Публикация из номеров газеты 31, 32, 33
Однажды, прогуливаясь по общедоступной дорожке полуострова Кап-Ферра, я в очередной раз попыталась ответить на вопрос: «Почему здесь кусочек земли стоит так дорого? Что заставляет людей тратить огромные деньги, чтобы заполучить несколько соток малоплодородной почвы с адресом Saint-Jean-Cap-Ferrat? Должно же быть какое-то разумное объяснение, кроме тщеславного и эфемерного понятия «престиж»? Да и откуда он взялся, этот местечковый престиж?»
Захожу в туристическое бюро и задаю двум симпатичным девушкам интригующий меня вопрос. Продолжая приветливо улыбаться, девицы пропускают мои слова мимо ушей, а в качестве компенсации за невнимание предлагают бесплатные брошюры. Ну что ж, с неподкованных овечек хоть информации клок. С бокалом апероля (лёгкий летний алкогольный напиток розово-оранжевого цвета) сажусь в кафе на небольшой площади с видом на порт и начинаю знакомство с кратким путеводителем. Какое замечательное и немногословное пособие по созданию мифа! Здешний капферрайский стартует в VI веке н.э., когда на скалистом безлюдном голом мысе полуостровка объявился отшельник по имени Оспис. По легенде, бенедектинский монах жил в им самим построенной каменной башне, предаваясь молитвам и самоистязанию в надежде заслужить местечко на небесах. Жизнь его была столь тяжела и праведна, что в ней нашлось место и подвигу, и чуду. Он исцелил слепого и глухонемого, изгнал злых духов из одержимой бесами женщины. Когда же дикие ломбардцы захватили побережье (что, кстати сказать, отшельником было предсказано) и один из нападавших захотел убить монаха, то рука с занесённым над головой праведника мечом вдруг онемела. Поражённые случившимся, варвары пощадили Осписа, который со временем был канонизирован.
В XI веке на месте башни отшельника появилась часовня, названная в честь него Saint-Hospice. Она тут же стала объектом паломничества. В XVII веке Карл Эммануил II – герцог Савойский часовню перестроил, а в XIX веке она приобрела современный облик, превратившись в одну из главных достопримечательностей Кап-Ферра. Двадцатое столетие возложило на часовню ещё одну важную поминальную миссию – при ней появилось небольшое мемориальное кладбище бельгийских солдат, погибших в Первую мировую. Местом их упокоения стал французский Кап-Ферра, потому что преемник бельгийского короля Леопольда II – его племянник, унаследовавший престол, – открыл на вилле, принадлежавшей дяде, военный госпиталь для раненых соотечественников.
Кроме часовни St-Hospice на полуострове имеется и церквушка St-Jean-Baptiste, посвящённая Иоанну Крестителю. Она появилась в XI веке, была проста, скромна и симпатична, пока не подверглась перестройке в XIX веке и перестала чем-либо выделяться из сотен ей подобных. В 1998 году её немного приукрасили, и именно в таком виде она сегодня встречает посетителей. Своим именем Иоанн щедро делился не только с культовыми сооружениями, но и с людьми, и с населёнными пунктами, и с географическими обозначениями. Вот и третью вершину Золотого лазурийского треугольника он взял под своё покровительство, добавив к собственному имени Saint-Jean ещё и Cap-Ferrat – название скалистого мыса, врезавшегося в морские воды. В знак благодарности коренное и пришлое население полуострова летом с размахом празднует именины небесного покровителя.
Кроме двух культовых сооружений и двух кладбищ (участок под «морское кладбище» был подарен богатым торговцем из Ниццы по имени Огюст Галь) полуостров располагает тремя стратегически важными объектами: маяком, семафором и портом. Маяком полуостров имеет полное право гордиться, несмотря на то что он категорически закрыт для публичных посещений. Зато в 2012 году он был причислен к лику исторически значимых памятников. Принятию столь важного решения не помешало ни то, что первоначальный облик XVI века был утрачен, ни то, что в 1732 году его перестроили, а в 1944 м немцы его полностью разрушили. Однако маяк, подобно птице Феникс, возродился в 1949 году и теперь по ночам как сумасшедший подмигивает всем неспящим и проплывающим мимо, и местным жителям, и особенно вильфраншевцам, чьи окна смотрят на ящера Кап-Ферра.
