Ася Демишкевич, Санкт-Петербург,
короткий список премии «Лицей» 2024 года, номинация «Проза»
Над
Я хорошо помню звук моторной лодки и тишину, когда отец остановил её.
Тишина звучала как плеск волн и вечно над кем-то хохочущие чайки, как ветер и шумное дыхание отца.
Мы остановились на середине водохранилища. И я даже представить не могу, как высоко мы забрались. Высоко по сравнению с тем, что там, внизу.
Мне семь лет, и я не вижу особой разницы между глубиной и высотой. Сестре — двенадцать, и я замечаю в её глазах что-то похожее на страх.
Отец забрал нас из школьного летнего лагеря пораньше. Сказал, что мы поедем на водохранилище купаться и смотреть на чаек.
— А мама? — спросила сестра.
— А мама ещё на работе, — ответил отец.
— Мама говорила, чтобы мы без неё не купались.
— Да мало ли, что она говорит, — отец ухмыльнулся. — Не хочешь купаться? Ты тоже не хочешь? — он ткнул в мою сторону пальцем, как будто прицеливался.
— Хочу, — быстро ответила я.
— А вот сестра твоя, похоже, собирается сидеть дома.
— Да не собираюсь я, просто…
— Просто — на носу короста, — отец щёлкнул сестру по носу и засмеялся. — Пошли.
Сначала мы едем на автобусе, который долго ползёт в гору в сторону заросших малиной дач, потом идём пешком до пристани, где стоят лодки. Я очень хочу есть, но молчу, потому что отец никогда ещё не брал нас кататься на лодке без мамы, и я не хочу всё испортить. Мне кажется, что нас ждет настоящее приключение.
— Сегодня покажу вам, откуда я родом, — говорит отец, снимая брезент с лодки.
— Но ведь папину деревню затопило, как мы сможем её увидеть? — шёпотом спрашиваю я у сестры.
— Затопило, — тихо отвечает она и берёт меня за руку.
Мы слышали эту историю много раз. Отец любил рассказывать, как во время строительства Красноярской ГЭС пришлось затопить больше ста посёлков и деревень, в том числе и его родной Езагаш.
«Езагаш-ш-ш-ш», — шуршит у меня в ушах чей-то голос. Мне кажется, там жили ящерицы.
И мы с сестрой, как две юркие ящерицы, греемся на солнце, сидя на носу лодки, пока отец направляет её вперёд, в переливающуюся сине-зелёную воду.
Украдкой поглядываю на отца. Чем дальше уходит берег, тем мрачнее становится его лицо. Я знаю это его лицо, оно как погода, когда тёмная туча наползает на солнце и какое-то время оно подсвечивает её край, будто говорит: я всё ещё здесь. Пока солнце ещё здесь, можно попросить у отца посмотреть телевизор, или деньги на мороженое, или просто побыть с ним в одной комнате. Но когда край облака перестаёт светиться — лучше убраться куда-нибудь подальше.
Я смотрю на отца. Он уже не здесь.
Он останавливает лодку, и мы долго молчим. Сестра смотрит в сторону далёкого берега, а я опускаю руки в воду и шевелю пальцами, здороваясь с подводными жителями.
— А знаете, что там на дне?
— Ящерицы? — с надеждой спрашиваю я.
— Нет, — отец кривит рот, — там бабка ваша, и дед, и брат мой дядя Саша. Там — дом.
— Наш дом — на улице Чкалова, у горы, — важно говорю я.
Лицо отца совсем портится, и он смотрит на меня слишком пристально.
— Дом — не там, где ты живёшь, а там, где родился.
Когда отец говорит таким голосом — тихим, но очень громким, с ним лучше не спорить. Я думаю о том, могли ли мы с сестрой родиться на дне водохранилища, а не в Дивногорском роддоме. Может быть, под водой тоже был свой роддом.
— Ведь, как говорится, где родился, там и пригодился, — продолжил отец. — Но вам-то откуда знать, вы же дома своего даже не видели.
Я снова собираюсь напомнить отцу, что наш дом находится на улице Чкалова, но сестра замечает это и больно щипает меня за руку. Мне хочется пискнуть, но я молчу — мы с сестрой никогда не выдаём друг друга.
— Все беды начинаются, когда человек дом свой теряет. А другого ему уже не найти, потому что другого быть не может.
Я молчу под предостерегающим взглядом сестры. Отец часто говорит такое, от чего делается непонятно и плохо. Будто у меня пытаются забрать что-то, но я не понимаю, что именно.
— Плавать будете? — неожиданно спрашивает отец.
— Да, — отвечаю я.
— Нет, — говорит сестра.
— А чего нет-то? — злится отец и начинает раскачивать лодку.
Я смеюсь и визжу, ведь самое страшное, что может случиться — то, что вода окажется холодной.
— Сейчас мы все тут поплаваем! — отец почему-то не смеётся.
— Папа, не надо! Перестань! — просит сестра, и я не могу понять, почему она плачет.
Нет такой реки
Сестра говорит, чтобы я срочно прилетала. Сестра говорит, что у отца инфаркт.
Я спрашиваю, что сестра имеет в виду.
