Душа обязана лечиться?
То ли отсутствие громких политических скандалов так повлияло, то ли летняя жара, но редакционную почту вдруг завалили сообщениями о «зверствах» психиатров. Эту область медицины называют исключительно карательной и совершенно беспомощной, требуют закрытия всех психоневрологических диспансеров и интернатов и то и дело поминают случай в Виргинии.
Соединённые Штаты фигурируют в большинстве сообщений. То в качестве примера неэффективности психиатрической службы вообще – студент, расстрелявший в Виргинском техническом университете более трёх десятков человек, проходил лечение у психиатров, то в качестве образца для подражания – права человека в Америке превыше всего, и там никого, даже опасного душевнобольного, нельзя поместить в клинику против его воли.
Определённая логика в этих посылах, как ни странно, есть. Раз прока от лечения нет, надо отменить его вовсе, а пороки поведения – например, стрельбу по сокурсникам – наказывать в уголовном порядке. Как быть с правами получивших пулю в лоб? А никак. Не повезло…
У нас, судя по почте, эта проблема не менее остра.
Людмила МАЗУРОВА
Честно признаюсь, как всякий выросший в Советском Союзе, психиатров я не то чтобы боюсь, но побаиваюсь. Когда началась война во Вьетнаме, мой знакомый вышел с плакатом протеста к американскому посольству. Несанкционированный митинг тут же разогнали, объяснив участникам, что выкрикивать лозунги без соизволения свыше политически неграмотно. Намёк все поняли и выбросили транспаранты на помойку, а пятнадцатилетний Вадим на следующий день пришёл к посольству снова. Ему ещё раз объяснили, а он опять не понял. Следующая «беседа» была уже в психушке. Вышел с диагнозом шизофрения и волчьим билетом. Правда, у волчьего билета, как у медали, оказалась и обратная сторона. Благодаря диагнозу, женившись, мой знакомый тут же решил свой квартирный вопрос.
Действительно, в советские времена инакомыслие у нас подчас именно «лечили», однако отменяет ли это психиатрию вообще?
В чём я абсолютно солидарна с правозащитниками, так это в необходимости защищать интересы душевнобольных. Но не в ущерб правам здоровых и не путём бездумного закрытия психоневрологических учреждений.
В конце 90-х в редакцию пришёл мужчина, представился Валерием Александровичем, руководителем псковского центра психологии, и рассказал жуткие вещи. Большинство воспитанников школ-интернатов для детей с умственной отсталостью и нарушениями психики, как показало его исследование, были абсолютно здоровы, но их после окончания школы отправляли опять в интернат – уже для взрослых, держали там в карцере, насильно вкалывали превращающий их в дебилов аминозин и за малейшие проступки били.
Не доверять Валерию Александровичу как будто оснований не было, тем более что он предлагал и выход из положения. Социальные деревни, в которых под присмотром психологов педагогически запущенные выпускники школ-интернатов и незаконно удерживаемые в диспансерах взрослые могли бы социально адаптироваться. Одно поселение – на 20–30 человек – в обычном селе уже готово было, по словам психолога, принять первых жителей.
Через пару лет, когда, по нашим расчётам, социальные деревни должны были встать на ноги, меня отправили в командировку в Псков. Ни один из оставленных многочисленных телефонов центра психологии не отвечал. В областных департаментах образования, здравоохранения и социального обеспечения, как только я называла фамилию Валерия Александровича, тоже бросали трубки. После нескольких дней бестолкового обивания чиновничьих порогов мне наконец позволили посетить расположенный неподалёку от областного центра психоневрологический интернат, пациенты которого и должны были стать жителями тех социальных деревень.
Впрочем, ни пациентами, ни воспитанниками взрослых обитателей интерната называть нельзя, и директор этого учреждения периодически поправлял меня, спотыкаясь на трудновыговариваемом слове «обеспечиваемые». Обеспечивали здесь жильём, питанием и медицинской помощью около восьмидесяти человек. В мой приезд в интернате находились шестьдесят. Восемь лежали в больнице, трое были в отпуске, остальные – в самовольном уходе.
Вообще-то я представляла себе это заведение совсем иначе – колючая проволока, стальные двери, решётки на окнах и вышки по углам. Ворота стояли распахнутыми настежь, никакой охраны, не говоря уже о колючей проволоке. «Но они же могут сбежать», – пугаюсь я, представляя бродящих по улицам сумасшедших, и тут же себя стыжусь. Нетолерантно это – бояться больных.
– Почти у всех олигофрения разной степени тяжести, отягощённая психоподобными проявлениями. Сорваться могут в любой момент.
– Значит, опасны для окружающих?
– Только в период обострения, да и то не все и не всегда.
История каждого обеспечиваемого – настоящая трагедия. Тридцатилетний Владимир родился в тюрьме, оттуда попал в дом ребёнка, затем в интернат для детей с умственной отсталостью. Перед освобождением мама написала ему, что приедет и обязательно его заберёт, но он её так и не дождался.
