Незадолго до смерти выдающийся русский искусствовед Николай Харджиев, отвечая на вопрос журналиста о современной русской поэзии, заметил, что такого количества «скоропишущих графоманов», как в России, нет нигде в мире, и это совершенно затемняет общую картину. В последние годы ситуация в русской поэзии ничуть не прояснилась. За это время в «толстых» столичных журналах успела осесть «муть», поднятая в 90-е годы волной торжествующего нонконформизма. Каждый провинциал, который пытался пробиться в столичный журнал, знает: рукописи не только не рецензируются и не возвращаются, но зачастую даже и не прочитываются.
Происходит что-то подобное гибели Аральского моря: условно либеральная «Сырдарья» и условно патриотическая «Амударья» в равной степени не доходят до читателя. А русская провинция, давшая прежде столько ярчайших имён нашей великой литературе, стала «резервацией» – со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами. Сегодня «Литературный резерв» представляет вашему вниманию нескольких молодых авторов, чьё творчество сформировалось, кажется, вопреки столичной тусовочной реальности. Конкурентоспособна ли такая поэзия? Судить вам. Наша задача – указать на существование феномена: русская поэзия жива и за пределами Московской кольцевой автомобильной дороги.
, НОВОЧЕРКАССК
***
...Итак, вначале мира были шумеры,
А после – аккадцы, хетты и ассирийцы.
А дальше – такая бездна времени прошумела,
Что мы, раздумывающие, где бы нам поселиться,
Никак не могли найти достойного места –
Ведь в наших краях ни Тигра нет, ни Евфрата.
И гул цивилизаций сужался до тихой фразы,
До понимания с полувзгляда и полужеста.
И вся история – со всеми её витками,
Со всеми её богами и спазмами революций
Текла сквозь пальцы водой под лежачий камень,
И дальше – из горькой чаши – чаем на блюдце.
Душа обрастала усталостью, всяким вздором,
И мы наконец осели в седой столице,
Где бог – один. Но если ему и молиться,
То только молча и только за тех, кто дорог.
Вот так и жили. Ходили по улицам занесённым
И знали, что этот воздух
не по плечу ихтиандрам,
Что жизнь, поставленная неведомым режиссёром,
Сведётся в конце концов
к анатомическому театру.
И нам, виновато отчаянным, бесполезным,
За то, что мы так похожи, платить сверх меры...
Ты помнишь? В начале мира были шумеры...
А после – аккадцы... а дальше – такая бездна...
, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Остров
Тает снег. Чайки заняли крупные льдины:
путешествие по Неве. Маленькое, но всё же.
Триста лет я люблю этот остров длинный,
широкий остров, его дома и прохожих.
У Ростральных колонн цветы:
свадьба на Стрелке;
я иду по набережной и как свои пять
знаю, где в реке рыбно, где мелко,
где до дна уже не достать.
Поживёшь тут, походишь по этим линиям:
то ледоход на Неве, то морской парад,
то найдут утопленника – глаза большие и синие –
рекой подаренный оторопелый взгляд.
И булыжники жмутся друг к другу: «Мы-то
и не такое видали!» А я вот по ним иду.
Отсюда, с набережной Лейтенанта Шмидта,
будущие эмигранты в двадцать втором году
уезжали на кораблях,
высоких, трубастых, белых:
«До свидания, Спас-на-водах, Исаакий,
Адмиралтейство, остров…
до не-свидания». И по трапу шли неохотно,
несмело,
купола казались им выше и ярче,
игла – особенно острой.
Лёд сегодня так ярок и день – непривычно ясен,
точно тот, когда детьми впервые
мы забрели туда,
где стоит ледокол
с кумачовым названием «Красин»,
отдыхая который десяток лет
от океанского льда.
И с тех пор корабли, которые здесь бывают,
запоминаю по именам: «Лили Марлен»,
«Урания», «Индийский факир»,
но больше всего я жду самого конца мая,
когда домой возвращается парусник «Мир».
На еврейском кладбище. Могила Цеби
Каждому хватит времени.
Хватит на всё. Больше не надо.
Смотришь глазами серыми
на ограду,
а за оградой –
бронзовый быстрый олень
и надпись: «Цеби».
Белая-белая сирень
гроздьями – в небо;
друг другу мы вручены,
земная поросль,
и не разлучены –
просто порознь,
просто земля меж нами –
тонкая плёнка;
скачет олень ночами
к оленёнку,
и свысока
видит: Прага застыла.
Камень вместо цветка
брось на могилу,
брось и не бойся: цветы –
всё те же камни.
Скачет он сквозь кусты –
прямо в глаза мне
и разрывает вату
пространств – рогом.
Времени хватит, хватит,
времени много.
, ЕКАТЕРИНБУРГ
***
Зачем, зачем неумолимо
наждачкой опыта и лет
с вещей стирается незримо
душа и свет?
О Господи, пока на свете
дышу, позволь ещё хоть раз
увидеть мир, как видят дети,
из детских глаз:
открыть за каждым поворотом,
забором, улицей, углом –
вселенную… А ныне что там?
Ну двор, ну дом…
Но удивительное детство
и не вернуть, и не вернут,
и жизнь теперь не цель, но средство,
тяжёлый труд.
, СТУПИНО, МОСКОВСКАЯ ОБЛ.
Урок
Я читаю. Буква за буквой – слог.
Словно самый прилежный школьник,
Я читаю... Но труден урок...
Книга брошена на подоконник.
Солнце рвётся в листву. Поёт
Майский жук... Покружил степенно,
Сел на ветку... Этот полёт –
Откровение всей Вселенной.
Что там книги! Окно открой
И впивай безмятежность сада.
Это выше гомеров и трой –
И выдумывать их не надо.
***
Ни хвалы, ни хулы. Лишь посулы.
Не забуду тебя никогда.
Только имя услышу, и скулы
Заливаются краской стыда.
Кто узнает, поймёт и заметит?
Только тот, кто полюбит сильней.
Нет родней и желанней на свете,
Нет запретней, а значит, больней.
Оттого ль не касаюсь запястья
И украдкой не смею взглянуть?
Я нашла тебя, зыбкое счастье!
Только путь наш – безрадостный путь.
Ни хвалы, ни хулы. Только эта
Многозначность незначащих встреч.
Значит, можно любить без ответа,
Значит, можно страдать и беречь.
Жасмин
Лепестков расправляя крылья,
Белопенно жасмин вскипел.
И смешались с дорожной пылью
Горький запах и чистый мел.
Растревожит осадок лета
Волглых туч грозовой покров.
Только буйство цветов и цвета
Вдоль дорог и внутри дворов.
Погляди, белопенных кружев
Незатейлив и прост узор,
И плывут лепестки по лужам –
Ароматный июньский сор.
, ВОЛОГДА
***
Затерялся как-то странник
Между небом и землёй.
И луна ему, как пряник,
Стала видеться порой.
Шёл, быть может, он на север,
А быть может, и на юг.
Знал об этом только клевер,
И никто другой вокруг.
Он снимал свои сандалии,
Долго слушал небеса,
И однажды прошептали
За туманом голоса…