В начале шестидесятых годов прошлого века самой, пожалуй, читаемой книгой у нас были ремарковские «Три товарища». В этой книге утверждалось с отчаянной верой, что понятия дружбы, верности – это понятия абсолютные. Они могут быть подвержены испытанию, но подвергнуты сомнению они быть не могут. Чувство меры здесь не имеет смысла. И вообще – есть ценности, которые не продаются ни за большие деньги, ни за очень большие.
Кто сегодня читает Ремарка?
* * *
Слушаешь сенсационные признания нашего телевизионного полусвета – и хочется задать вопрос: открывание души – нынче почём? А просто открывание или открывание до самых сокровенных глубин – таксы разные?
* * *
Оглядываешься по сторонам, видишь новые лица – и непроизвольно, механически, на уровне подсознания прикидываешь: а вот он – чей он человек? И осталось ли в нём что-то от него самого или целиком – чей-то?
Не приветствую в себе это старческое брюзжание, решительно не приветствую.
Но как быть с подсознанием?
* * *
Популярная формула: он, конечно, мерзавец, но он наш мерзавец.
А если случится нужда выбирать между нашим мерзавцем и не нашим правдоискателем?
Чаще всего в результате выбора – ни то ни сё.
* * *
В чём видится мне сегодня безусловный смысл революционного Пятого съезда кинематографистов? В том, что были сняты с полки, возвращены к жизни шедевры отечественного кинематографа. Огромное дело, благородное дело!
«Проверка на дорогах» Алексея Германа, «Долгие проводы» Киры Муратовой, «Комиссар» Александра Аскольдова...
Было нельзя, но было что сказать, и получалось каким-то образом, что всё-таки можно – к названным здесь фильмам есть что добавить.
И вдруг – можно, всё можно, но оказалось только, что поколение Пятого съезда создало своё, лучшее, ещё прежде. Говори! А главное – сказано. И добавить немного есть что. Суть – здесь, прочее – сбоку.
А следующие поколения – это уже разговор отдельный.
В этом – драма Пятого съезда? Или нормальное течение жизни?
* * *
Я многое успел повидать. К примеру, застал ещё спектакль «Платон Кречет», поставленный на мхатовской сцене Ильёй Судаковым по пьесе Александра Корнейчука в 1935 году.
Там провинциальный хирург Платон Кречет, переживающий к тому же и личную драму, должен был немедленно делать сложнейшую операцию наркому, попавшему поблизости в автокатастрофу.
Отчётливо помню: в верхнем углу сцены появляется Платон, только что вышедший из операционной, звучит требовательный голос оказавшегося тут же местного председателя райисполкома: «С чем пришли, товарищ Кречет?» – «Жизнь наркома спасена», – успевает ответить хирург и падает без сознания, скатывается с лестницы. Сцена, написанная по нехитрым мелодраматическим канонам, держала в напряжении зрительный зал – было мне тогда лет двенадцать, а помню отчётливо.
В чём секрет режиссёрского попадания? Когда повзрослел, вот какая у меня родилась версия.
Кречета играл Михаил Болдуман, председателя райисполкома – Василий Топорков, артисты, которые по природе своей не могли быть одномерными. Искали то, что на глубине, иногда, быть может, интуитивно или вовсе за пределами текста. В мхатовском спектакле хирург и чиновник, помимо прочего, понимали, чего им следует ждать, если нарком скончается здесь, на операционном столе районной больницы. И зрители понимали, хотя на эту тему в пьесе – ни слова.
А не думать об этом – могли?
И вот ещё что: не мог такой спектакль не совершать движения во времени, ведь после 35-го года он прошёл более пятисот раз, став одним из мхатовских долгожителей. Жизнь уточняла акценты.
Впрочем, дело давнее, мог я и нафантазировать.
Значительно позже к пьесе Корнейчука обратился Анатолий Эфрос, и в его спектакле на Малой Бронной прозвучала тема человека, загнанного обстоятельствами и сопротивляющегося им из последних сил. Тема, Анатолию Васильевичу не чуждая.
По каким законам, по каким правилам память выхватывает вдруг те, а не иные эпизоды, картинки прошлого?
Кстати, а если бы речь зашла не о наркоме, а рядовом гражданине? О водителе наркома, к примеру? Наверное, пьесы бы не было.
* * *
Если бы меня спросили: а можете ли вы назвать такого артиста, чтобы был… гений из гениев, я бы ответил: хотел бы, но не решусь. А вот если бы меня спросили, можете ли вы назвать артиста самого долговременно смешного и самого эпизодического, я бы ответил: конечно, могу. Тусузов Георгий Баронович.
Король эпизода!
Прожив 95 лет, из них проработав в Театре сатиры более пятидесяти, Георгий Баронович чего только не играл, однако в пределах трёх-четырёх реплик, не более. А то и вовсе без реплик. Но обходился он с этими репликами и с этим молчанием так, что «тусузовские зоны» оказывались в числе самых-самых.
