Поэты есть на всех материках

Елена Наильевна (Елена Наильевна Иванова),
Самара



Приходит ноябрь
Приходит ноябрь в веси и города.
Приходит ноябрь, приказывает: «Страдай.
Ну что у тебя нет никого, по ком?
Слышь, я ноябрь, тоскливый я испокон!
Грязно и серо, муторно и темно,
на дно погружайся с кем-нибудь заодно.
Давай, заводи какой-нибудь грустный блюз –
стучусь тебе ветром,
дождём тебе в окна льюсь!»
И я б танцевала в бикини на пляже, я б
босой по траве!.. но приходит ноябрь.
Ноябрь
требует сплина, сонливости и тоски.
А у меня «Гарри Поттер и пауки»,
«Фиксики», «Свинка Пеппа» и «Три кота»,
прятки и гонки, кубики и лапта,
танки и динозавры, парад планет,
а у меня математика (боже, нет!),
люлька, качели, каши, юла, манеж,
«Мама, я это не буду», «Ну и не ешь»,
сказки и «баю-баюшки» до утра...
А вот и декабрь:
ёлка, шарики,
мишура.

Про детство
Там льётся в уши Лебедев-Кумач
весёлым ветром из радиоточки,
а ты, швырнув портфель, хватаешь мяч,
мелки, чтоб не испачкаться, в платочке,
и битку – крышка в крышке, в них песок,
скакать за ней по классикам. Бывает,
дурная улетит наискосок
и будто бы смеётся, как живая.
И вот, всё это похватав, бежишь
на волю, вниз, считая этажи.
Там, во дворе, качели в небеса –
садишься и летаешь полчаса,
чужих квартир рассматривая мебель.
Вокруг весна и тополиный пух,
и ты сильней раскачиваешь: «Ух!» –
и трогаешь (захватывает дух!)
след реактивных самолётов в небе!
Там лестница изогнута в дугу –
сначала ты боишься: «Не могу
по ней пройти», но может же подружка!
Потом за ней возьмёшь и повторишь,
соскочишь: «Алле-оп-па!» – крикнешь.
«Ишь!» –
вам крякнет проходящая старушка.
Пятнадцать раз отпрыгнешь от мяча,
пошепчешься с подружкой, хохоча,
и мотылька освободишь из плена –
из паутины злого паука,
и только разыграешься слегка,
как мама позовёт в окошко: «Ле-е-на-а-а!»

Лошадь
Рад ли ты за меня, безразличен,
обеспокоен?
Приходи ввечеру,
мы лошадь с тобой напоим.
Убредём с тобой в степь –
подорожником, ковылями.
Лошадь громко вздохнёт:
«Наконец-то доковыляли!»,
припадая к воде мягко-шёлковыми
губами.
Горький запах травы полетит
от неё клубами.
Полежим на земле, поглядим
на дрожащий ковшик,
ты погладишь меня по запястью,
как гладят кошек.

Он был роднёй
моей родни
Он был роднёй моей родни.
Мы оставались с ним одни,
и он шептал мне: «Лика,
пойдём за земляникой!»
И шла, не чувствуя вины, –
глаза-то были влюблены!
И цвета апатита! –
ну как же не пойти-то?!
И на пригорке, позабыв,
что шли по ягоды-грибы
(да ясно, что предлог же!),
устраивали ложе.
Он был так нежен мне, так люб,
мы наслаждались болью губ,
и дерзостью, и силой,
которая сносила!
Я улетала в облака,
от позвонка до позвонка
пронизанная током,
пропитанная соком!
Пастушья сумка и полынь.
Давай, со щёк, румянец, схлынь!
Душа, сожмись в комочек,
и застегнись, замочек!
С помятых пастбищ шли стада.
Он провожал меня когда,
оглядывались тётки:
сын агронома всё-тки!

