Автор материала – московский писатель. В качестве волонтёра он регулярно ездит на Донбасс, работает в госпитале и делится своими наблюдениями с читателями «ЛГ» (предыдущий материал – «Кровь, гной и лимонад», опубликованный в № 20, вызвал широкую дискуссию).
В рыцарской, богатырской да и военной традиции не принято расписывать свои подвиги. Пусть о них поют речистые былинники и менестрели со скальдами. Зато о своих неудачах богатырь вполне может поведать так, чтобы товарищи вместе посмеялись у костра, прекрасно зная, что герой просто скромничает.
Но у случайного гостя может сложиться впечатление, что перед ним – растерянный недотёпа.
Я – исключение из этого правила, конечно. Я и в самом деле такой классический интеллигент из фильмов о войне, который, может быть, перерос песенника, но никогда не дорастёт до воина или врача, как ни пытайся.
А героев тут хватает, но они молчат о своих подвигах, потому и создаётся впечатление, что всё наше войско состоит из угрюмых молчунов или недовольных крестьян, которые тут не на своём месте, которые с недоумением смотрят по сторонам – эх-ма, что ж творится, сколько землицы пропадает.
Это не так. Здесь ты видишь людей такими, как они есть, в их силе и слабости, и поражаешься, сколько же среди нас – я не говорю про солдат – храбрецов, которые не скрывают свою храбрость за маской скромности или юмора. Нет, они на самом деле такие.
Есть здесь и немногословные невысокие воины с суровыми закопчёнными лицами, и камуфляжные гиганты с проседью в чёрной бороде, и совсем молодые ребята, которые побывали во всех военных кампаниях, в которые вовлечена Россия. «Я был не на той Чечне наших отцов, – сказал один парнишка, – а недавно. Ликвидация бандформирований». И я понял, что Чечня наших отцов – это та первая и вторая чеченские, когда я оканчивал школу. То есть я уже не школьник, как мне до сих пор кажется, а гожусь в отцы этому молодому раненому сержанту.
Он сказал, когда я укладывал его на кровать, дрожащего от озноба, и укрывал вторым одеялом:
– Да не надо, неудобно...
– Всё нормально, грейся, – ответил я и ещё третье одеяло нашёл. – На конфетку. (У меня был с собой пакет карамелек для детей, но я потом начал раздавать их всем подряд, включая и врачей, и солдат.)
– Вы так со мной по-отцовски, – со спокойной улыбкой ответил парень, принимая это как должное: а как же ещё должен укрывать стареющий отец раненого уже взрослого сына.
Я ничего не ответил, только улыбнулся и, наверное, только сейчас понял глубину и значение этого момента.
Одно дело больше тысячи слов.
Волонтёр Ксюша приехала к нам в госпиталь из Краснодара. Она не из «движа», которых было много, от православных до полувоенных. Ксюша всегда была одна, сама по себе. Невысокая, симпатичная, сложением и внешностью девчонки лет шестнадцати, в белом халате с нашитыми рюшами – точно первокурсница медучилища. Как оказалось, она в одиночку работала санитаркой на самых сложных госпитальных позициях.
Её знали все врачи, она помогала на операциях и судмедэксперту в морге, вставала раньше всех и бежала к раненым, а спать ложилась за полночь, когда в нашей казарме волонтёров все уже десятый сон смотрели. Раненые её любили, делились своими бедами и радостями, а она слушала, советовала и как сестра, и как подружка, и они дарили ей трофейные подарки и высылали фотки из самых горячих фронтовых точек.
Её выезд закончился, а она уже собирается на курсы по психологии боевого стресса, а потом опять поближе к передку, помогать нашим.
Именно она мне сказала в тот вечер: идём, автобусы приехали! Это значит – привезли пленных. Мы с ней, на ходу одеваясь, рванули к автобусам – но пленных не привезли. На окне была приклеена бумажка: 300. «Трёхсотые? – спросил я, хотя уже было понятно, что нет, раненых привозили к другому входу. – Трёхсотые?» Водитель покачал головой: «Двести». И мы помогали разгружать тела, держа за одежду, ну, точнее, я помогал, всё же тяжело для такой хрупкой девчонки, а Ксюша светила фонариком, когда подписывали бирки на серных мешках: «н/м» – неопознанный мужчина. Убитых отдал неприятель, и это было хорошо: даже мёртвыми они были в плену, а сейчас вырвались домой, правда, без документов, без имени и без лиц.
