Мешая земное и бессмертное, писал «Из жизни ангелов»:
Ты мне досталась по ленд-лизу
Во время Третьей мировой.
Ты помнишь, шёл я по карнизу
Над обожжённой мостовой,
А ты летела в платье белом,
Разбив оконце чердака,
Но овладела смертным телом
Моя бессмертная рука.
Лёгкое стремительное счастья наполняло иные созвучия Александра Хабарова: будто не было лет заключения, смен низовых работ потом.
Поэт работал истопником, но это проходя, Хабаров не боялся жизни, вторгаясь в разные её области: был преподавателем, репортёром, обозревателем; всё вместить, всё успеть.
Мы познакомились в котельной,
где я служил как истопник,
и труд мой был почти бесцельный –
к такому я давно привык...
Я кланялся своим лопатам,
крепил выносливость углём
и сочинял отборным матом
стихи о будущем своём.
Бывает – и энергия злости может вести, а может – великолепное презрение к неудачам, полёт – поверх барьеров, всё равно – счастье необходимо, оно – альфа человеческих стремлений, ещё Паскаль свидетельствовал об этом.
Сильной и крепкой выделки стихи предлагал Хабаров, и сам был таким – сильным и крепкой выделки.
Мощная метафизика, даже мистика перехватывает стихи золотящими лентами смысла:
Я прочёл на странице семьсот двадцать два,
Что из жёлтых костей прорастает трава
И не выжечь её сквозняками,
А однажды и люди воспрянут из пут,
И сквозь чёрное небо они прорастут,
Облака раздвигая руками.
Словно слово ратоборствует смерть; в определённом смысле – поэзия есть вариант победы над ней, вездесущей, и, сколь бы ни была сильна, поэт, исполнив свои песни, ведь остаётся в них.
Шаровые бездны манили Хабарова, словно и мыслившего иногда облаками.
Веками.
Бессмертьем.
Воздушно решал проблемы правды и лжи, творя лёгкие, как пух, созвучия:
Хорошо на Ай-Петри,
Хоть и выше – Тибет…
Торжество геометрий
Там, где Родины нет…
Ветер лижет подножья,
Дремлет в сердце змея.
Правда – горняя, Божья…
Ложь – земная, моя…
Как пух, как свет.
Мерцал Тибет, храня тайны свои, коды бессмертия, возможно.
Змея?
Вероятно – мудрости, не опасна такая, напротив.
Воздуха много в поэзии Хабарова.
Метаморфозы свои, равно страдания описывает с усмешкой:
Не от тяжких трудов, а от лёгкой руки
я пальто заложил и продал башмаки;
вот уж тело висит на костях барахлом –
приценился какой-то к нему костолом...
В ход пошли пепелище, жилище, трава;
песней звякнула медь – разменял на слова.
Ночь сменял на зарю, а зарю – на пальто.
Ну, и кто я теперь? А теперь я – никто.
Мол, посмотрим ещё – кто кого, да и вообще – бабушка надвое сказала.
Кто решил, что надо умирать?
Стих вьётся, энергично-глагольный, вместе – туго наполненный существительными, сам существенен, никакой игры.
И – всё игра.
Пусть обстоятельства закручивают свои петли, а мы попробуем переиграть их.
Русь поездная возникала:
Луна в окошке мутном,
чаёк в стакане синем.
Легко в вагоне утлом
нырять в волнах России.
То проводница плачет,
То тётя режет сало,
То дядя с полки скачет —
Ему стакана мало.
Особость пути, особенность его повествования – под стук поездных колёс, чья энергия завораживает.
Энергия густела в поэзии поэта.
Она вела его – чудесная энергия золотящихся слов, и, разбив свой словесный сад, построив свой метафизический мост над бездной, ускользнул в небеса, оставшись созвучиями.