Известно, что Бальзак, предлагая собеседнику вернуться к действительности, имел в виду собственное творчество. «Поговорим о Евгении Гранде» – эта присказка французского классика была излюбленной и у Хулио Кортасара, но писатели вообще не те люди, что предпочитают в нерабочее время о работе не разговаривать. Вниманию читателя представлено несколько книг частной переписки: письма писателя к ближайшему родственнику, письма к издателю и письма читателей. Главное объединяющее их: вера, что литература есть самая настоящая действительность.
«Медицина моя идёт crescendo»
Эта книга – наиболее полный свод материалов, позволяющий составить представление о взаимоотношениях Антона Чехова и его старшего брата Александра, неудавшегося литератора и отца знаменитого актёра Михаила Чехова. Вместе с воспоминаниями Александра о детстве и юности его великого брата здесь собрано около двухсот писем Антона и более трёхсот – самого Александра, некоторые публикуются впервые. Переписка продолжалась с 1875 по 1904 год. Одно обстоятельство придаёт ей особенный интерес: это письма ближайших родственников, совершенно между собой откровенных, и притом добрых друзей, что не так уж часто бывает между ближайшими родственниками. «Велемудрый «Антоние!», Доброкачественный брат мой, Александр Павлович!» – так, с церемонной ехидцей, раскланиваются братья, прежде чем начать разговор обо всём на свете.
Пишут без обиняков. «Анне Ивановне скажи, что она ничтожество». Это Антон о жене Александра, и вправду не составившей счастье брата. Пишут о медицине. «Умею врачевать, и не верю себе, что умею… Не найдёшь, любезный, ни одной болезни, которую я не взялся бы лечить». Это Антон о своём врачебном признании. Но более всего – о творчестве. Им есть, что обсудить. Сначала старший приезжает в Москву, зовёт к себе младшего, покровительствует его литературным опытам. Критические замечания Александра часто наблюдательны, но чересчур общи: «две сцены обработаны гениально», «сюжет чересчур мелок», «если ты захочешь, я когда-нибудь напишу тебе о твоей драме посерьёзнее и подельнее». Имеется в виду пьеса «Безотцовщина», но ничего «посерьёзнее» Александр Антону так о ней и не напишет. Роли очень скоро изменятся, и вот уже младшенький, которому недавно минуло двадцать, наставляет брата на литературном поприще и сам изыскивает возможности опубликования хотя бы его переводов.
Впрочем, Антон высоко ценит эпистолярное общение с братом: «Пиши почаще, но поподробней. Твои письма… я причисляю к первостатейным произведениям и охраняю их». Или ещё: «Стану по ниточкам разбирать твоё письмо. Я – критик, оно – произведение, имеющее беллетристический интерес». Так случилось, что именно в письмах к Антону литературный талант Александра нашёл наиболее совершенное выражение. Взгляды Антона на литературное творчество высказаны предельно откровенно и страстно.
«В своих письмах я самый настоящий»
Эту книгу готовила к выходу в свет замечательная переводчица Элла Брагинская. До своей смерти в 2010 году она успела опубликовать лишь небольшую часть писем своего излюбленного автора – прославленного аргентинца Хулио Кортасара.
Прославленным Кортасар стал далеко не сразу. Эти письма 1960–1965 гг. и есть история его успеха. Они адресованы Франсиско Порруа, основателю издательства «Минотавр», литературному агенту, другу, идеальному читателю. Порруа сыграл огромную роль в литературной судьбе и мировом признании Кортасара. Писатель с нежностью отзывался о минотавре, этой некогда взятой им под защиту «благодарной животине», которая теперь прекрасно издаёт его книги. «А люди увидят в этом простое совпадение – смешно!» – ликует он, обсуждая подготовку «Историй о хронопах и о фамах». В письмах прямо на глазах крепнет дружба Кортасара и поверившего в него Порруа. Прямо пропорционально взаимопониманию растёт писательская уверенность в собственных силах. Вот Кортасар ещё сомневается в своей способности дать дельный совет насчёт оформления книги – «у меня нет никаких идей, я всегда был бездарен в рисовании». Спустя год-другой он не только азартно и придирчиво обсуждает макет, но и нисколько не затрудняется принять участие в работе над фильмом. Он приобретает вес в Европе, уверенно пишет о рецензиях на свои книги, о журналистах, которым даёт интервью, взаимодействии с крупнейшими иностранными издательствами. «Моя профессия позволила мне в конце концов ставить свои условия», – удовлетворённо отмечает в 1964 году ещё недавно почти безвестный аргентинец.
