, ХАНТЫ-МАНСИЙСКИЙ ОКРУГ, КОНДИНСКИЙ РАЙОН
Есть такие люди, которые для нас всегда будут примером в жизни, причём независимо от того, родственники они нам или нет. Просто так устроена человеческая природа – человек должен в поисках своего «Я» чему-то или кому-то подражать, впитывать что-то из жизненного опыта близких тебе людей. Таким близким человеком всегда был для меня и многих других – мой дед. И чем дальше дата его смерти, тем ярче воспоминания о нём. И на смену горечи утраты приходит светлая, как северное сияние, память, когда почти физически ощущаешь – вот он, рядом.
Ранней весной сорок первого в пойме реки Конды много стерляди шло на нерест. Сорокаметровые сети за два часа наполнялись под завязку. В каждом доме стояло по две-три бочки солёной стерляди. Такого на Конде не было отродясь. «Не к добру это, не к добру, – шептались старухи, – стерлядка – рыба редкая, а раз её так много, значит, что-то случится».
Крайний Север – особая местность, здесь даже первый весенний гром случается не в мае, как в средней полосе России, например, а в конце июня – начале июля. Примета есть такая у северян: через три недели после первого грома созревает морошка. Потому первый гром так и называется – морошковый.
Так было и в этот раз. Гром со шквальным ветром и крупным градом случился в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Утром весь Кондинск (тогда он назывался Нахрачи) стоял в огромных зеркальных лужах. На улицу без сапог выйти было нельзя, тогда, надо заметить, сапоги мало у кого были. А двадцать третьего утром районный военкомат получил мобилизационную телеграмму. Через два с половиной часа собрался личный состав сборного пункта, который известил весь район (а район был немаленький, не в пример нынешнему). 24 июня 1941 года мирное и глухое село Нахрачи провожало первых добровольцев.
В то, что война будет долгой, не верил никто. Думали, месяц-два повоюем, не больше, а потому провожали молодёжь с гармонью, песнями, плясками.
Мой милёнок на войну!
Едет защищать страну!
А я буду его ждать!
И кисет ему вязать!
Это первая частушка в Нахрачах, посвящённая войне. Добровольцы были почти из всех семей, из некоторых даже по двое-трое. Оно и понятно: семьи-то были в основном многодетные. Катер, причаливший к пристани, еле-еле вместил всех. Братья Беломоины, Бабкины, Богдановы, Важенины, Давыдовы, Богордаевы… махали на прощание родным и уплывали за молочно-белый горизонт в сторону далёкого Ханты-Мансийска, где большинство из них не было до этого ни разу. Уплывали в окружной военкомат. Больше половины первых добровольцев из Нахрачей тогда, после морошкового грома, с родными простились навсегда…
Моему деду – Иженякову Петру Егоровичу, в тот момент просто Петьке – не было и пятнадцати, а потому не могло быть и речи о его участии в войне. К тому же на войну ушли старшие братья. Петя поступил учиться в ФЗУ и параллельно стал обивать пороги военкомата, где его не воспринимали всерьёз, во-первых, из-за возраста, во-вторых, из-за характера. Петька шутил и смеялся над всем и всеми.
Ближе к зиме чёрными воронами прилетели в Нахрачи первые похоронки. «Господи, за что забираешь молодых и красивых?» – выли ночами бабы и бились в истерике. Самое, пожалуй, горькое было то, что тогда тела погибших не привозили домой и попрощаться по-христиански родственники не могли. Просто собирались молча на поминки – и всё. И это было невыносимо.
Вскоре всё село стало жить так, будто его завернули в большую траурную ленту. Встречать пароход с почтой всем селом стало традицией. Вести с фронта тут же становились всеобщим достоянием, скупые солдатские беды и радости – главной темой деревенских разговоров. Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки обивали пороги военкомата ежедневно, просили, умоляли. На будущий год, в сорок втором, некоторым повезло, их взяли семнадцатилетними. После – снова тишина.
А мечта повоевать, отомстить врагу за родных и близких не уходила, наоборот, нестерпимо жгла изнутри. В то время на Конде были развёрнуты во всю мощь работы по лесосплаву, вековые сосны, кедры рубили и сплавляли по реке в Ханты-Мансийск на спичечную фабрику, которая работала, как и все предприятия тогда, круглосуточно. Всё село было занято на рубке и сплаве леса, а Конда, некогда кристально чистая и ленивая, вдруг стала напоминать огромную живую лестницу.
Здесь начал трудовую деятельность и мой дед. С утра до ночи, наравне с взрослыми он сплавлял лес. Впрочем, не только лесом снабжал Кондинск фронт. Вот цитата из газеты 1942 года: «Всенародный призыв «Всё для фронта! Всё для Победы!» прибавляет сил даже тогда, когда их уже не остаётся. Люди забыли об отдыхе и сне. Вся тяжесть трудовых, неимоверно тяжёлых дел легла на плечи женщин, стариков и подростков. Они ловят рыбу, заготовляют пушнину, корчуют лес, пашут, сеют, ухаживают за скотом».
