Анисия Бурмистрова
А РЕ
Артюру Рембо
Я тебя полюблю безгранично,
а потом отвлекусь и забуду.
И отдам, так легко и цинично,
что по праву, без права – твоё,
безмятежному, злому мальчишке:
эту веру в грядущее чудо,
эту боль и восторженность. Книжку
сын порвёт, я забуду её.
Я забуду тебя, как чужая,
как зевака, случайный прохожий.
Я забуду, как сны забывают,
протирая глаза кулаком.
Полтора непрочитанных века
между нами, я помню. И всё же
ты растопчешь во мне человека
и заплачешь о том.
Тёмный воин, ты за руку музу
приводил в свой растрёпанный лагерь,
и она чуть дышала под грузом
безответной, бездумной любви.
Я разбитая молнией ива,
горько плачу в весеннем овраге.
Я пойму твою музу. Паршиво:
нет чернил – захлебнёшься в крови.
А меня приревнуют к знакомым,
однокурсникам, детям, подругам.
Идиоты. Я выйду из комы
в девятнадцатом веке твоём.
Я тебя полюблю безгранично.
И скорее забуду, с испуга.
А иначе погибну комично
под прицельным французским огнём.
Парашютист
в самый последний момент
я нащупал кольцо
в левом кармане,
наделось само на палец
ветер – больше не друг мне –
ударил в лицо
и солнце по всей земле разливало глянец
стало понятно, что небо,
конечно, твердь
когда подо мной округлилась
моя планета
выхода нет, мне осталось одно –
смотреть
всё-таки мой конец – не конец света
мне говорили, такого не может быть
все механизмы смазаны,
всё под контролем
мне говорили, жизнь – какая-то нить
и что-то о том, как плохо бояться боли
что же так долго тянется мой полёт?
даже не страшно,
и сердце уже бескровно
руку в карман засунул второй, и вот
семечки сыплются ласточек стаей
чёрной
Инна Айрапетова
***
Ты уходишь домой, не прощаясь
Ни со мной, ни с друзьями вокруг,
А планеты, всё больше вращаясь,
Мне дают вдохновение вдруг.
Чуть прикрою глаза, и открыта
Предо мною Галактика вся...
В глубине, где все звёзды зарыты,
Мне к тебе обратиться нельзя.
Ты идёшь, как мальчишка беспечный,
Все по лужам ногами стуча;
Ну, а я где-то в облаке вечном...
И вот здесь я сижу, не крича
Вслед тебе... А потом, утром рано,
Я очнусь от фантазий. Во мгле
Силуэт твой увижу туманный.
Это значит, что мы на Земле.
***
Растворюсь я в лавандовом поле.
Аромат мне подарит покой.
Никакой не сыграю я роли
В жизни этой жестокой, земной.
Я всегда уповаю на Бога.
Я простой и наивный поэт.
У меня есть сомненья немного:
Мой талант – есть ли он или нет?
Будут мучить меня вплоть до боли
Размышленья из этих двух строф.
Растворюсь я в лавандовом поле
И избавлюсь от многих голгоф...
Андрей Миронов
***
Заражая тотальным молчанием,
терпит тускнеющий город
гул пустого метро, бывших фабрик
и роя субтильных людей...
ожидание – мелочь, в которой
и сам был не раз перемолот
под болезненным светом
проигранной мною ничьей.
Мириад окончательных слов,
что сложились в ненужный мне ворох
межэтажных терзаний, подавленных
чувством искомой вины.
Неврастеник – с тех пор как у речи
моей просто кончился голос,
резонёр или трагик –
в моменты особой нужды.
***
В пяти чёрных буклетах
неровные письма:
кем ты жизнь свою прожил,
что видел ты в ней...
ожидаемо рвано в них рушатся смыслы,
по кускам фрагментируя лица людей.
продираю глаза сквозь цветы на обоях,
в ярких кадрах уставших секунды
назад –
лезть из кожи таким же,
но угрюмо-оскомным,
как всегда все нормально,
просто нечего больше сказать.
пропадал без того в понедельниках
мрачных однушек,
из подъездов панельных
срывался на мош*.
был услышан, непонят –
не будет же хуже...
и записывал всё, то что режет как нож.
в безвозвратной утрате на
лестничной клетке
на измене ломались изгибы в слова,
прозвучавших в сердцах...