– А вы правда из Москвы? – подошёл к нам, оправляя рубаху, мужчина с топором.
– Правда, – пробурчал директор.
– Из самой Москвы? – уточнил обеспечиваемый, поигрывая топором и прихорашиваясь. – И квартира есть?
– Да, – автоматически ответила я, косясь на холодное оружие.
Мужчина поправил причёску, обтёр о брюки руку и представился – Василий.
– Слушай, Василий, – пресёк неожиданное ухаживание директор, – шёл бы ты дрова рубить. У нас ведь сегодня банный день.
Василий, залихватски подмигнув мне, отправился рубить дрова.
– Ну вот, а вы говорили – олигофрены, – шучу я.
– У Василия лёгкая степень отсталости, а у некоторых вообще сохранный интеллект. Вот у Алексея, например.
На втором этаже, примостившись у окна, вышивал крестиком очень симпатичный молодой человек. Его работа – настоящее произведение искусства. У Алексея с интеллектом всё в порядке, и с ним можно разговаривать на любые темы. Но осторожно. Когда он выходит из себя, от него лучше держаться подальше. Директор оставил нас с молодым человеком вдвоём, и Алексей жалуется мне на слишком строгие порядки в интернате, на ущемление его права пить пиво, слишком маленькую пенсию и невозможность продать в деревне его работы по достойной цене. Рассказывает о собственной судьбе. Его родители живут неподалёку, в таком же интернате. Директор школы, в которой учился Алексей, пытался разобраться, когда его родители потеряли жильё, но так концов и не нашёл. Другие родственники у Алексея есть, но брать его к себе никто не хочет. Почему попал сюда? Мне, поясняет Алексей, жить одному нельзя.
Большинство обеспечиваемых могут жить в обычной среде. Но под присмотром. Беда в том, что присматривать некому. Родители, как правило, либо сами нуждаются в присмотре, либо безнадёжно спились, либо сгинули, а родственники… Это со стороны легко упрекать их в негуманности. А попробуй прожить годы бок о бок с больным, с которым всегда надо держать ухо востро, когда любое слово может вызвать бурю и не знаешь, что застанешь в доме, вернувшись с работы.
Так, кстати, много лет живёт моя подруга, вышедшая замуж за человека, оказавшегося психически больным. Месяц, второй, третий – всё прекрасно, а потом страшный срыв. Подруга уже сама неадекватна. Только о его настроении и психических недугах и может говорить. Почему не разводится? Отчасти боится, а отчасти считает, что должна нести свой крест. Крест можно было бы немного облегчить, если бы у нас нормально функционировали социальные службы, если бы кто-то со стороны попытался уговорить её мужа обращаться к психиатрам, как только почувствует, что с ним что-то не так. Но, увы, подруга сама бьётся со своей бедой. Однажды попыталась вызвать «скорую» – ей посоветовали обратиться в милицию. А в милиции развели руками. Угрожал задушить? Но так ведь не задушил. Да и вообще, раз состоит на учёте, это не к нам.
Знаю аргументы противников принудительной госпитализации – обязательно найдутся люди, пользующиеся этим для захвата жилья и другого имущества больного. Но с другой стороны, что делать таким, как моя подруга? За двадцать лет супружеской жизни у неё не было ни одного отпуска. Когда она уехала на два дня на похороны матери, муж устроил в гостиной костёр из документов.
Социальный дом или социальная деревня, возможно, были бы идеальным выходом. И для родственников, и для самих больных. Если бы там были и психиатр, и психолог, и соцработники.
– Да чего огород городить, – возмущается Александр Алексеевич. – Наш интернат находится в деревне, у нас есть поля и ферма. Перестроить бы его на современный лад да оставшуюся с советских времён сельскохозяйственную технику починить или лучше заменить, вот вам и социальная деревня.
– Так вы, наверное, приревновали и поэтому вставляли палки в колёса тем психологам, что возмечтали построить в области идеальную деревню?
– Во-во, мечтали, – ворчит директор, – весь контингент мне перебаламутили.
Оказывается, деревня, которую нам так красочно описывали в редакции, существовала только в планах. Рассчитывали, что сначала выйдет статья, а уж под неё найдутся и деньги, и всё остальное. Ну а чтобы ничего не сорвалось, начали с подбора контингента. Так уж совпало, один из обеспечиваемых (тьфу, ну и слово), знакомый с тем психологом, как раз в это время написал ему письмо с жалобой на то, что их запирают в карцер. В десять вечера два кандидата в депутаты областной думы (на носу были выборы, а борьба за права душевнобольных тогда была на пике моды) пожаловали в интернат и потребовали немедленно карцер открыть. Директору пришлось подчиниться и освободить напившегося «до чёртиков» психически больного. Освобождённый выл и бросался на окружающих, окружающие тоже кричали всё громче и требовали кто чего – свободы, звездолёта и т.д.
