Вера ВАСИЛЬЕВА, народная артистка СССР
Он руководил самым весёлым, самым оптимистичным театром страны более сорока лет. Это время и критики и зрители единодушно называют «золотым веком» Московского театра сатиры. 4 сентября мастеру исполнилось бы ровно сто лет.
С Валентином Николаевичем наш театр пережил лучшее своё время. Труппа была действительно уникальной, и это, естественно, его заслуга. От своих предшественников он получил хороших актёров, особенно старшего поколения, но и те, кого он подбирал потом, оправдали его надежды. Наши актёры могли поднять высокую планку драматургии и при этом обаятельно и талантливо играть «пустяки».
Когда я пришла в театр, он был, как говорится, актёрским. Каких-то особо мощных режиссёрских решений в спектаклях, наверное, не было. Они в значительной мере держались на замечательных актёрах. Вокруг каждого большого артиста – Владимира Яковлевича Хенкина, Павла Николаевича Поля, Надежды Ивановны Слоновой – группировались актёры, близкие им по духу, по стилю игры, которых они занимали в спектаклях, которые ставились «на них». При этом у нас были абсолютно профессиональные режиссёры – Эммануил Борисович Краснянский, Николай Васильевич Петров. Позже был приглашён Борис Иванович Равенских, который поставил замечательный спектакль «Свадьба с приданым». Как и Валентин Николаевич, он тоже был учеником Мейерхольда, но это были режиссёры с совершенно разными эстетическими принципами.
Плучек был прирождённым лидером. Он строил свой театр с теми людьми, которые его вдохновляли. Кому-то не везло, и мне в том числе. Моя жизнь была далеко не безоблачной, моментами даже драматичной, поскольку я была как бы в стороне от главной дороги, по которой он шёл. Первым спектаклем, в котором Валентин Николаевич меня занял, была «Пролитая чаша» Ван Ши Фу. Это китайская классика, и мне довелось сыграть, если можно так выразиться, «китайскую Джульетту» – принцессу И-Пын. Я была счастлива работать с Плучеком. Но когда он взялся за Маяковского, которого я не очень чувствовала, я поняла, что не очень нужна ему. Для актёра это всегда печально, но теперь, когда ушли куда-то печали и обиды от собственной незанятости, осталось понимание того, каким был наш театр. Мы действительно были безумно любимы публикой, к нам невозможно было попасть.
Пьесы Маяковского стали для театра настоящим прорывом. Все актёры прозвучали талантливо, мощно и совершенно в другом ключе – манера игры стала лаконичнее, строже. И «Дамоклов меч» по Назыму Хикмету, в котором Плучек меня всё-таки занял, тоже был новым словом в режиссуре. О нём много говорили, увлечённо спорили и критики, и зрители. Там замечательно играла Зоя Зелинская – в совершенно европейской манере, Толя Папанов открылся как удивительный драматический актёр. Для меня работа в этом спектакле стала настоящей школой. Не могу сказать, что я купалась в своей роли, но очень ею дорожила и хотела оправдать надежды Валентина Николаевича, ведь я понимала, что отвечаю его представлениям об идеальной героине.
У Валентина Николаевича было потрясающее чутьё на таланты. Вот пришёл к нам Андрей Миронов, такой лёгкий, обаятельный, комедийный. Он мог таким и остаться, но Валентин Николаевич учуял в нём большой талант, иные возможности. Он был так им увлечён, так серьёзно занимался его судьбой – и в результате мы получили гениального, глубокого артиста. При этом ни комедийность, ни лёгкость Андрюшиного дарования не были задавлены. Ролями, которые довелось ему сыграть, мог бы гордиться актёр любого европейского театра: Дон Жуан, Чацкий, Лопахин. А как он играл в «Доходном месте»! До сих пор, когда я вспоминаю эту работу, у меня возникает желание понять, защитить, пожалеть Жадова. Думаю, что те же чувства испытывала и публика, настолько трогательным и человечным он получился у Андрея. В нём не было героизма, была борьба с самим собой, и именно этим он был близок зрительному залу: проблема честного проживания жизни всегда драматична, порою даже трагична для любого умного и порядочного человека. Марк Захаров поставил гениальный спектакль. И Валентин Николаевич его принял, хотя режиссёры очень ревнивы к успехам друг друга. Его взаимоотношения с приглашёнными режиссёрами не всегда складывались гладко, но в театре это в порядке вещей. Главное, что ни театр, ни публика не оказывались в проигрыше от возникавших между ними разногласий.