Во всём этом – немалая заслуга Франсиско Порруа. Уже в 1961 году он превращается в «дорогого друга» и «дорогого хронопа». «У читателя память короткая, встретив тот же текст в корпусе книги, он вряд ли спохватится, что где-то его уже видел», – откровенничает Кортасар со своим другом, с «дорогим Пако», чья память никогда его не подводит, и признаётся: «Я сказал Ауроре: теперь я могу умереть, потому что там, через океан, есть человек, который испытал ровно те чувства, которые, как я намечал, должен бы испытать мой читатель». Аурора Бернардес – жена Кортасара, которая и подготовила к опубликованию полную его переписку. Теперь и на русском есть её небольшая, но весьма существенная часть: письма к издателю, который, по счастливому совпадению, оказался к тому же идеальным читателем.
«Империалисты всегда начеку»
В ноябре 1962 года в журнале «Новый мир» вышла повесть некоего А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и в редакцию хлынул поток писем. Писали рабочие, студенты, пенсионеры, военные, бывшие зэки и нынешние подследственные. Об А. Солженицыне не имелось никаких сведений, и потому письма, обращённые к нему, могли начинаться так: «Дорогой Иван Денисович!»
«Сегодня я прочёл в журнале вашу повесть – и потрясён. Больше того, я счастлив… Она с огромной силой подтверждает великую истину о несовместимости искусства и лжи», – в этих словах слышен священный восторг, радость обретения правды. За редким исключением, все отклики подписаны именем и фамилией автора, с указанием точного домашнего адреса: люди несли ответственность за свои слова, и это, как верно отмечают составители сборника, «при сегодняшнем бесстыдстве анонимных словопотоков, наполняющих информационное пространство, выглядит особенно достойным».
Среди писавших были братья Твардовского – кузнец со Смоленщины и столяр из Нижнего Тагила. Твардовский отметил, что отклики эти были необычны для их родственной переписки; оба брата благодарны за публикацию повести. Уже в январе Твардовскому пишет Евгения Гинзбург, именно тогда решившаяся просить об опубликовании записей своего крутого маршрута.
Поступала и критика. Частью от бывших зэков, указывавших, что режим лагеря, где сидел Иван Денисович, был из лёгких. Со многими из них Солженицын встретился потом лично, собирая материал для новой, огромной книги. Среди таковых, где с выверенными комплиментами перемешана довольно едкая критика, было письмо Шаламова.
Но были и иные, смятенные, отзывы. Например, такой: «Написали Вы со всею честью и правдой… но разве нужно было написанное публиковать? Чего же больше, Зла или Добра, Вы сделали сейчас? Понимаете ли, какую борозду пропашет в душах не литературных, а нормальных ребят наших каждая строка этих воспоминаний?» Представитель французской компартии Жан Тирло полагает, что публикация повести Солженицына «не принимает во внимание единства интересов различных компартий; империалисты… используют до конца и методически все наши ошибки».
Даже в оценке художественных достоинств повести не существовало единства. Кто-то порицал «полудетский недоразвитый стиль». Кто-то горячо твердил, что Солженицын «вернул литературе то, без чего она не может существовать: тональность, гармонию, ритм». Были те, кто, подобно Станиславскому, сурово заявлял, что не верит в этих «обесчеловеченных человечков», от которых «остались одни желудки». И лишь одного не было в письмах: спокойствия, отрешённости. Нашлись читатели, сравнившие повесть об одном дне лагерного заключённого с Библией. Судя по редчайшему накалу страстей, искренности чувств, серьёзности высказанных убеждений, это сравнение, оставаясь преувеличенным, не было безосновательным.