В середине 60-х я начал свой литературный дрейф, но, увидев Битова, сразу понял: «Серьёзно там, где он!» Я тут же наткнулся на его свирепый, «не пускающий» взгляд: «Место занято!» В нём сочетались насыщенный петербургский интеллект – от предков и какая-то дикая сила – тоже от предков. Его первая книга, «Большой шар», сразу обрушила литературные весы – так откровенно, беспощадно, трагично и кратко он писал о жизни ежечасной, повседневной. Так не писал никто. Кому-то в Ленинграде и хотелось потягаться с ним, но он сумел сразу стать недосягаемым, шагнув, как Гулливер, из Ленинграда в Москву, а потом – в мир.
Помню, как через несколько лет я оказался в Москве, в ЦДЛ, и вдруг по залу пронёсся ропот: «Битов! Битов идёт!» По мрачной его уверенности было видно: он снова победил! «Большим шаром» он покачнул Ленинград, «Пушкинским домом», изданным впервые на Западе, – весь мир. И после этого «просто книг», не напрягающих «литературную элиту», он не писал, времени не тратил. Андрей тяжёлым взглядом озирал переполненные залы и «завинчивал» интеллектуальные виражи всё круче. Новая русская литература под веско звучащим кодом «Битов» широко гуляла по миру, переводилась на все языки, была в центре престижных конференций – и кто бы рискнул признаться, что не одобряет, а уж тем более не понимает её? Битов создал свою, весьма спаянную интеллектуально, читательскую Россию, потом свою Америку, потом сплотил вокруг себя свою Европу, состоящую из преданнейших ему людей, занимающихся фактически только им. Его изощрённым замыслам подчинялись элиты многих стран, послушно садились на корабль, выслушивали его рассуждения, напрягающие их умственные возможности до предела (за что они были ему благодарны, открывая новые пределы в себе), потом они, например, запускали голову Пушкина с винтом, которая неслась к Африке, прародине поэта… и никто и не рыпнулся, слова не сказал: выпадешь в осадок. Но эта «власть над миром» требовала постоянного напряжения, и всё большего.
Андрея Битова я видел в предпоследний раз на Парижском книжном салоне. Он был явно измотан физически, но дух его был, как прежде, неукротим. В любом дуэте, и даже трио, и даже в квартете он непременно становился в конце концов не только главным, а просто единственным, яростно «изничтожая» сидящих с ним за столом именитых собеседников, превращая их в покорных слушателей. Одним лишь взглядом прекращая «разговорчики в зале» и президиуме, он рассказывал о своём многолетнем главном труде «Империя в четырёх измерениях», представляющем собрание текстов, написанных в определённой внутренней связи. К восторгу зала, он назвал себя «закоренелым антисоветчиком», но тут же, припугнув чрезмерно возликовавших, добавил: «оголтелым империалистом», сторонником мощного государства. Публику, заполнившую зал, постоянно кидало в этом шторме то влево, то вправо, и это их пьянило, и, аплодируя, они требовали ещё и ещё. По его словам, он последние пятнадцать лет пишет книгу о том, что было советского – в русском, а русского – в советском! «И эта книга, – сообщил он, – пишется и сейчас, в этом зале. Вами!» Вопли восхищения – и возмущения – не написанной ещё книгой! И она затмила все написанные (видимо, слишком поспешно), а появившиеся на этой сцене после Битова имели значительно меньший успех. Битовский трагизм, равного которому не было ещё в этом зале, заворожил всех. Когда голос подал именитый француз, сидящий рядом, зал, состоявший из русских парижан, закричал: «Мы не вас слушать пришли, а Битова!» Это был гладиатор на арене. Андрей уже хрипел, но не останавливался, говорил что хотел и сколько хотел… но, увы, – сил у него уже было не столько.
На обратном пути в Москву Андрей потерял сознание в аэропорту, и неискусные санитары выбили ему дыхательной трубкой сжатые зубы, после чего он оказался в случайной больнице, и его долго не могли найти. Он всю жизнь прожил вот так, «на разрыв аорты»: любимая его цитата из любимого поэта... И – победил. Исследователям предстоит теперь нелёгкая задача: оценить вклад Битова без Битова, без могучей его ауры, развеяв, так сказать, дым сражений. Но надо ли? Кто теперь сделает как он? Лучше это не трогать, а оставить как было. А потом – перечитать его книги в тишине и обнаружить массу достоинств просто хорошего писателя.
Валерий Попов,
Санкт-Петербург
Цитатник
«Человек живёт так: обманывая себя… Художник, бедняга: жар и холод, жар и холод – и так всю жизнь, пока жив талант, он живёт как человек: обманывая себя, при этом он рождает и тогда обманывает и других, к тому же он вдруг обнаруживает обман, страдает и становится мудрецом (на некоторое время), и тогда он ничего не может делать, и поскольку мудрец – это небытие, он невидим, его нет, художник возвращается к жизни через новый обман, который никогда не нов, и всё повторяется снова. Он живёт, разворачивая перед собой идеи, которые никогда не новы, он живёт, создавая свои подобия и подобия своего мира, и обманывает людей тем, что оправдывает их существование не как зверей и птиц, которым Господь даровал жизнь, а как начала разумного, венца, венчика. Он живёт, лишь минутами мудрости и разочарования впуская в сознание идею о том, что идея не способна изменить мир, и снова глупеет, чтобы продолжать свою жизнь и дело, он живёт и бросает в мир новые идеи, старые как мир, и даже то, что немые, слепые и глухие люди вооружаются ими, губя одним своим дыханием, превращают их в дубины и всегда, всегда убивают его, потому что идея нужна им всего одна, а он может родить другую, – даже это никогда не убивает художника».
Андрей Битов («Из-за угла»)