КОПАЮТ КАРТОШКУ 
Заходится мальчик плачем.
Над поймой ленивый дождь.
Он сеется наудачу,
Откуда – не разберёшь.
Дымок от ботвы сгоревшей
устало струится ввысь.
Так вот где из тьмы кромешной
однажды мы родились!
Так было и вечно будет:
один на земле итог,
копают картошку люди
и сыплют её в мешок.
А мальчик исходит плачем.
В вечерней лиловой мгле
ручонкой, от слёз незрячей,
всё ищет тепло в золе.
* * *
Всё, наверно, с той самой поры,
когда верится в чудо и сказки.
Снова Дон. У обрыва костры
и весны половецкие пляски.
Снова месяц, точёный, как серп,
поднырнув из полночного плёса,
норовит стае девушек-верб
отхватить шаловливые косы.
Я ведь тоже когда-то любил
дёргать юных казачек за локон,
но скатились года, и уплыл
чудный месяц далёко-далёко.
Подарив на прощание сны
золотой, несказанной окраски.
Лунный Дон. У обрыва костры
и весны половецкие пляски.
В СТАРОМ ВОРОНЕЖЕ 
Пучеглазый мужик на площади
бил жену кулаками всласть.
Пахло дёгтем, храпели лошади,
тычась мордами в коновязь.
От хмельного слегка икая,
он угрюмо кипел лицом:
«Люди добрые, тварь такая...
Нонче утром пристиг с купцом».
А она – в золотинках пота,
озирала толпу в упор
и искала вокруг кого-то,
кто бы этот унял позор.
И когда паренёк в поддевке,
что принёс на продажу птиц,
вдруг наотмашь заехал крепко
мужу грозному меж ресниц –
поднялась она и без слова,
мимо лошади без седла –
непокорную сраму голову
к тихой улочке понесла.
Шла, побитая и босая,
мимо дворников и господ,
шла, как пьяная, спотыкаясь,
и смотрел на неё народ.
А у парня в железной клетке,
грустно крылья поджав свои,
на сухой подневольной ветке
кенарь пел о большой любви.
* * *
В затишье у плетней тепло.
Гудит под вишней старый улей.
И во дворе пока светло
от полыхающих петуний.
Сегодня, от обид остыв,
я, кажется, впервые понял,
что этот медленный разрыв
с тобою сам я узаконил.
По улице, среди осин,
по жёлтой лиственной метели
идёшь, светясь, как с именин,
сияя новеньким портфелем.
Проходишь мимо у окна,
не глядя в стёкла, как когда-то.
И стала тягостней вина
и невозможнее расплата.
ВОРОНЕЖ