По отношению к маяку семафор – новьё. Его построили по решению Наполеона III в 1862 году. Сегодня им распоряжается министерство морфлота, и в его обязанности входит регулировка водного трафика. Не освобождён он и от функций пожарной вышки, ибо высоко стоит (143 м над уровнем моря) и далеко глядит, предупреждая о чрезвычайных огнеопасных ситуациях.
Безусловно, без маяка и регулировщика на побережье не обойтись, но и порт необходим уважающему себя анклаву. Однако без пресной воды жизнь на земле, даже самой дорогой, невозможна. Именно поэтому местные власти в конце XIX века и приняли решение о создании искусственного водоёма. Очень мудрое и дальновидное решение. Неприродный резервуар воды превратил бесплодную скалистую местность в соблазнительную для инвестиций территорию. Н2О сотворила чудо. Она пробила дорогу туристическому успеху захудалой рыбацкой деревеньки, от которой остались лишь старые фото и легенды о тяжёлых буднях тружеников моря. Да и от старого порта, построенного между 1840 и 1876 годами с помощью каторжников из крепости Вильфранша, не сохранилось даже руин. Зато в конце XX века появилась вместительная марина на 560 мест для стоянки лодок и средних яхт. Суда покрупнее маячат подалее, в открытом море, вызывая у некоторых нездоровую зависть. В порту сосредоточена торгово-ресторанно-культурно-развлекательная жизнь, в основном для пришлых окрестных посетителей, для гостей пришвартованных яхт и однодневных туристов. А чем заняты местные владетельные сенжановцы-капферровцы? Они по большей части сидят по своим собственным или снятым виллам около собственных бассейнов. Ну, не платить же 70 € за лежак на частном пляже Passable или La Paloma, чтобы провести весь день среди детских криков и не всегда привлекательных оголённых тел!
Нам сегодня трудно представить, что всего лишь сто двадцать лет тому назад в жаркие летние дни в море никто не купался и на песочке не валялся, потому что просто-напросто некому было это делать. High season (высокий сезон) тогда стартовал осенью, и тех, кто сюда приезжал, называли «зимниками». Именно для них в 1904 году тогда ещё в Saint-Jean-sur-Mer открылась первая гостиница типа «люкс» – Hotel Royal-Riviera (только в 1907 году населённый пункт Saint-Jean заменил приставку «sur-Mer» на «Cap-Ferrat»). Наличие слова «Royal» (королевская) в названии гостиницы отнюдь не случайно. Оно не намекает на соседство с королём Бельгии Леопольдом II, а констатирует сей факт. Именно его венценосной персоне Кап-Ферра прежде всего обязан своей беспрецедентной карьерой престижа и гламура: кабы не предпринимательские наклонности короля, толкнувшие его на покупку 50 га земель на полуострове, кто знает, может быть, до сих пор местное население ловило бы рыбу и собирало пармские фиалки. Зачем Леопольду понадобилось такое количество га, трудно сказать, но можно предположить.
У европейского сообщества бельгийский монарх пользовался странной репутацией. Его называли «дельцом», «маклером», а недобрые французские журналисты совсем уж уничижительно: «Хватай копейку!» Сегодня о нём сказали бы нейтрально: «король-бизнесмен». Для подобных прозвищ имелись все основания. Леопольд, одобрявший колониальную политику, подсуетился, скупил у племён все земли и, по сути, приватизировал целую немаленькую африканскую страну Конго с тридцатимиллионным населением. За годы его единоличного правления с помощью трёх назначенных им губернаторов и при поддержке местных кровожадных племенных вождей число жителей сократилось вдвое. Борцы за справедливость осудили короля за бесчеловечность и жестокость, но он, подобно коту Василию из известной русской поговорки, слушал критику, читал обличительные статьи, книги, памфлеты и продолжал преспокойно питаться на деньги, вырученные от торговли национальными богатствами. В целях личного обогащения он по всему миру продавал конголезский каучук. Африканская колония служила Леопольду личным бездонным кошельком.