Ты меня уронил
Дыма седая просинь.
Неба ночной винил.
Ты же меня не бросил.
Ты меня уронил.
Разницы, впрочем, мало.
Я раскололась – бдзынь! –
и в одночасье стала
мёртвая, как латынь.
Лишняя, как плакаты.
Мутная, словно власть.
Надо же было как-то
ласковей мне упасть.
И закатиться в угол
к фантикам и носкам –
пусть бы потом аукал,
пусть бы всю жизнь искал.

^{Когда не станет смерти никакой}

Дмитрий Артис
(Дмитрий Юрьевич
Краснов-Немарский),
Москва

* * *

Пока деревья были меньше,

чуть выразительней травы,

ладошки некогда умерших

моей касались головы.

Пока дома стояли вровень,

их тени так же вровень шли.

Кольцо больших и малых родин

сжималось в области души.

Пока созвездия сливались

в одну немыслимую нить,

я мог два слова – «боль» и «зависть» –

на десять букв разъединить.

* * *

Стоял у берега моря, и море было
совсем синим,

бежал по равнине, и равнина
была совсем узкой,

и видел горы, и в каждом камне видел своего сына,

и видел дочь свою в каждом
пологом спуске.

Руки тянул вперёд, пальцы, будто
слепец, на ощупь,

пил воздух, был воздух полон грозы,
был полон,

открывал глаза, и день
представлялся ночью,

закрывал, и ночь была светлее
июньского полдня.

И поднимал голову, и голова была
выше солнца,

и смахивал пот со лба, пока стоял,
бежал, смотрел я,

и если был вокруг меня
так называемый социум,

то он был для меня не более
чем иная материя.

* * *

Когда не станет смерти никакой –

ни медленной, ни скорой – никакой,

щемящий неминуемый покой

миры наполнит жизнью никакой –

ни медленной, ни скорой –
никакой.

И мы одни с тобой (рука в руке)

пойдём к реке, и будем налегке,

и перейдём ту реку налегке –

рука в руке – моя в твоей руке

спульсирует, как рыба в тростнике.

И снова станет жизнь такой, какой

была до самой смерти никакой,

и снова станет смерть такой, такой,

какой была до жизни никакой,

какой была и – никакой другой.

* * *

И брат не заходит в мой дом,

стоит у крыльца.

Мерещится мне под окном

лицо мертвеца.

Прогнётся дощатый настил,

но выдержит дверь.

Никто бы к себе не впустил

такого теперь.

Он умер три ночи назад,

почил на кресте.

Иконы по дому висят

и смотрят со стен.

Закрыв занавеску плотней

и свечи задув,

смеюсь, отвлекая детей

от шума в саду.

* * *

Три года мне, и было мне когда-то

всегда три года, словом, ерунда,

и падал снег, вставал
и снова падал,

и было так светло, как никогда.

И было так воистину спокойно,

и тихо так, что не хватало сна.

Я лез на стул, потом на подоконник,

смотрел в окно и прыгал из окна,

и падал в снег, вставал
и снова падал,

и вырастал на четверть головы.

Оно мне надо было? Надо, надо,

увы.

* * *

Снова зима, и снег за окном

величиной с горошину,

и нет ничего плохого в том,

что нет ничего хорошего.

Это всё сна небывалый путь,

коего так не хватало.

Холодно, некому подоткнуть

краешек одеяла.

Выйду во двор, пойду босиком,

как по траве некошеной,

и – нет ничего плохого в том,

что нет ничего хорошего.

Если зима и если кругом

белого неба крошево,

то нет ничего плохого в том,

что нет ничего хорошего.

* * *

Это жизни моей торжество:

с теплотой неземною

вынимать из кровати того,

кто считается мною,

ставить на ноги или держать

на весу, не роняя,

выдавая пустую кровать

за преддверие рая.

Вот и доброе утро, страна,

слишком доброе утро.

Я почти отошёл ото сна,

улыбнулся как будто

и, нащупав рукой пустоту

на соседней подушке,

потянулся, отмеря версту

от мысков до макушки.

По холодному полу – туда,

где находится ванна,

и сказал, что уйду навсегда,

и ушёл, как ни странно...