Игорь Александрович Дедков (1934–1994) далеко не дожил до своего семидесятипятилетия. Но откроешь любую книгу этого критика и публициста – и зазвучит его голос, послышится пульс (если «стянуть» у юбиляра слова, сказанные по другому «адресу») «страстной, самоотверженной жизни и страстной свободной мысли, не ведающей страха, самообольщения и самодовольства». (Он и работал-то в свои последние годы в журнале «Свободная мысль», разительно преображённом им со товарищи из прежнего, скучнейшего и люто ортодоксального).
Дедков до конца не утратил способности (вновь говоря его же словами) чувствовать на плечах «студенческую тужурку». И в иные времена оставаться бы ему лидером, каким и был в Московском университете в бурные пятидесятые, готовый и сам устремиться в, казалось бы, открывавшиеся просторы, и других за собой повести.
Не тут-то было. Его горячий порыв к свободе мысли и действия, призыв «внимательно следить, чтобы старые догмы не были заменены новыми», расценили как проявление «нездоровых, антипартийных настроений».
«Он в Риме был бы Брут… а здесь он» (помните пушкинское?) – после пресловутого «распределения» (скажи спасибо, дали окончить вуз!) костромской новосёл и сотрудник местной газеты под бдительным присмотром известного ведомства (он будет длиться десятилетиями).
Можно подумать: загнали/поставили в угол. Ан, при всех житейских сложностях и неустройствах, нежданно дали возможность обрести новый угол зрения на жизнь, обновлённое зрение, как назовёт он позже одну из своих книг.
Пришелец влюбился в костромские просторы, в землю Островского и Кустодиева, в руганную-переруганную, но вечно плодоносящую талантами российскую провинцию. «Разве когда-нибудь кому-нибудь удавалось напрочь отнять у человека радость жизни? Отменить праздник утра и зимнего первопутка?» – заметит он в статье о Герцене.
На скромных полосах костромской «Северной правды» занялось утро критика, пролёг его первопуток, привлёкший к нему и читателей, и новых друзей – коллег, художников, краеведов, сотрудников музеев и библиотек. А вскоре его начинают печатать и в Москве (полемические заметки «Страницы деревенской жизни» были опубликованы в «Новом мире» ещё при Твардовском).
Однако некоторые статьи попали на журнальные страницы только через много лет… «Какие лютые стояли холода», – писал он в дневнике про погоду, но, читая многие соседние страницы, этим словам придаёшь совсем иной смысл. – «Едет огромное колесо… и давит», – записывает Игорь, натолкнувшись на «меленько набранное и неприметно завёрстанное сообщение» о разгроме «Нового мира». И чуть позже, при очередной осечке с публикацией, горько замечает: «Такие люди, как мы, видимо, не нужны нынешним регулировщикам русской жизни».
Надо было обладать талантом, стойкостью и работоспособностью Дедкова, чтобы в этих условиях постепенно стать одним из самых активных и видных критиков.
Трудно назвать какое-либо заметное литературное явление, на которое бы критик не отозвался, поддерживая или оспаривая, радуясь или иронически отзываясь о пустых литературных «играх». Помимо книг о Василе Быкове, его особой привязанности, и Сергее Залыгине он писал о Фёдоре Абрамове, Алесе Адамовиче, Викторе Астафьеве, Григории Бакланове, Владимире Богомолове, Константине Воробьёве, Валентине Распутине, Виталии Сёмине, Александре Солженицыне (восхищаясь «Матрёниным двором» и споря с «Красным колесом»!), Юрии Трифонове, Гаврииле Троепольском, Василии Шукшине… И после многих этих статей завязывалась оживлённая переписка с авторами, возникала дружба.
Когда-то, двадцатилетним, он записал: «Если Октябрьской революции пришлось ломать государственную машину царизма, то это была игра в бирюльки по сравнению с той махиной, которую, возможно, придётся убирать с пути будущему». А в свои последние годы мог бы повторить сказанное Борисом Слуцким: «В ожидании скорого сдвига – жизнь – как есть напролёт прошла!»
И хотя на рубеже веков «сдвиги» позволили Дедкову вернуться в Москву, широко печататься, стать «мотором» столичного журнала, слишком многое заставляло его с горечью повторять давнее, блоковское: «Но не эти дни мы звали…»
Уже смертельно больной, он на редкость скромно характеризовал прожитое и сделанное: «…хотя пели: «И вся-то наша жизнь есть борьба», я оставлю это слово в покое: до «борьбы» я никогда не дотягивал, надо было иметь другой характер, но слова «противостояние» и «сопротивление» с прибавкой «духовное», «нравственное» я осмеливаюсь применить, чтобы как-то определить линию поведения и свою и своих дорогих друзей и товарищей…»
Это противостояние тому, что он, неподдельный демократ, не принимал ни в советскую пору, ни когда вокруг стал «разрастаться» «чужой мир» строителей капитализма отнюдь не в лучших его образцах, он сохранил до конца.
И хочется повторить слова Игоря об одном его любимом писателе: «Он шёл по своей неслучайной дороге, неслучайный на ней человек и даже необходимый…» Повторить, относя их уже к нему самому.