Возможно, часть каучуковых денег пошла на приобретение частной собственности и на строительство разнообразных объектов как для себя, так и для королевства. Не исключено, что деловая королевская жилка вместе с чутьём собственной выгоды подсказали Леопольду, что покупка земель на Лазурном Берегу – выгодное капиталовложение. Знакомство с мэром Вильфранша облегчило задачу, и король за недорого постепенно стал владельцем на полуострове вышеупомянутых пятидесяти гектаров, то есть почти четверти территории Cap-Ferrat-sur-Mer. Узнав об этом, саркастически настроенный французский журналист из местной газеты написал, что вскоре при въезде на Кап-Ферра появится табличка «Бельгийская колония. Вход воспрещён». До колонии дело не дошло, но в начале XX века бельгийцев со средствами в Золотом треугольнике появилось немало. Что касается Леопольда, то он из своих земельных полуостровных владений выделил четырнадцать гектаров на строительство дома для своей любовницы. Не были забыты ни конюшня, ни оранжерея, ни искусственное озерцо. Территорию озеленили заморской растительностью, а на берегу моря обустроили причал для лодок и яхт. Вилла получила название Les Cédres («Кедры») и была чудо как хороша, удобна и комфортна.
Как мы знаем из всемирной истории и литературы, наличие у короля фаворитки – дело не только обычное, но и вполне узаконенное. Однако в интимной жизни Леопольда по ту сторону брака было нечто, что вызывало почти у всех осуждение с нескрываемой ноткой презрения. Никто бы и слова не сказал, если бы он содержал, скажем, гарем, потому как здоровье монаршей особы – залог стабильности в государстве, тем более что со своей законной супругой Леопольд жил раздельно. Его династический брак себя не оправдал: единственный сын и наследник умер в десятилетнем возрасте, а три дочери никак не могли заменить одного мальчика. Королю сочувствовали и оправдывали его поиск женского внимания. И вдруг на исходе девятнадцатого столетия в городе Париже шестидесятичетырёхлетнего Леопольда подцепила шестнадцатилетняя девица по вызову. Ночная бабочка неясного происхождения – не то франко-румынского, не то румыно-цыганского – была то ли блондинкой, то ли брюнеткой; впрочем, женщины умели высветлять волосы и до Рождества Христова. Блондинка или брюнетка, румынка или цыганка – это для короля, похоже, не имело значения. Не только седина закралась в его длинную бороду, но и бес вместе с ребром задел другие жизненно важные органы. По воле случая и гормональных мужских изменений девица наилегчайшего поведения превратилась в стабильную содержанку не самого последнего европейского короля, хотя и тайную, ибо некоторая часть монаршего мозга продолжала функционировать. Ему хватило выдержки не селить куртизанку в собственном дворце этажом выше своей спальни, как когда-то поступил русский император Александр II. Правда, царская Катенька была всё же благородных кровей, в отличие от парижской Леопольдовой мамзельки.
Мамзель всюду сопровождала своего высокого покровителя, но скрывалась от посторонних глаз. Чтобы хоть как-то улучшить родословную панельной девушки, король пожаловал ей титул баронессы Воган, но не перевёл на легальное дневное положение. То ли у Леопольда днём было много дел, то ли его мучила бессонница, но для свиданий с новоиспечённой баронессой он оставил для себя исключительно ночные часы. В конце концов, подустав от отелей и игры в прятки, Леопольд решил перенести тайную интимную жизнь подальше от любопытных глаз столичного общества и истеблишмента. Он выбрал Лазурный Берег, куда частенько наезжал поразвлечься в Монако, решив, что полуостров Кап-Ферра идеально подходит для уединения. На склоне Приморских Альп, между Вильфраншем и Больё, лично для себя он выстроил виллу «Леопольда», а внизу, у моря, для возлюбленной содержанки Делакруа обустроил жильё, где проводил с ней каждую свободную минутку тёмного времени суток. Ночью, как известно, все кошки серы, а молодые женщины красивы, поэтому король называл свою любовницу исключительно très belle («очень красивая»). При луне Леопольд навёрстывал упущенное в многолетнем династическом браке и предавался маленьким плотским радостям.
Доподлинно неизвестно, чем уж так пленила короля юная парижская путана. Может быть, она была весёлой шалуньей, дёргала дедушку Леопольда за седую бороду или плела из неё косички. При этом хихикала и говорила глупости, а он млел, баловал малышку подарками и чувствовал себя рядом с ней бравым молодцем. Монарха не смущало, что мамзель была ровесницей его младшей внучки. С другой стороны, может быть, сей факт всё же останавливал его от совсем уж необдуманных поступков и ему не хотелось слышать шёпот зловредных смешков по поводу возрастных и социальных различий.
