УРОКИ ОКТЯБРЯ: ВЗГЛЯД ИЗ XXI ВЕКА
В ОБСУЖДЕНИИ ПРИНЯЛИ УЧАСТИЕ:
Александр СОЛЖЕНИЦЫН («На обрыве повествования», «ЛГ», № 29)
Владлен ЛОГИНОВ («В шаге от пропасти», «ЛГ», № 30)
Валерий ШАМБАРОВ («Русский бунт, спланированный и осмысленный», «ЛГ», № 31)
Анатолий САЛУЦКИЙ («Кто там шагает левой?», «ЛГ», № 32)
Игорь ФРОЯНОВ («Революция для России», «ЛГ», № 33–34)
Георгий ДОБЫШ («Отряхнулись от старого мира», «ЛГ», № 35)
Алексей МУХИН («Целесообразность сострадания», «ЛГ», № 36)
Анатолий ГРОМЫКО («Каток истории», «ЛГ», № 37)
Сергей КАРА-МУРЗА («Мы ещё поборемся!», «ЛГ», № 38–39)
Евгений ПАШИНЦЕВ («Взлёт в тупике», «ЛГ», № 38–39)
Александр ГОРЯНИН («Как это могло случиться?!», «ЛГ», № 40)
Леонид МЕДВЕДКО («Февраль и два октября», «ЛГ», № 41)
Виктор СИРОТИН («Инородное дело», «ЛГ», № 41)
Если вы любите острые ощущения и у вас развито воображение, спуститесь на станцию «Площадь Революции» в полночь, когда на электронном табло горит мистическое время «00.00». Под белыми сводами не будет ни души. Мертвенный свет. Мраморные плиты блестят, как заветренный кусок сала. А в арках – притаились бронзовые люди, по 20 фигур с каждой стороны. Каждая имеет три копии. Расположены они друг против друга, но как бы в зеркальном отражении, по диагонали.
Это – зеркала нездешнего мира...
С воем прибыл к правому перрону почти пустой поезд, в котором, словно диковинных рыбок в освещённом аквариуме, видишь редких людей – и тут же к левому перрону, только с другой стороны, прибыл точно такой же поезд. Вышли люди, отразились, исчезли... Бегут вверх и вниз пустые лестницы эскалаторов...
А впрочем, любая игра воображения есть образ реальности, помноженный на фантазию. Нас нет в том мире, где девушка, округлые бёдра которой плотно облепило бронзовое платье, глазами без зрачков задумчиво смотрит поверх книги на указатель станции над переходом. Теперь там новые для неё названия: «Театральная», «Тверская»... Скульптуры на «Площади Революции» стали своеобразными памятниками ушедшим из жизни советским людям. Умер футболист – и дали ему, как фараону, в руки то, что он любил больше всего на свете, – мяч. А парашютисту – парашют... Прощайте, советские люди! Никогда вы не были такими, какими вас изваяли Манизер и Шадр, да ведь и складной метр не совпадает с метром-эталоном, хранящимся в Палате мер и весов. Но не будем же мы из-за этого отменять метрическую систему!
А разве не образ эпохи ленинский некрополь на Красной площади, о котором сейчас идут такие споры? «Христианское погребение» не желавшего и слова слышать о Христе Ленина означало бы примерно то же самое, что и демонтаж статуй на «Площади Революции». Но они считаются памятниками истории России. А ленинский некрополь – разве нет? В коммунистическом Китае, например (о Египте уже говорить не будем), сохраняют в качестве музея забальзамированное 
тело и мавзолей одной из древних императриц. Может, и нам стоит отнестись так же к ленинскому некрополю? Отменить, скажем, государственный «мемориальный статус» Мавзолея и объявить его частью экспозиции находящегося рядом Исторического музея (где, кстати, выставлены для открытого обозрения останки людей из древних могильников). Это и явилось бы, на мой взгляд, подлинным актом примирения и согласия.
Да, лежащий в Мавзолее Ленин не очень-то похож на того, каким он был в последние месяцы своей жизни. Да, советские люди были не совсем такими, как их изваяли Манизер и Шадр. Но ведь именно эти люди разгромили фашизм и построили сверхдержаву!
Гитлеровские стратеги, безусловно, рассчитывали на то, что народ, лишённый собственности, гражданских прав и свободы веры, не будет слишком уж долго сражаться – сражаться вроде бы было не за что. Они ошиблись. Советские люди сражались не за богатую и щедрую к гражданам Родину, а за Родину-мip, Родину-общину, состоявшую из миллионов таких же, как они – не очень счастливых, не очень богатых, а часто лишённых и тех скудных прав, что давало сталинское государство. Это состояние не выразить лучше и ёмче, чем русская пословица: на мiру и смерть красна.