Пленных так и не привезли, сказали – ждите завтра.
Когда прошлые ребята сдавали смену, они говорили как положено, сгущая краски, чтобы попугать нас, салаг, в ещё чистых хирургичках, только что вынутых из дорожных чемоданов.
– Вот в этой палате лежали пленные. Ну, охрана, как положено, с оружием. Увидите. Потом вывезли их. Ну, ждите, скоро и к вам поступят. Скоро сдадутся.
Обычная палата, без решёток на окнах. Я такие видел в подмосковных больницах. Там содержали больных заключённых и арестованных, которых мы в сопровождении полиции отвозили на рентген или УЗИ. Так что я видел пациентов в наручниках, страха к ним не испытывал, даже общался с ними, перешучивался.
Но тут было совсем другое, пока нам, ещё не отряхнувшим пыль российских дорог, непонятное. Мы пока не столкнулись с войной, не почувствовали её запах, не увидели кровавые пятна на своих хирургичках, не вложили тампоны в глубокие раны.
Пока ещё.
Уже потом мы пошли в отделение гнойной хирургии и возили на перевязку пожилых женщин и мужчин. Эти люди сидели в подвалах, без тепла, без движения. Ели – что найдут, пили – что раздобудут. В основном обморожения, глубокие пролежни от того, что ослабленные старики не двигались в своих убежищах. День, два, месяц. Два месяца. Выйти было нельзя. Молодым хватало сил и храбрости вырваться из укрытия и броситься бежать. Старые, слабые, раненые боялись выйти.
Пролежни были глубокие, чёрные, словно ямы от взрывов, до кости, такие, что можно было запросто вложить кулак. Медсёстры обрабатывали, залепляли марлевыми салфетками, пластырем, улыбались, дружелюбно говорили, а уже в коридоре качали головой, и означало это, как я уже потом понял, одно: не выживет. И не выживали, не выжить с такими глубокими ранами. И мы закрывали их простынями, завязывали узлом, несли вниз, а пока готовили документы, читали молитвы по молитвослову в мобильниках.
Но, к счастью, всё же больше выживали, без пальцев на ногах, ступней, но выживали, начинали потихоньку ходить на костылях.
Кто-то молчал, но многие разговаривали.
– Вот у меня две огнестрельные раны под ключицами. Осторожно! – говорил седобородый мариуполец, которому мы потом сбрили бороду, оставив вислые казацкие усы. Сейчас помогали раздеться для перевязки. – Снайпер стрелял.
Ещё одному, Серёге, с лохматой головой, как у льва Бонифация, помогали с перевязкой, у того были осколочные ранения по всему боку, по счастью неглубокие.
– Зачем их сюда? – спрашивал он, имея в виду пленных. – Мне места в палате не хватило, я три дня внизу на лавке спал!
Ещё через пару дней в приёмном отделении сидел военный полицейский и какой-то гражданский дядька с незначительной травмой.
– Ждите, скоро сдадутся, – сказал военный. Все знали, что раненых пленных привезут сюда.
А дядька, выглядевший крайне мирно, в потёртых спортивных штанах и старых убитых ботинках, до хруста сжал кулаки и зло сплюнул на пол, без слюны, больница всё же.
Скоро привезут пленных. Ждём.
На следующий день привезли майора с лёгким ранением руки. После рентгена, перед тем как грузить носилки на уазик-буханку, майор попросил покурить. Я начал спрашивать под неодобрительный взгляд напарника Антона, где майор служит, но тот не стал скрывать: в штабе. «О, а что у вас в штабе? Скоро сдадутся?»
Это, конечно, была секретная информация, и по-хорошему майор не должен был отвечать, да ещё и мог пригрозить мне выволочкой, но это, наверное, мы сами напридумывали себе, что всё так строго.
– Сегодня вечером ждите. Двести человек пленных, – ответил майор.
Но их опять так и не привезли.