Как бы там ни было, слухами земля полнилась, и тайная связь короля с малолеткой лёгкого поведения стала пресловутым секретом Полишинеля. Поговаривали, что новоиспечённая баронесса родила от Леопольда двух мальчиков, одного прямо на вилле Les Cèdres. Впрочем, Леопольд детишек своими не признал. Недоброжелатели намекали, что мадемуазель Делакруа украдкой делила ложе не только с королём, но и с бывшим своим парижским сутенёром, так что было не очень понятно, кто реальный отец мальчуганов. Подсказка появилась после кончины монарха. Незадолго до смерти король сделал две важные вещи – одну для государства, а вторую лично для себя: Бельгии он передал контроль над Конго, а сам за четыре дня до ухода в мир иной узаконил отношения с Бланш Зели Жозефиной Делакруа, вступив с ней в официальный брак. Естественно, что сей морганатический союз монаршьи родственники поспешили не признать и, несмотря на распоряжения Леопольда, часть завещанной собственности у вдовы отобрали. Таким образом, обе лазурийские виллы вернулись в казну. Что касается безутешной баронессы, то она вскоре вышла замуж за того самого сутенёра, который внебрачных детей усыновил и дал им свою фамилию. Дальнейшая судьба Золушки с панели теряется в бурном двадцатом веке, зато хорошо известна история Леопольдовых вилл. Во время Первой мировой войны новый бельгийский король Альберт I (племянник покойного) отдал распоряжение передать виллы под военные госпитали. В дальнейшем и «Леопольда», и Les Cèdres были проданы. Они меняли владельцев, но и по сию пору остаются в большой цене.
Гектары короля Леопольда постепенно расходились по рукам и застраивались. Из-за трёх из них между королём и баронессой Ротшильд разразился скандал. Он не желал их ей уступать, но в конце концов Беатрис победила. Её участок в 10 га располагается выше виллы Les Cèdres и смотрит тремя сторонами из четырёх на Лазурийское море. Своей земли баронессе хватило и на дом типа «дворец», и на прекрасно спланированный парк. В нём уживаются девять тематических садов с самыми разными растениями. У каждого сада своя стилистика – здесь и флорентийский, и японский, и испанский… Сильнейшее впечатление производит так называемый французский сад. В нём каждые двадцать минут ненадолго включается фонтан, да не простой, а музыкальный. Имеются в парке и пруд с экзотическими кувшинками и золотыми рыбками, и бесконечные ухоженные тропинки, по которым растекается нескончаемый поток посетителей. Каждый купивший входной билет может рассчитывать на впечатления и отдых от них – скамеек и беседок в парке хватает на всех. Вилла позаботилась и о жаждущих, и об оголодавших. Для них в бывшей столовой баронессы работает пункт общепита, где можно чаю-кофию выпить и перекусить влёгкую. К напиткам и еде прилагается шикарный вид на бухту Муравьёв. Восстановив силы физические, можно продолжить знакомство с домом-музеем. Здесь есть на что посмотреть: картины, фарфор, мебель, богатые интерьеры. Всё дышит роскошью и намекает на то, что хозяйка денег не пожалела.
На постройку виллы также было истрачено немало средств. Отдалённо она напоминает дворец времён итальянского Возрождения с налётом разных других эпох и стилей – этакая эклектическая мешанина. В результате получился архитектурный шлягер времён Belle époque. Популярность музея растёт год от года, ибо народу нравится красивая богатая жизнь, пусть и чужая. Слушая про неудавшуюся личную жизнь баронессы, люди ей сочувствуют. Сознание, что «богатые тоже плачут», примиряет их с материальным неравенством: состоятельным неудачникам можно и посочувствовать, а завидовать необязательно. Тем не менее несчастливая баронесса Беатрис Эфрусси Ротшильд на пару с королём Бельгии Леопольдом II стали теми знаменитыми представителями сильных мира сего, кто заложил первый камень баснословного будущего Сен-Жан-Кап-Ферра. Благодаря им полуостров поднял флаг элитного престижа, и под знамёна гламура устремились состоятельные люди со всего мира. Их процентное соотношение по национальному признаку менялось, подобно направлениям высокой моды: то итальянцы лидировали, то англичане, то увеличивалось количество американцев, то русских и русскоговорящих, то выходцев из арабских стран.
