Поэтика «секретарской литературы»
Все ваши беды от того, что вы строем не ходите.
Неизвестный прапорщик
Больше всего на свете я хочу быть продавцом газет где-нибудь в старом, можно не цветном, но очень лучезарном советском фильме. Когда троллейбусы на улицах были круглозадыми, а деревья большими, и люди, уткнувшись в пахнущие свежим свинцом страницы, неспешно растекались по бульварам, по лавочкам. Лавочки все удобные, с округлыми, как у троллейбусов, спинками, и возле каждой урна и милиционер в белой, аккуратно расправленной под ремнём гимнастёрке. Он всем улыбается и отдаёт честь. У него такая работа.
Я хочу, чтобы моя жена трудилась маркировщицей колбасных оболочек в чистом-пречистом, как космическая лаборатория, колбасном цехе. В красивом белом халате и волшебно вздыбленном колпаке. Чтобы она выглядывала мне навстречу в окно и звонко смеялась. Чтобы мы с нею гуляли в Нескучном саду и удивлялись, какими памятниками архитектуры владели всякие эксплуататоры-самодержцы в окружении цветущих акаций. И осенью бы гуляли, и я бы пинал выходными штиблетами колючие зелёные солнышки осыпавшихся каштанов, а она бы ворчала и нестрашно сердилась.
И зимой. Бразды пушистые взрывая – по снежной целине, как нож по кромке каравая. Прийти с какой-нибудь многотрудной работы, от которой разливаются по жилам огромной страны сталь и чугун (шут с ними, с газетами), обшаркать валенки тощим веником, основательно потопать ими по обледенелым доскам крыльца, войти в сени. С любопытством втягивая замёрзшим носом домашние запахи, пробормотать: «Ух, сегодня и подморозило! Градусов тридцать, не меньше… Что труба – не замёрзла?» – и заботливо, по-хозяйски проверить барашек водопроводного крана.
– Я там тёплой налила в умывальник! – предупреждаешь ты, и я незаметно ухмыляюсь в усы: труба не замёрзла, тёплой налила, и обед готов – всё как надо, всё как должно быть.
– Ну сегодня и пра-а-аздник! – пытаюсь пошутить, входя в комнату и орлиным взором с удовольствием примечая: и чугунок на припечке, и солёные огурцы с бурыми зонтиками укропа, и даже – во как живём! – стеклянный графинчик с нетерпеливой испариной на боку.
Неожиданно для себя запускаю пальцы в нагрудный карман толстовки и через специальную прореху в измятой пачке выуживаю толстую беломорину. Подношу к лицу, разминаю и, замирая от стыдного удовольствия, потихоньку нюхаю.
– Витя!.. Курить?! – всплескиваешь руками ты.
Смущённо насупившись, прячу папиросу в карман:
– Да не, это я так…
И мы садимся обедать.
Несказанно хорошо у нас дома!
– Знаешь, – говорю я, переводя дыхание после рюмочки, – завтра третью линию запускаем в экспериментальном цеху.
– Да как же это? – изумляешься ты. – Раньше на квартал? Витенька, не опасно ли?
– Хе-хе, – я тянусь за перечницей, – Дмитренко ручается головой…
– Чьей головой, Витя?
Даже ложку в сторону отложила – так встревожена.
Я тоже мрачнею – стараюсь говорить твёрже:
– А голова, Нинок, у нас общая. Не в частной лавочке, сама понимаешь…
И уже помягче, поласковее:
– Не переживай, всё будет как надо. Как и должно быть.
Почему иногда кажется, что в неблагоприятных социальных условиях (тоталитаризм, производственная гимнастика, водка по три шестьдесят две) искусство для народа получается замечательным, а в благоприятных (девяносто шесть сортов сыра и в армию не ходить) – не очень? Думается, всё просто. При тоталитаризме человек обладает куда большей внутренней духовной свободой, чем в самом распрекрасном обществе «равных возможностей».
Говорят, тоталитаризм регламентирует частную жизнь – ничего подобного. Он регламентирует жизнь общественную. А в свободное от основной работы и общественных поручений время делай что хочешь – хоть лети под Новый год в Ленинград пьяненьким. Всё равно живёшь себе живёшь, а потом умрёшь – и когда всё вокруг у всех одинаково (вплоть до пиджачка в ёлочку из Мосторга), это как-то понятнее. После себя – что я оставлю миру? Кукушку летом, луну зимой, красные клёны осенью. Более чем достаточно.