Сестра интересуется, не отупела ли я часом в своём Петербурге.
Я говорю, что не отупела, но инфаркт — это не всегда смерть, поэтому я хотела бы уточнить один момент.
Сестре не ясно, что за момент я хочу уточнить. Я не выдерживаю и спрашиваю прямо: он умер или что?
Сестра говорит сначала: «Или то», а потом: «Да, умер».
Я спрашиваю, когда похороны? Сестра говорит — в понедельник, и что я должна прилететь.
Я говорю, что у меня аэрофобия. Сестра говорит, что я эгоистка.
Раздумываю, открываю «Авиасейлс», смотрю цены на сегодняшний вечер, они высокие. Денег мне не жалко, мне жалко себя. Пять часов нескончаемого ужаса из Петербурга до Красноярска, и я — у гроба обожаемого батьки. Ирония в том, что после такого перелёта я буду ещё мертвее, чем он.
Закрываю вкладку. Если не думать про обвинения сестры, то мне даже не надо складывать на чаши воображаемых весов свою аэрофобию и любовь к отцу.
Поеду на поезде.
Покупаю билет до Москвы, потому что из Петербурга до Красноярска прямых поездов нет. Странный город Петербург, и странно, что я в нём всё-таки оказалась: всегда недолюбливала большую воду и вот — живу почти у самого моря. Когда вернусь, надо будет переехать.
Моя дорога домой растянется почти на три дня, и мне трудно в это поверить, ведь на другой конец света я могу улететь за каких-нибудь двенадцать часов, то есть могла раньше, сейчас уже не могу.
Санкт-Петербург главный — Москва Октябрьская — Красноярск Пасс — так выглядит мой путь домой. Для меня не существует чудесных сапог, которые сразу перенесут за тридевять земель, придется измерять дорогу в обычных километрах, вокзалах и пачках лапши «Доширак».
Удивительно, что поезда дальнего следования ещё не исчезли, мало кто сейчас может позволить себе проводить столько времени в пути. Полтора-два века назад у людей было как будто больше времени. Они могли неделями кататься туда-сюда, и никто бы им ничего не сказал. Мне тоже никто ничего не скажет, кроме сестры.
Для нас с ней время идёт по-разному — для неё очень быстро, а для меня — медленно и как-то не так, как должно идти для выросшего во взрослого человека. Каждый, встреченный мною взрослый просто обязан искать в сутках двадцать пятый час и вздыхать, что всего не успеть. Такое время бежит быстро, дробится на отрезки, разделяется со множеством других людей, подпитывается их временем и ускоряется до такой степени, что теряется из виду.
«Не понимаю, куда делось время», — всю жизнь повторяла мать.
«У меня нет лишнего времени», — часто говорила сестра.
«Времени мало, но я всё вроде успеваю», — радовалась подруга в нашей последней переписке.
Я никогда не слышала, чтобы кто-то вдруг сказал: «А прикиньте, у меня много времени! Настолько много, что иногда, я даже не знаю, что с ним делать».
Заявить такое как будто стыдно. Если у тебя много времени, то что-то с тобой определённо не так. Скорее всего, ты ленивый, у тебя нет работы, ты эгоистичный и, возможно, просто тупой. А ещё — одинокий. И это даже хуже, чем тупой.
Времени должно быть много только у детей и стариков, у стариков, правда, с некоторыми оговорками, но всё же. Я — не ребёнок и не старуха, но у меня времени тоже почему-то много. Наверно, потому что я эгоистичная (как говорит сестра) и одинокая (как говорю я сама).
Своё время я чувствую очень медленным, буквально замершим в ожидании чего-то. И когда что-то происходит (неважно, плохое или хорошее): переезд, влюблённость, разрыв отношений, смерть близкого, — я чувствую себя так, будто давно прожила этот опыт и время, отпущенное на него. Будто чувства по поводу события возникли раньше, чем оно само появилось в моей жизни. Поэтому, когда что-то всё-таки случается, я цепенею и не чувствую ни грусти, ни радости — только то, как бесконечно тянется опустевшее, обессмысленное время.
Я всегда словно иду под водой, шаги замедлены её толщей, и я могу разглядеть каждый миллиметр этого странного тягучего движения, но не могу понять, где и когда оно началось.
Я проживала отъезд из дома задолго до того, как по-настоящему его покинула, да и отца я уже успела похоронить, так что сказать, что у меня не было времени попрощаться с ним, никак не получится, ведь наше прощание началось много лет назад.
Моя дорога займёт почти три дня, и, думая о ней, я почему-то представляю все крупные российские реки. Наверно потому, что смерть — это всё-таки событие исключительное, и путь по реке кажется мне более подходящим к случаю, скорбным и величественным. Путешествие по железной дороге — напротив: шумным, грязным, суетным и обыденным.
К сожалению, Обь, Енисей и Лена пересекают страну с юга на север, а не с запада на восток, так что добраться по ним до дома у меня никак не получится.
Отца похоронят через два дня, и на похороны я не успею, но единственное, о чём я жалею — что нет такой реки, по которой можно было бы проделать весь этот путь.