Да с чего бы? Интонация одна и та же, выражение лица почти не менялось, а в «Клопе» Маяковского в роли молчаливо жующего Гостя «красной свадьбы» он был на равных – с Лепко (Присыпкин), с Менглетом (Баян).
С чего бы? Да вот с того. По-моему, талант не объяснишь. И не надо.
Когда в застолье (а мне случалось сидеть с ним рядом) Георгий Баронович попросил передать ему соль, я вдруг ощутил, что мне сделалось весело и что вообще жить на этом свете совсем не плохо. Захотелось поднять стакан, большой гранёный стакан за артиста маленького, ну просто крохотного эпизода.
Такого эпизода, из каких жизнь преимущественно и состоит.
* * *
Вскоре после войны (уже начинался период малокартинья) две яркие звёздочки зажглись в строгом на отбор отечественном кинопроцессе.
Широко известная легенда гласит, что, посмотревши «Сказание о земле Сибирской», Сталин спросил режиссёра Ивана Пырьева: «Где вы нашли такую прелесть?» Речь шла о юной Верочке Васильевой. Понятно, Сталинская премия, потом ещё одна, за спектакль «Свадьба с приданым».
Всеобщая любимица, народная артистка СССР Вера Кузьминична Васильева, ушла, едва не дожив до ста лет, – и получила всё, что заслужила, по справедливости.
О красавице Марине Ковалёвой легенд не сложено, хотя она сыграла главную героиню главного фильма той поры. «Падение Берлина» Михаила Чиаурели.
А до этого – девочку-подростка в «Тимуре и его команде».
Определилась жизнь?
Но потом – потом было замужество; супруг, партийный начальник, в чём-то проштрафился и был отправлен замаливать грехи из Москвы в Целиноград. Марина уехала с ним, поступила на работу в местный театр. Там я и познакомился с ней, будучи в командировке от «Комсомольской правды».
Бесперспективная провинциальная актриса лет сорока, она с достоинством проживала выпавшую ей судьбу.
Кажется, воспоминания писала. И изредка – письма однокурснику по театральному училищу, Алексею Ивановичу Аджубею.
Впрочем, сегодня, по прошествии более чем полувека, с полной убеждённостью утверждать это не могу.
* * *
Как же всё-таки непредсказуема актёрская доля!
* * *
Семейная легенда. Встретившись на кремлёвском приёме (это был сорок второй год), отец сказал режиссёру Леониду Лукову: «Вы сняли хорошие фильмы – «Большая жизнь», «Александр Пархоменко». Но скажите, для чего вам понадобилось лучшие песни в этих фильмах отдавать врагу?»
В самом деле, только «Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить» в исполнении батьки Махно чего стоит! А «Спят курганы тёмные» – из уст вредителя?
Через год, в сорок третьем, на экраны вышел фильм Лукова «Два бойца». Марк Бернес… «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…»
Совпало, сошлось. Бывает.
* * *
Работая в Польше и, понятно, время от времени наезжая домой, я по возвращении в Варшаву иногда имел проблемы с таможней: посылки от московских друзей варшавским превышали допустимые нормы – так, живший в Москве выдающийся молдавский драматург Ион Друцэ посылал ящиками (небольшими, но всё-таки) своей польской переводчице Гражине Милош коньяк из пуркарских подвалов под Кишинёвом.
…Поезд «Москва – Варшава», три минуты до отправления, и вдруг вижу в окно купе: несётся по перрону классик советской литературы Иван Пантелеевич Друцэ, жонглируя ящиком. Я не сплоховал: рванул в тамбур и, слегка отстранив проводника, в последнюю секунду принял драгоценный груз из рук в руки, едва ли не на лету.
«В цирке бы вам выступать», – проворчал проводник. Впрочем, может быть, я ослышался, но так или иначе культурный обмен состоялся, и вскоре в варшавском театре «Вспулчесны» вышел замечательный, пронзительно-лирический спектакль «Святая святых».
А ещё до этого, насколько мне известно, Сталин презентовал Черчиллю – тоже ящиками (большими!) коньяк «Ереван», который английский премьер любил.
Конечно, и Гражина, и Черчилль могли обойтись без нашего коньяка, но с коньяком было как-то уютней.
И Друцэ, и Гражине, и, полагаю, Черчиллю. Да и мне тоже – несмотря на проблемы с таможней.
…А знаменитый молдавский режиссёр Эмиль Лотяну предпочитал французский коньяк и очень любил Францию.
«Табор уходит в небо», «Лаутары» – украшение театрально-кинематографического фестиваля в Марселе.
А при чём тут цирковой номер в поезде «Москва – Варшава»? Да, получается, при том же.
Как-то всё было путём.