Вот такую человеческую общность мы и видим на «Площади Революции» – это люди, у которых, в общем-то, и нет ничего, кроме того, что они держат в руках, и разместились они примерно так же, как живут их прототипы: в тесных клетушках коммуналок и бараков, двери коих выходят в общий 
коридор. Даже творческая скупость, выразившаяся в четырёхкратном тиражировании 20 типов советских людей, кажется идейно оправданной – ведь и в жизни было так же.
Но там, на войне, стали терять они омертвелость скульптурных очертаний. Когда-нибудь кто-то, изучая фронтовые письма, может, и напишет о том, как просыпалось у людей на войне человеческое и национальное достоинство. Лет семь назад я был в гостях у прославленного снайпера Великой Отечественной Инны Семёновны Мудрецовой, стрелковая книжка которой хранится в Музее на Поклонной горе (Инна Семёновна скончалась через год после этого, в самый канун 55-летия Победы). Она лично уничтожила 143 гитлеровца. Выглядела Инна Семёновна так же браво, как и герои с «Площади Революции». Я опоздал на встречу с ней и увидел, как она вышагивает у подъезда – прямая, краснощёкая, в одной кофте, хотя был морозный вечерок ранней весны. Когда же я спросил, не озябла ли она здесь стоять, Мудрецова бодро ответила: «Я не стояла, я ходила».
Между тем у неё не было одного глаза, одной руки, лопатки...
Инна Семёновна давала мне письма – знаменитые «треугольнички», – написанные родными и близкими с других фронтов, – и я поразился, как часто употреблялось в них слово «русский»! Встретилась даже такая фраза: «Только здесь я почувствовал, что я – русский». Точно стала сползать с глаз людей скульптурная катаракта, появилось «лица необщее выражение», хотя надо отметить и то, что в бронзе на «Площади Революции» запечатлены именно обобщённые русские типы.
Сегодня они умирают одни за другим, юноши и девушки конца 30-х, – те, что не погибли на полях 
войны... Они умирают, а матрицы на «Площади Революции» остаются. Глаза всё так же залеплены скульптурной катарактой – но это уже печать смерти...
Оттого-то мне и было не по себе на «Площади Революции» в ночной час. Закрыв глаза, я словно слышал их голоса: любовный шёпот, крики футбольных болельщиков, возгласы купальщиков, стахановское «Даёшь!» и интербригадовское «Они не пройдут!», глухой голос Сталина и возбуждённый Кагановича, приветственные крики толпы, стоны и жалобы, слова утешения и мольбы, предсмертные хрипы и первые крики младенцев... Шквал голосов всё нарастал, точно кто-то медленно, но неуклонно увеличивал громкость невидимых динамиков, и вдруг, достигнув апогея, разом прекратился. Раздалось знакомое шипение.
Я открыл глаза. Это был прибывший поезд, быть может, последний. Людей в нём не было совсем. Загробный голос, особенно жутко звучащий на пустой станции, сообщил, что двери закрываются и что следующая станция – «Курская», – и ярко освещённый поезд, набирая скорость, исчез в чёрной дыре туннеля. Остался ветер. Я стоял на пустой платформе, прямо напротив дыры. Мы смотрели в неё – и я, и скульптуры. Что было там, по другую сторону?
Замер подземный город-паук. Горит кровавое «00:00» на табло – то ли это «время зеро», то ли символ того, что оказались мы в начале чего-то или в конце. Кажется – вот выскочит цифра на электронном секундомере, и оживут, словно Медный всадник, бронзовые люди и шагами командора отправятся в путь: занимать вокзалы, почту, банки, телеграф, телефон, телевидение и радио... Поднимутся, как в «Страшной мести» Гоголя, все низвергнутые дзержинские, свердловы, сталины... С математической точностью, секунда в секунду, двинутся в Москву с разных концов разрушенной советской империи все памятники Ленину... Затрясётся земля под их ногами, завоют собаки от Бреста до Владивостока...
Месть статуй, восстание статуй... Отчего так живуч в мировой литературе этот сюжет? Не есть ли бронзовые и каменные истуканы своеобразное напоминание потомкам, что ничего неправильного в истории не было? Всё было так, как было, а когда одной эпохе наступал конец, приходила другая. Нет памятников – нечего и разрушать, а если есть, то какой смысл спрашивать: от худа они или от добра? О том знают лишь мёртвые, но незачем ради этого тревожить их сон.
...Я поднимался наверх из царства мёртвых. Фонари на длинных подставках горели, как погребальные факелы. Дремала бабушка-контролёр в стеклянном закутке. Расставив мускулистые ляжки, стоял милиционер с автоматом. А за дверями, у вентиляционной решётки, сидел в точно такой же позе, как фигуры под землёй (я даже вздрогнул), продрогший от холода бомж с красными, как у собаки, глазами. И я подумал: неужели именно так будет выглядеть памятник нашей эпохе?