Хозяйство по тем временам на Конде было немалое, и всё держалось на бабьих плечах. Из 68 колхозов половину возглавляли женщины, из семи сельских Советов – в четырёх председателями работали женщины. Работали и дети – ими выработано в колхозах больше тридцати тысяч трудодней. За годы войны выловлено рыбы 119 320 центнеров, заготовка леса ежегодно составляла около 30 тысяч кубометров – заготовляли вручную, лес вывозили на быках, лошадях. Выполнение и перевыполнение планов зависело в большей степени от смекалки. Существовало строго фиксированное фронтовое задание «по сдаче хлеба государству, вылову рыбы, сбору ягод и выработке экстракта». (В Кондинске существовал уникальный экстракто-варочный завод, который, между прочим, поставлял свою продукцию ещё к царскому столу. В конце XIX века, например, продукция этого завода была представлена в Париже на международной ярмарке.)
Дед работал, старался изо всех сил. А в военкомат его всё не приглашали. Шли дни за днями, и всё, как ему казалось, впустую… Зато на работе ценили, да ещё как. Что такое благодарность от райкома комсомола? Это сейчас не все знают, а раньше это воспринималось как знак судьбы, возможность хорошей перспективы и относительно неплохо устроенной жизни. Но не для Петьки Иженякова.
– Пожалуйста, очень прошу, возьмите меня на войну, а то она того гляди и закончится. Повоевать не успею… – эти слова в военкомате от него слышали не раз. Впрочем, не только от него. На фронт рвались все деревенские мальчишки, жизнь в тылу за жизнь они не считали. Но им всем как одному отказывали. И тогда юные головы начали строить планы побега на фронт.
Всё готово к побегу. Напоследок решили зайти к военкому с надеждой – авось возьмёт.
– Погодите, месяцок-другой, обещаю, – сказал серьёзно тот.
Стали ждать. И вот в начале апреля приходят повестки всей компании. Всем. Кроме Иженякова. Видимо, комсомол ходатайствовал за своего работника. Как тут быть? Отсиживаться в тылу? Решил: бежать! Другого пути для него тогда просто не было.
И вот пароход от пристани отчаливает вместе с новобранцами, бабы ревут, причитают. Поднят якорь. Людской рёв и гул мотора.
– Петька Иженяков! Айда с нами! Прыгай! Мы в окружном военкомате за тебя заступимся, – крикнул кто-то из отъезжающих.
Эти слова дед помнил всю жизнь. А тогда прыгнул в самую последнюю минуту, в чём был – в том и уехал.
Эшелон, в котором ехали сибиряки, разбомбили на полпути. Все выбежали. Рядом другой эшелон, тоже весь в огне. Но тот эшелон возвращался с фронта с ранеными. Больные, покалеченные люди выползали на траву умирать и жалели новобранцев. Это была первая встреча с войной.
А потом – поле боя. У солдат невероятная усталость и депрессия. В окопах их заедают вши. Солдаты по очереди просят утюг у завскладом, чтобы «прожарить» бельё. На больших ящиках с хозяйственным мылом чёрные надписи – «Против педикулёза». Завскладом – человек редкой подлости, часто «забывает» про фронтовые «сто грамм». Бойцы свою норму добывают у него сами.
Вдруг надпись «Против педикулёза» появилась на новых ящиках. Ящики отнесли в прачечную, а там оказалась сгущёнка. Решено было молчать. Оказывается, завскладом сгущёнку «зажал». Бойцов же он держал на хлебе и воде. Работницы прачечной рады – это же не похлёбка из прошлогодней капусты, к которой они привыкли. Но тем не менее информация просочилась. Найти шутника не составило труда – в части он был только один, мой дед.
Разбирательство было долгим, но до дисбата дело не дошло, не для себя же человек старался. К тому же заступились за него все. Говорят, что за трое суток, которые дед сидел под арестом, к окну заключённого солдаты протоптали тропинку. А когда его выпустили, устроили пир.
На сибиряков возлагались большие надежды. Враг плотным кольцом окружил Москву, и из бинокля можно было разглядеть Кремль и купола храмов. Все понимали: Москва – это всё. Атмосфера была соответствующей. На груди, под рубахой, каждый или почти каждый носил маленький нательный крестик – это не дань привычке. Это связь с домом, с родными и дорогими людьми. Дед рассказывал: частенько в письмах из дома оказывались крестики, родные писали, что они намолены перед чудотворными иконами. И вправду, те, кто крестики носил, легче переносили тяготы войны. А на полевой кухне, где шефствовал грузин Гоги, была дешёвенькая иконка Георгия-Победоносца, старые солдаты каждый раз перед ней осеняли себя крестом. И атеисту-комбату почему-то не приходило в голову её снять.
Тот день дед помнил всю жизнь. Но рассказывал о нём скупо и вскользь. Вражеские войска как раз двинулись на Москву. Он с тремя однополчанами попал в кольцо. Бой спереди и сзади, справа и слева. И вот совсем рядом, в соседнем окопе, немецкая речь, запах кофе. Такой ароматный, всепроникающий. Дед его потом ненавидел всю жизнь и звал почему-то кофей. И тут, о, это хуже чего бы то ни было, один из ребят, его сослуживцев, поднимает руки и идёт сдаваться в плен… Потом, много лет спустя, я случайно узнала об этом и стала деда расспрашивать. Он же на редкость внятно и даже чеканно произнёс: «Фамилии и имени его не помню. Слышишь, не помню его. Забыл!»