Долгое время основной причиной покупки собственности на Кап-Ферра являлась потребность сохранения уединённого личного пространства вдали от завистливых посторонних глаз среди себе подобных из класса имущих. Тихо, спокойно, комфортно, приятный климат, красивые виды… Кап-Ферра никогда не был тусовочным местом, подобно Сен-Тропе, никогда не был популярен среди молодёжи. Сюда ехал народ возрастной в поисках безмятежной тишины – но на получасовом расстоянии от всевозможных благ шумной цивилизации. Владельцы вилл на полуострове окружали себя пышной растительностью и высокими заборами. Между особняками пролегали неширокие улочки с узенькими тротуарчиками, а то и вовсе без них, ибо незачем посторонним здесь ходить. Однако любопытные всё равно сюда проникали, и у них создавалось странное впечатление. Им казалось, что они попали на необыкновенное кладбище. С улицы домов-памятников не видно, а вместо имён и фамилий на оградах красуются таблички с названиями вилл – безымянный эксклюзивный погост для миллионеров. Посторонние здесь не ходят, так же как и свои. Очень редко проезжают маршрутные микроавтобусы, в которых никого нет и которые на пустых остановках не останавливаются. А действительно, зачем? Весь народ выходит либо у музея Беатрис Ротшильд, либо в порту. Остальные передвигаются на личном автотранспорте.
Начиная историю про Кап-Ферра, я решила постараться быть по возможности объективной. Преисполнившись сим благим намерением, я не только ознакомилась с туристическими буклетами, но и прогулялась и проехалась по полуострову. Я посетила местные достопримечательности, несколько ресторанов и кафе, обошла порт, заглянула на выставку живописи очень современного художника. Не поленилась зайти в два старейших пятизвёздочных отеля, чтобы на себя примерить ощущения «зимника» начала XX века. Также я пересмотрела несколько англоязычных фильмов второй половины двадцатого столетия, в которых снялась когда-то модная гостиница Voile d`or. Её партнёрами были Роджер Мур, Тони Кёртис и многие другие. В отличие от своих «сухопутных» отелей-собратьев «Золотой парус» всегда готов выйти в море, прихватив всех желающих. Уйма знаменитостей сиживала «под парусом»: женщины щеголяли спутниками, а мужчины, потягивая коктейли, без стеснения разглядывали стройные ножки девушек во всевозможных бикини. Однако эти любители лазурийской летней жизни почти все были либо постояльцами Voile d`or, либо посетителями Кап-Ферра. Лишь иногда сюда заходили гости с местных вилл в поисках дополнительных развлечений. Те, к кому они приехали, гостиничной обстановке предпочитали личный шезлонг под собственным зонтиком у своего бассейна, неограниченную выпивку из личных запасов и безукоризненное обслуживание нанятого персонала. Скорее всего, они не пялились на чужую полуобнажённую натуру, ибо среди ими приглашённых наверняка находились чаровницы с соблазнительными формами. В крайнем случае их заменяла садовая скульптура, лишённая верхней одежды.
Недавно мне попалась небольшая по объёму книга под названием La Villa Mauresque («Вилла Мавританка»). Эту виллу построили на Кап-Ферра в начале XX века. Она и сегодня прекрасно себя чувствует, прячась в густой листве высоких деревьев. С улицы невозможно разглядеть, осталось ли что-нибудь от псевдомавританского стиля, которого на побережье хоть отбавляй. В 1927 году «Мавританку» купил известный английский писатель Сомерсет Моэм (Somerset Maugham). Немаленький дом с большим парком в четыре гектара оказался ему по карману, что свидетельствовало о финансовых успехах популярного пятидесятитрёхлетнего драматурга и романиста. Если Беатрис Ротшильд на Кап-Ферра эксгибиционировала своё богатство, если король Леопольд прятал интимную жизнь, то писатель Моэм искал здесь убежище. Он бежал из Англии, пытаясь вырваться из плена незыблемых британских устоев, из стереотипов общественной морали. Это была добровольная ссылка со всеми удобствами.
Моэм поменял Англию на Францию, потому что любил эту страну. Он в ней родился, и язык Гюго, Бальзака и Бодлера был его родным в первые годы жизни. Ему импонировал республиканский лозунг «Свобода, равенство, братство», хотя он прекрасно понимал, что всё в мире относительно и красивые слова редко совпадают с их смыслом. Тем не менее за посаженными писателем высокими деревьями, скрывавшими от остального мира происходящее на вилле, Моэму удалось воспользоваться в личной жизни главным завоеванием местной буржуазной революции – свободой. На «Мавританке» он жил с кем хотел и как хотел, принимал и приглашал только тех, кого хотел видеть и с кем ему было приятно проводить время. Список его гостей будоражил воображение местных журналистов и обывателей, вызывая невероятные слухи среди падкой на сенсации общественности Золотого треугольника.