Напуганные кандидаты, приглашавшие всех немедленно отправиться в несуществующую деревню, поостыли и, выбрав двоих самых вменяемых, увезли их с собой в город. Одного, диагноз которому был поставлен, вероятно, действительно ошибочно, удалось вернуть к нормальной жизни. Во всяком случае, на тот момент, когда я была в интернате, он уже год работал в общественной организации и жил в общежитии завода. Со вторым выхваченным обеспечиваемым произошла осечка. Один из кандидатов в депутаты в запале решил, пока деревня не построена, взять его жить к себе. Через неделю звонок в интернат – заберите своего сумасшедшего обратно.
– А как я его заберу, – возмущается директор интерната. – Он хоть и инвалид по психическому заболеванию, но дееспособный. Думать надо было.
Тот кандидат в депутаты, растрезвонивший о своём подвиге, стал посмешищем для всего города и бедой для соседей. Сам обеспечивать обеспечиваемого он передумал. А обеспечиваемый тарабанил по ночам в его дверь и требовал места под солнцем его квартиры. У него была железная логика – мне обещали, а значит, должны.
– А карцер покажете? – спрашиваю я директора.
– Покажу. Дался всем этот карцер. Ну что мне делать с пьяным? Из здорового алкоголь порой делает умалишённого, у больного «крышу сносит» окончательно.
Алкоголь в интернате запрещён. Но за стенами интерната он, увы, основная валюта. Починил кому-нибудь забор – налили, скосил сено – ещё налили. Сердобольные и просто приглашают в свою компанию, а несердобольные на больных иной раз и наживаются, покупая у них за бутылку самогона присланную благотворительными фондами новую одежду.
Карцер был точно таким же, как тюремная камера. С одной стороны, помещать в такое место человека действительно можно только по решению суда. С другой... Директор приоткрыл зарешёченное окошечко. В нос ударило перегаром, по кровати, что-то невнятное выкрикивая, металось нечто страшное с безумными глазами и пеной у рта.
– Ему, наверное, врач нужен, – отпрянула я от окошечка. – Можно мне переговорить с вашим психиатром?
Директор замялся, попытался перевести разговор в другое русло, а потом признался – психиатр в запое. Уволить его, конечно, можно, но кто поедет в эту глушь на копеечную зарплату?
Когда ругают систему интернатов, обязательно вспоминают о надбавках, которые платят сотрудникам подобных заведений. Мол, поэтому за них и держатся и не желают расформировывать. Не знаю, в том интернате держащихся за надбавки я не нашла. Персонала катастрофически не хватало, несколько немолодых женщин, работающих здесь ещё с незапамятных времён, делали всё: готовили, убирали и ухаживали за лежачими больными. Знаете, каково это – перетащить мужика с койки в ванну?
На прошедшей в последних числах мая в РАН конференции по социально значимым заболеваниям борцы с психиатрией потребовали уменьшить средства, планируемые выделить на подпрограмму «Психические расстройства». Мол, все мероприятия бесполезны. Жаль, что та конференция проходила не в интернате. Здание было построено в начале прошлого века, огромные палаты, всё старое, убогое. Так жить нельзя – эта мысль преследовала меня весь день, пока я ходила по интернату. Закрыть? Легко. А что делать с теми, для кого здесь – дом?
Когда принимался новый Жилищный кодекс, тоже говорили о правах. Собственника. О правах ребёнка, которого неразумные родители могут оставить без крыши над головой, почти никто не вспоминал. Конечно, необходимо строить социальное жильё, возводить социальные деревни и т.д. Только не надо бежать впереди паровоза, сначала давайте что-нибудь построим, а потом уже будем ломать имеющееся.
Вообще в приходящих мне в последнее время почти ежедневно статьях и информациях по поводу психиатрии очень многое поставлено с ног на голову. В последнем письме, например, просят защитить права Г.П. Грабового, которому суд назначил стационарную комплексную психолого-психиатрическую экспертизу. Оказывается, господин Грабовой, предлагавший потерявшим близких воскресить умерших, подвергается гонениям как инакомыслящий политический деятель. Ну что он – инакомыслящий, понятно. Но при чём здесь политика? А при том, утверждают правозащитники, что Грабовой создал партию «ДРУГГ» и собирался баллотироваться на пост президента. Полноте. Всё же основная часть населения у нас здорова, и шансов у Грабового не было никаких.
Впрочем, больше всего возмутило даже не это. А намёк на то, что «пострадавшие» (а это, напомню, матери погибших в Беслане детей) сами неадекватны. Каким же цинизмом надо обладать, чтобы перевести стрелки на людей, переживших страшное горе? Цель – уничтожить психиатрию и увести от наказания «мессию» и «триединого бога-отца» – оправдывает средства? Вот уж действительно инакомыслие. Только вот защищать его почему-то не хочется.
P. S. Редакция далека от мысли, что в нашей психиатрической службе всё идеально. Отнюдь. Но как совместить права людей психически неполноценных с правами на спокойную жизнь тех, кто волею судеб оказался рядом с больными? Приглашаем к разговору специалистов и всех заинтересованных в построении стройной системы совместной жизни с теми, чья психика иная.
И конечно, правозащитников тоже.