Были спектакли – «Тёркин на том свете», «Дом, где разбиваются сердца», – которые я наблюдала как зритель, не как участник. Это было моей большой печалью, но сейчас я не могу не отдать должное тому, как великолепно это было сделано. Но у меня было и большое счастье – «Ревизор», где я играла Анну Андреевну. Каким Городничим был Толя Папанов! Каким роскошным Хлестаковым – Андрюша Миронов. Когда сейчас смотрю этот спектакль по телевидению, я думаю о том, что тогда мы даже не очень понимали, как это здорово сделано. А «Женитьба Фигаро» мне кажется просто шедевром. Я даже не ходила на другие спектакли, хотя обычно стараюсь смотреть работу коллег. Но это для меня святое.
Мне кажется, что Андрей часто был соавтором Валентина Николаевича: тот очень чувствовал современных, умных, демократически мыслящих людей, а Андрюша был именно таким человеком. Это очень ощущалось на репетициях: они всегда знали, что делали, а мы, хоть в этом творческом союзе и не участвовали, понимали, какая это была работа.
Процесс репетиций был божественным. Валентин Николаевич любил актёров безумно. Он был влюблён в каждого. Он вообще был человеком очень поэтичным – влюблялся и в декорации, и в костюмы, и в музыку. Иначе он не мог. Мы репетировали весело. Валентин Николаевич в репетиции был блистателен. Он прекрасно знал поэзию, и стоило его «завести», чтобы он читал стихи часами. Или рассказывал о Мейерхольде, о спектаклях, которые его когда-то поразили. Иногда мы даже договаривались – давайте сегодня не будем репетировать, и как ученики в школе подшучивали над Мастером. Тогда мы относились к этому достаточно легкомысленно, а сейчас я думаю, какая это была прелесть: человек мог на три часа отдаться поэзии или размышлениям об искусстве. Теперь такого нет.
Конечно, Валентин Николаевич мог быть и очень строгим, что ощущали на себе, к примеру, актёры, занятые в «Кабачке». Это была прелестная передача. Там неизменно присутствовали и мера, и такт, и вкус. Но те, кто там снимался, очень пострадали по части ролей в театре. И я отчасти понимаю Валентина Николаевича. Возможно, он предвидел, что этот стиль заполонит наше искусство. Когда это разовое и талантливое явление – это прекрасно, когда это ставят на поток – получается безвкусица.
В последние годы, когда Валентин Николаевич был уже очень болен, мы виделись с ним нечасто, но когда я к нему приходила, он был этому рад и, как в былые времена, начинал запоем читать стихи. Никаких жалоб я от него никогда не слышала. Он был очень небытовой человек. Любил свой талант и служил ему. В отношении к тому, чем его наделила природа, он был человеком очень последовательным. И это правильно. Если бы он относился к себе иначе, то не было бы у него таких мощных прорывов. Это не было «гарцевание» – вот какой я талантливый, это была напряжённая, все силы отбирающая работа.
Пожалуй, самый яркий спектакль среди тех, что Валентин Николаевич выпустил в последние годы своей жизни, – «Укрощение строптивой». Несмотря на физическое недомогание, он сохранял и ясный ум, и неподражаемый юмор, и свою природную поэтичность. Валера Гаркалин прекрасно играл Петруччио, такого успеха у него уже больше, пожалуй, и не было. Из Маши Ильиной получилась очаровательная Катарина. Этот спектакль до сих пор идёт с огромным успехом, хотя состав исполнителей сменился. Но энергетика, которую вложил в него Валентин Николаевич, жива. Именно этот спектакль мы сыграем на открытии сезона 4 сентября – в день столетия Мастера.