Куманьков А.Е. Благослови детей и зверей. – М.: Ключ-С, 2009. – 192 с.
Доведись мне украшать «зал славы» художников, рисовавших детей, Антон Куманьков вряд ли пришёл бы на память в числе первых. Стену напротив входа я посвятил бы Диего Веласкесу с его многочисленными инфантами. Одесную разместил бы парадные портреты английских юношей-лордов Томаса Гейнсборо. Ну а ошуюю сквозь выломанную стенку я открыл бы перспективу на галерею гигантских фотоплакатов Готфрида Хельнвайна, развесив среди развалин его «Спящих ангелов».
Почему?
Вопрос серьёзный. И начать ответ на него необходимо издалека. Как относится к детству традиционная культура? Та, что осталась относительно нетронутой в среде примитивных народов? Довольно грубо. Детей убивали. Иногда физически. Всегда – инициатически. Ребёнок не играл в жизни племени никакой роли. Ценность детства была провозглашена Иисусом, до Него никакой идеи чистоты, непорочности и простодушия отрочества не было. И если даже христианство (вопреки заблуждениям прекраснодушных и расслабленных мечтателей) не слишком-то сентиментально, то чего мы ждём от мифологизированного сознания?
Это присказка, без которой невозможны дальнейшие рассуждения о художнике Антоне Куманькове. Сказка здесь: наряду с Веласкесом, Гейнсборо и Хельнвайном Куманьков продолжает традицию «светской иконописи», значительно, впрочем, отличаясь от всех трёх упомянутых.
Диего Веласкес выявлял Образ Божий в лицах Его помазанников; девочки-инфанты письма Веласкеса красивы по богоподобию: человеческое и божественное присутствует в них нераздельно и неслиянно. Несколько иное предлагает Гейнсборо. Юные аристократы живописца легки, красивы не общей, но индивидуализированной красотой. Готфрид Хельнвайн – наш современник. Он устраивает выставки в разрушенных готических соборах. Его «Спящие ангелы» суть заспиртованные уроды. Дети на его фотографиях – бестелесно-прекрасны. Австриец Хельнвайн не отказывает в личной святости даже нерождённым детям. Поскольку ребёнок появляется в момент зачатия (священный прообраз – Благовещение), то и «Спящие ангелы» Хельнвайна «есть Царство Небесное».
А что Куманьков?
Графические работы этого художника менее всего психологичны. В них нет индивидуальности модели. Они по-хорошему иллюстративны и служат иллюстрацией не столько к событиям нашей жизни, сколько к той же самой христианской доктрине детства. Антон Куманьков уже сам этот возраст рассматривает как феномен христианской культуры, но это рассмотрение менее всего рассудочно. Куманьков – сам наблюдатель-ребёнок, и дело здесь не в его личной инвалидности, позволившей ему прожить жизнь, несколько отличную от жизни здоровых детей. В его случае – жизнь, более защищённую от жестокого взрослого мира.
На портретах Антона Куманькова нет детей-красавцев. Нет и детей-инвалидов. Исчезающе мало истинно благородных, античных лиц. Зато много типичности. Той типичности, которая предписывалась, например, канонами иконописи.
Куманьков не рисует индивидуальности. Девочки-гречанки столь же красивы, сколь и русские девочки. Те и другие неуловимо напоминают девочек-японок. Все персонажи Куманькова хороши условной красотой детства. Продиктованной не столько античной эстетикой, сколько христианской аскетикой.
Благополучные американки соседствуют с отечественными детдомовками. Достаток и безопасность проступают красотой спокойствия. Страх и бесприютность не стирают проявлений человеческого. Разница между детьми – моделями Антона Куманькова – подчас огромна. Даже внешне.
Но что эта разница? Детей Господь благословил всех. Разом. Куманькова начинаешь понимать вместе с проникновением в бестелесность русского православия. И вместе с несентиментальностью русского характера, закрепившего за детьми определение «отрок»: «не говорящий», «безгласный», «не имеющий права голоса». В общем, не имеющий ничего, кроме прав и привилегий детства, дарованных Христом.
Дети хороши не потому, что хороши, но потому, что дети.
От багрянородных Веласкеса, от благородных Гейнсборо, от нерождённых Хельнвайна поворачиваемся к неумирающим Куманькова.
Что видим?
Куманьков не столь высокомерно великолепен, как Веласкес. Не столь холоден и мастеровит, как Гейнсборо. Не столь мистически радикален, как Хельнвайн, но…
Но если бы мне позволили спроектировать упомянутый «зал славы» треугольным, то в его центре я бы поставил стол, на котором разбросал бы сотню рисунков Антона Куманькова. Не могу сказать почему. Не знаю!