слишком скомканно, в спешке,
растворившейся ртутью
в значеньях шрифта.
Елизавета Григорьева
«Я»
Я такая неинтересная,
Тесная, одноместная.
Я такая нетривиальная,
Манящая, двуспальная.
Я такая совсем обычная,
Человечная и безличная.
* Агрессивный танец зрителей на рок-концерте.
Я такая сверхуникальная,
Страстная, недосягаемая.
Мы такие совсем несхожие,
Параллельные, разнобожие.
Но сочимся под одной кожею,
Сочетая внутри невозможное.
Воцарение зимы
Зима в покрове слёз небесных
Восходит величаво на престол.
Снежинки в танце перекрестном
Ложатся нежно на подол.
Луч блещет искоркой от снега,
Сверканьем наполняя всё.
Морозный воздух, где б он не был,
Колючий иней нанесёт.
Поймав лихого ветра струи,
Метель поднимется, шурша
И белой юбкою рисуя
Сугробов горки не спеша.
И остановится мгновенье!
Природы бег скуётся льдом.
Зимы прекрасные явленья
Восцарствуют везде, во всём!
Иван Коровчинский
***
Построившие дом свой на песке
Не ниже прочих воздвигают стены.
Их башни высоки, верхи надменны,
С балкона видно море вдалеке.
Узоры галерей и шпилей взлёт,
Внутри вдоль стен протянуты шпалеры.
Стол – Вакха дар, и ложе – дар Венеры.
Не хочешь? Вот весь в золоте киот.
Пиши, твори! Вот башенки окно.
В него врываются все ветры мира.
Вдохни порывы Нота иль Зефира,
Пока тебе не стало всё равно.
И, как жених, хозяин в дом войдёт,
И ощутит в нём радость и свободу,
И не прославит тихую погоду,
Не зная час, в который вихрь придёт.
Непризнанным
Под ноги свиньям брошен бисер ваш,
Его сверканье лишь немногим видно,
И вам самим давно уж не обидно,
Что он для близоруких – только блажь.
А шут пустой меж тем поймал кураж
И славой овладел – ему не стыдно.
Мир излияньями его залит, но
Вонь породит и небольшой зондаж.
И бисера ловец встаёт с утра
И лазит меж свиней всем на потеху,
Среди негодования и смеха:
«Что там за свинолюб?» – Он не страдает.
Не видит он свиней. Пред ним сверкает
Лучей златых в жемчужинах игра.
Рейнмар Хагенау
(Корнелия Орлова)
В Гефсимане
О, много раз встречались вы со мной, –
Но тайных слёз не замечали!
В. Ходасевич
Над Ершалаимом алеет пурпуром
опрокинутое небо.
В Гефсиманском саду гладким атласом
звенят листы.
Двенадцать остались. В их снах –
дорог неизвестных ленты;
но между ними все же бодрствовал один.
«Отче! Ты милосерден! Да минует меня
сия чаша!» –
Кто-то тенью скользнул в засыпающий
Ершалаим.
У ворот Первосвященника уже
ожидает стража;
«Вот тридцать динариев твои;
Чего же ты ждёшь? – Иди».
«Впрочем, не Моя, но Твоя да
будет воля!» –
Всё ближе резкий чеканный шаг.
«Вы ли не могли здесь бодрствовать
со Мною?
Вставайте – стража вошла в
Гефсиманский сад!»
С небес срываются погасшие звёзды.
Тьма цвета крови страданий
вползает в Ершалаим.
Хлеб и вино. Терновый венец и гвозди.
За тридцать динариев – отравленный
поцелуй один.
La cancion de cuna
Из холодной росы
Венец сверкнёт на челе...
Спи, моё сердце. Тихий напев я играю
тебе на лютне.
Звёзды высоко по Млечной
плывут реке.
Аккордов серебряный ряд
сны невесомые кружит.
Чуть слышится грусть
в неоконченной той строке.
Спи, моё сердце. Пусть грусть
тебя не тревожит;
Луны бледный луч в ажурном
застыл витраже.
Колыбельную ту ты во сне
услышишь, быть может,
Даже пусть поутру не вспомнишь
её уже.
Спи, моё сердце. Нам ночь покров
сшила этот.
Последние ноты как кровь
на белом листе.
Растает напев, рассветным
развеянный ветром,
И в молчанье шагнут
с тенью об руку тень.
Из холодной росы венец
Сверкнёт на челе....