Потом говорили с Наташей, лифтёром из терапии. Лифтёр – странный анахронизм в больницах, человек, который помогает открывать двери в лифт и нажимает на кнопку этажа (их там было всего три). Горе санитару-новичку, который осмелится сам нажать на кнопку! Это может поставить под вопрос значимость и нужность лифтёра! Я это тоже знал по другим больницам – но там лифтёрами служат совсем старенькие бабушки. Наташа же не только нажимала на кнопки (это она, проверив нашу благонадёжность, стала доверять и нам), но и бегала с носилками, забирала и отвозила пациентов. Так вот, она нам рассказала, что пленных точно привезут завтра.
Беженцев и раненых гражданских начали вывозить из госпиталя по другим больницам, подальше в тыл, а это означало одно: ночью привезут пленных.
Но опять не привезли: не сдались. Так же было и на следующий день, и мы перестали ждать: что ж, на всё воля Божья, привезут как привезут. Занимались больше беженцами, которых, к счастью, становилось всё меньше и меньше. Подвалы пустели, и фронтовой город постепенно возвращался в мирное русло.
А вот именно этим вечером, когда смена вот-вот должна была завершиться, в нашу казарму вбежала Ксюша и сказала:
– Всё, сдались. Везут. Готовимся.
И показала уже официальную новость – видео в телефоне.
Ну, на самом деле, надеть хирургичку и поясничный корсет, чтобы не сорвать спину от тяжёлых носилок – дело одной минуты, так что мы продолжали пить чай и смотреть в чёрное звёздное небо через окно. Опять ничего не происходило, и мы легли спать.
Потом загудел мобильный, и в мёртвой тишине мы услышали:
– Ребята-волонтёры, скорее в приёмное!
Мы зажгли фонарики, чтобы никого не будить, надели хирургички и пояса и, шлёпая на ходу резиновыми «кроксами», пошли в приёмное отделение через улицу.
А там, за стеной, было светло от фонарей и фар приехавших машин. Вышли врачи, толпились непонятные гражданские, журналисты, военные в форме разных оттенков с автоматами. У автомобиля медицины катастроф открыли задние двери и выкатили носилки. На них, скорчившись в позе зародыша, лежал пленный. Худой, в зелёной майке, с голыми руками и в зелёных солдатских тапочках. Голова и шея у него были перемотаны, видимо, пуля прошла под челюстью, под корнем языка, так что сильно отекли губы, и далеко вывалился язык. Он безучастно смотрел перед собой.
Военные долго глядели на него мрачными взглядами. Очень долго. Никто из них не говорил ни слова, только вдалеке кто-то громко отдавал приказы вооружённым солдатам из команды сопровождения да врач мягким, просящим тоном уговаривал:
– Господа военные, пожалуйста, не снимайте... У нас запрет на съёмку... Господа, пожалуйста...
Тихо комментировала сюжет журналистка, слова проглатывались в тишине:
– Тяжелораненый... им помогают медики... в больницу...
Деловито обсуждали фельдшеры со скорой:
– Так, давай его сюда переложим, на каталку прямо. Давай... А шо? Да он сам может. Давай, перелазий сам, сюда...
Наконец огромный бородатый военный, долго не сводивший глаз с пленного, медленно надел чёрные медицинские перчатки.
– Ну что, ребята, грузим?
Нам в этой толчее места не хватало, и мы стояли в стороне. Раненого ловко и аккуратно переложили на больничные носилки и повезли в приёмное.
Врач заметил нас и махнул рукой:
– Ребят, вы чего тут? Идите спать. Тут военные разберутся, вы гражданскими занимайтесь.
Вдалеке отрывисто мяукнула сирена ещё одной скорой. Когда подъехала, оказалось – только с нашими военными. Мы отошли в сторону. Наверное, и в самом деле надо идти спать: подъём в 6.00, работы много, а тут, в самом деле, народу хватало.
Когда утром мы проснулись и пошли в туалетную комнату умываться, то замерли. Весь коридор первого этажа госпиталя был покрыт нашими солдатами в зелёной форме. Они спали у стен на скамейках, подложив под головы подшлемники и каски, с автоматами в руках. Пленных солдат разместили наверху, в хирургии и в другом корпусе, терапии, а победители, охранявшие их, спали на потёртом коричневом линолеуме.
Роман Волков,
май 2022