Разница между «свободным» и «тоталитарным» жизнеустройством – это разница между возможностью и достаточностью. При тоталитаризме достаток равный, желать нечего – в душе высвобождается масса свободных валентностей, образуется масса личного времени, которое можно с толком израсходовать на мысли о вечном. А в «обществе равных возможностей» человек постоянно занят. Во-первых, борьбой с искушением сменить статус (то есть «добиться успеха»). Во-вторых, выбором. О, выбор – это страшное дело! Вспомнить хоть бы буриданова ослика…
Выбор – это механизм уничтожения онтологии. Онтологические понятия даются нам раз и навсегда, в единственном экземпляре. Их нельзя варьировать – они либо есть, либо их нет. Например, жизнь и смерть, добро и зло, правда и ложь, мокрое и сухое. Нельзя быть «отчасти мёртвым», как и «слегка сухим». Если мы говорим «ребёнок немного мокрый», это значит, что нам лень поменять пелёнку.
Философ Александр Иванов однажды верно заметил, что к онтологическим понятиям относится… обыкновенная водка. Та самая, которой «так много пьют русские люди». Если она есть, это хорошо. Если нет, плохо. На вопрос «Водка есть?» нельзя отвечать вопросом «Какая?». Выбирать водку преступно, как преступно выбирать родину и возлюбленную. У водки не должно быть промежуточных состояний «лучше» и «хуже». Мир, в котором её приходится выбирать, это зыбкий и неуютный мир, в нём нет чётких границ между счастьем и несчастьем, добром и злом.
«Человек пластичный» чувствует себя в таком мире как рыба в воде, а вот человек «с принципами» – захлёбывается. Между тем литературу создают именно те, кто с принципами. Пластичные пишут «прозу» – тягучую, переливчатую, с трёхэтажными метафорами и зёрнышками аллитераций. Попробуй, дескать, на вкус... Пробовали, спасибо. А вот пожрать чего – нет ли?
Для сытости – только «жанр». Туда, в детективно-фантастическое гетто, сданы за ненадобностью герой и конфликт. Серьёзная литература оставила себе лишь «прозу» с многостранично ноющим протагонистом. И если попытается кто сегодня написать что-нибудь вменяемое (с абзацами и диалогами), то будет чувствовать себя «не всерьёз», типа как в массовую литературу играючи. Реализм превратился в одну из жанровых разновидностей. «Фэнтези», «плутовской роман», «реализм». «Напишу-ка я теперь реализм»… Этакая уступка неизвестно кому.
Пишущий «прозу» плывёт по воле волн вдохновения, тогда как пишущий «реализм» обязан совершать работу. Писать по вдохновению (пусть даже привычному, рутинному, слабенькому) приятно: погружаешься в различные «состояния», отпускаешь голову погулять, и вот уже слова и мысли сами сплетаются в неожиданный для тебя узор. Самому интересно – что же получится? Что там, за поворотом реки? (Как правило, ничего особенного – вода и вода.)
Другое дело – традиционная литература с просчитанным заранее конфликтом и, не побоюсь этого слова, моралью. Нужно расставить персонажей по клеточкам доски, заставить их совершить определённые ходы и представлять себе финальную диспозицию. Тут уже не «приключения письма». Тут планомерная работа, расчёт. А работать неинтересно, трудно.
«Серьёзными» писателями у нас теперь называют не тех, кто способен разглядеть и донести до других нечто значительное, а тех, кто предпочитает вдохновенный полёт кропотливому труду. Процесс – результату. Удовольствие – поступку. Откуда взяться герою, если писатель сам не способен на волевое усилие? Жанровики, кстати, тоже не способны. В их боевиках героя (то есть человека, меняющегося либо изменяющего мир) тоже нет, а сюжет подменяется утомительной чехардой происшествий. В литературе наступило засилье изнеженных инфантильных авторов, которые не любят, не умеют и не хотят быть ни учителями, ни даже учениками жизни.
Почему так?