Они с ребятами пробрались-таки к своим и даже «языка» взяли по дороге. Но в штабе его ждала другая, не менее ужасная новость: погибла Надежда, та, которая была для него не только единственной надеждой в этой жизни, но и чем-то гораздо, гораздо большим. Она была его Верой во всепобеждающую Любовь. А ещё в тот день в часть привезли фильм «Два товарища» и все ребята пошли его смотреть.
На следующее утро передовые части пошли в наступление. Всем накануне выдали чистое бельё. Молодые ребята одевались на свидание с одной-единственной «дамой» – смертью. В то, что можно выжить, защищая Москву, похоже, не верил никто.
– Мороз в Москве какой-то несерьёзный, не то что на Севере, – делились однополчане потом со мной, – такая мерзкая слякоть, валенки промокают, а немцы почему-то это морозом считали и дрожали от холода. А перед битвой ядрёный морозец ударил, прямо как дома, когда промерзает полынья. Ну как тут не воодушевиться?
Комбат прямо спросил: что, мол, хотите услышать перед смертью? Ответили почти хором: «Синий платочек». Его и включили и потом пошли...
Москва – это больше чем столица. Это мечта. Это сказка. Когда батальон лыжников шёл на защиту Москвы, многие расстегнули гимнастёрки, может, оттого, что в пути сделалось жарко, может, потому, что каждый хотел показать: умереть за Москву – для него честь. Потом ползли на животе, потом стреляли.
Ранило товарища, дед его потащил на себе. «Ты это… Иженяков, брось меня. Не дотащишь, сам ростом метр с кепкой», – шептал здоровенный детина Ваня Довлатов, истекающий кровью. «Не выпендривайся, лучше ноги вместе держи, чтобы тащить тебя сподручнее было-то». Ваня выжил и всю жизнь благодарил деда.
Тогда в бою дед «заработал» орден Красной Звезды, там же получил тяжёлую контузию, которая всю оставшуюся жизнь напоминала о себе.
– Бац – и накрыло меня землёй, грязным снегом, чьими-то останками! – рассказывал дед. – Кто-то заметил и откопал меня. Я помню всё в синем тумане: будто я дома на Конде рыбу ловлю, а войны нет вовсе. И никогда-никогда не было.
Потом был госпиталь в Москве, знакомство с москвичами, они приглашали приезжать к ним, когда закончится война. А однажды в госпиталь зашёл сам Жуков! И с каждым, буквально с каждым поздоровался за руку! После этой встречи дед опять отправился на фронт. Потеря слуха не помешала бить врага. До Германии пешком дошёл. Научился читать по губам. Постепенно слух стал к нему возвращаться и чувство юмора тоже. Под самым Киевом, например, когда переправлялись, на барже случайно уронили в реку на мелководье ящик с боеприпасами. Тут же, не сговариваясь, бойцы разделись и прыгнули в воду.
– Ты скажи спасибо, что боеприпасы уронили, и нам пришлось за ними нырять, – заметил дед ворчливому однополчанину. – Ну скажи, когда бы тебе ещё выпала такая возможность умыться…
Европа ему запомнилась тем, что там много фруктов и женщины часто улыбаются, а в Сибири, дома, лица у всех, как правило, серьёзные. В Венгрии, во время обхода позиций, нарвались на засаду. Успели уйти – вслед им бросили гранаты. Три дня петляли по чужим болотам на чужой земле, пока наконец не пробрались к своим, начштаб же в это время послал домой похоронки.
Когда в далёких Нахрачах по нему справляли поминки и в посёлке поселилась в очередной раз тяжёлая тишина, дед получил орден Отечественной войны первой степени, потом были медали «За отвагу», «За Победу над Германией». Домой написал письмо, что жив-здоров, но никто не поверил. В войну, увы, люди охотнее всего верили дурным вестям.
Там же, в Европе, получил второе ранение. На этот раз его отправили в госпиталь надолго.
Рассказывал, как кусал губы от обиды, что не может больше воевать, и как раздражала его иностранная речь. Врач предложил пройти лечение в комфортабельном военном госпитале в Вене, но больной категорически отказался.
– Зачем мне эта Европа с их кофе? Отправьте-ка меня лучше домой.
Так и вышло. Уехал он в Россию, а в вагоне, когда все прильнули к окну, прощаясь с Европой, дед отвернулся, чтобы не смотреть. Тоска.
Дома радости не было предела. Не верилось, что вернулся Петька домой живой и здоровый. Контузию он скрывал как мог. Так и женился, не сообщив бабушке о ней. О контузии она узнала много позже, когда родила третьего ребёнка, а всего детей в семье их выросло девять…
Дедушки не стало в 1993 году, когда ему было 67 лет.