошлой среды его тянуло в другую жизнь – полную риска, опасностей и благородства, путешествий и приключений; к людям простым, способным на самопожертвование и истинную дружбу.
«Жизнь, в которую втиснула его судьба, была для него неподходящая. Ему нужно было бы плавать на каком-нибудь парусном судне, лучше всего с пиратами. Для него хорошо было бы охотиться в джунглях на тигров или в компании бродяг-золотоискателей, по пояс в снегу, спасать погибающий караван. Товарищи его должны быть добрые морские волки или даже прямые разбойники, но романтические, с суровыми понятиями о долге и чести, с круговой порукой, с особой пьяной мудростью и честной любовью к человеку. Он всегда чувствовал на себе кепку, пропитанную морской солью, и щурил глаза, ища на горизонте зловещее облако, грозящее бурей», – написала Тэффи.
И ещё, она же: «Он всегда любил и искал простых людей, чистых сердцем и мужественных духом. Долгое время дружил с клоуном, любил циркачей за их опасную для жизни профессию».
***
Издательская судьба его так же непроста, как и творческая. До революции вышло двенадцатитомное собрание сочинений, переизданное в Берлине в двадцатые годы. По возвращении в Россию был выпущен двухтомник, затем трёхтомник, шеститомник, два девятитомника. Последний шеститомник, изданный С.И. Чуприниным, – 1991 года. Надо отметить и сборник эмигрантской публицистики, выпущенный О.А. Фигурно- вой, «А.И. Куприн. Голос оттуда».
Но академического научного собрания сочинений нет. И сколько ещё осталось несобранного, сколько замечательных фельетонов, статей, очерков Куприна – в «Русской газете», «Русском времени», других эмигрантских изданиях – ждут своего публикатора и исследователя!
Ждёт своего лектора и курс «Куприн – журналист». Потому что именно на этих очерках и фельетонах надо учить будущие «золотые перья» – лёгкости и умению обращаться со словом, вниманию к реалиям жизни и любви к людям.