Эпикур и жизненный опыт учат, что желания являются источниками страданий. А «общество равных возможностей» ежеминутно заставляет человека желать. Желание и необходимость выбора изнуряют людей, лишают воли к поступку. Механизм прост – различные возможности взаимно обесценивают друг друга. Покупательница, мучимая выбором между «розовеньким» и «голубеньким», как правило, колеблется не потому, что оба одинаково хороши, а потому, что «оба хуже»: наличие «розовенького» подтачивает ценность «голубенького» и наоборот. Часто покупательницы покидают магазин, вовсе не совершив покупки. Выбор не только обесценивает возможности – он обесценивает и само действие.
Вот примерно так «демократия» и убила русскую классическую литературу. А при тоталитаризме ей было хоть бы хны – тоталитаризм постоянно принуждал к действию, к поступку. Хочешь пиджачок в ёлочку из Мосторга – возьми с боем, отстояв очередь, хочешь гарнитур «двадцать сверху» – соверши подвиг. Не хочешь на субботник – а надо. Зато как упоительно возвращаться, обмозолев и заматерев на субботнике, к своим эмалированным кастрюлькам и тапочкам! В частную, уютную жизнь. В этой разности потенциалов можно было закалять сталь. А теперь?
Если в классической литературе «маленький человек» был ценен своей штучностью, то в современной – тиражностью. Тоталитарная литература – это мостик между «тогда» и «сейчас». По нему так хочется вернуться обратно... В тоталитарной литературе ещё сохранялась диалектика большого и малого. «Маленькие люди» – это те, которых много. А «большие» – которых мало. Скажем, Акакий Акакиевич Башмачкин, выхваченный из миллиона ему подобных и приближенный к самому читательскому носу, превращался в человека большого. А какой-нибудь кавалер «Золотой Звезды», герой войны и председатель колхоза, растворившись в заурядности автора и в десятках конъюнктурных подражаний, – наоборот, становился маленьким. Но в жизни-то всё оставалось по-прежнему: Акакий Акакиевич маленький, как бы хорошо мы его ни знали и как бы сильно ни любили, а «кавалер» – большой, даже если нам на него плевать...
Теперь «большие» – это те, кого много. Кого много, тот и прав. «Демократия». А добро и зло – вообще не тема для разговора: слишком много между ними стало «градаций».
Вся тоталитарная литература была об одном: добро побеждает зло. При этом вопросы «Что есть добро» и «Что есть зло» оставались за скобками – считалось, что они уже решены самой жизнью и правильные ответы на них общедоступны. Диалектика большого и малого наделяла маленького человека нравственным алиби – тот мог ощущать свою причастность к героической истории не через какие-то «особенные» поступки, на которые у него попросту недостаёт сил, а через уютную, но «правильную» обыденность. Выполнил норму, пришёл домой, почистил картошки, пожарил, съел – а от этого приблизилось всеобщее счастье, потому что и чистил, и жарил, и ел ты её правильно – в русле объективного исторического развития: «со всем народом», а не наперекор ему. На миру и смерть красна, а уж как красна на миру жизнь!..
Конечно, когда над головой этакой щедринской шинелью нависает знание того, что жить можно только так и никак иначе, это тоже растравливает душу. Помните шукшинских «чудиков»: все они пытаются выйти за рамки «существования-только-так», кто с микроскопом, кто с вечным двигателем – всем «праздника хочется». Праздник – это нарушение правил. Но именно «тоталитарный гнёт» (и вовсе не политический, заметим, – как правило, этот «гнёт» выражался в нравственно непреодолимом социальном долге перед семьёй) побуждал героев к чувству и 
мысли. Что бы от них осталось в мире «равных возможностей», где возможен любой выбор, а потому нельзя выбрать невозможное?
Хоть бы уже скорее тоталитаризм восстанавливался у нас. Хочу, хочу, чтобы один Путин по телевизору! Зато – завозишься в снегу до гусиных сумерек, а дома варежки на печку, и быстренько хоккей с чехами, а на Первое мая – шпроты, пошехонский сыр и вода «Буратино», а у взрослых – водка, та самая, единственная, по три шестьдесят две. Хочу, чтобы Роднина с Зайцевым, и Пахомова с Горшковым и даже немножко (только, тс-с-с, об этом никому) – предательские Белоусова с Протопоповым… Хочу, чтобы «секретарская литература» была опять. Всё-таки есть в ней, как на навозной куче, что-то неизъяснимо правильное.