Причина, по которой я выбрала Сомерсета Моэма из внушительного гламурного перечня временных обитателей полуострова, очень личная. Дело в том, что он оказал на меня в юности колоссальное влияние. Однажды, отправляясь на несколько белых ночей в Ленинград в гости к двум прелестным дамам, дружившим с моими дедушкой-бабушкой, я взяла с собой в дневной поезд «Юность» толстенький том под названием «Бремя страстей человеческих». Думаю, меня соблазнило слово «страсти» – красными буквами на сером фоне обложки. Долгие железнодорожные часы чтения мелькали быстрее, чем пейзажи за окном. После ужина и милой беседы за вечерним чаем в отведённой мне комнате я продолжила знакомство с романом, уснув с книгой в руках. Последующие два дня я провела на скамейке Михайловского сада с Моэмом, пока он не закончил повествование. Меня поразили две вещи. Во-первых, сравнение жизни с узором на ковре: он прост, но его надо суметь вышить. А второе – автор объяснил мне доселе непонятное явление в человеческих отношениях: как умному, интеллигентному, воспитанному, тонко чувствующему человеку может нравиться вульгарное, пошлое, глупое, безвкусное существо? Я и по сей день иногда недоумеваю, что за феромон такой с лёгкостью отключает мужские мозги при столкновении с чувственной агрессией плебейской доступности таких девиц, как Милдред из «Бремени страстей человеческих». Если в автобиографическом романе герою всё же почти удаётся преодолеть пагубное влечение к «недостойной», то в реальной жизни автор «влип по полной»: мало того, что он долгие годы провёл между двух чудовищных «Милдред», но даже их смерть не избавила Моэма от перманентного стресса.
Кто же они такие и откуда взялись эти две ужасные Милдред Вильяма Сомерсета? Своё сорокалетие Моэм отметил первым произведением из серии «подводя итоги» – романом о смысле жизни и страстях. Если многим знаменитым писателям, таким как Чехов, Мопассан, Джек Лондон, после юбилейных сорока оставалось жить совсем недолго, то Моэму предстояло преодолеть пять десятков лет. Период кризиса среднего возраста у него совпал с началом Первой мировой войны, что, пожалуй, и определило его дальнейшую судьбу. О, он не изменил своему главному призванию – литературе, однако шумному материальному успеху салонного комедийного драматурга предпочёл тяжёлый труд бытописателя «правды жизни», населённой многочисленными персонажами и их историями. В рассказах Моэма чувствуется влияние его любимого французского писателя Ги де Мопассана, но они ещё и беспристрастней: ни сочувствия, ни сострадания, как, впрочем, и экзистенциальной чернухи вы в них не найдёте.
Моэм чрезвычайно работоспособен. Он гордился тем, что «писателя я из себя сделал сам». Для литературной выпечки ему необходимы свежие дрожжи из людских характеров и судеб. Проблема лишь в том, где их раздобыть, ведь светской лондонской тусовки явно недостаточно. Свой опыт работы врачом, как и собственную биографию, он уже использовал. И тут случается война. Для писателя это шанс испытать острые ощущения, с одной стороны, а с другой – проявить патриотические чувства. В составе мобильной бригады Красного Креста он в качестве врача отправляется на фронт, на передовую. Здесь, под пулями, среди стонов, смертей и страданий, солдат Моэм встречает главную любовь своей жизни – молодого американца Джеральда Хэкстона. Их связь продлится тридцать лет, и лишь смерть разлучит всемирную знаменитость с его литературным, и не только, секретарём. Хэкстон и стал в жизни писателя той самой «Милдред» из романа «Бремя страстей человеческих». Моэма привлекали в нём жизнелюбие, авантюризм и фантастический дар общения, в котором писатель так нуждался. Джеральд мгновенно сходился с людьми, будь то на пароходе, в клубе, в отеле, в баре… Благодаря обаянию и общительности Хэкстона, его умению разговорить любого Моэм получал готовые сюжеты будущих рассказов. Писатель находился в состоянии перманентного восхищения другом и не замечал (или не хотел, скорее всего, замечать) его «теневые» стороны. По негативности Джеральд явно переигрывал романную Милдред. Безрассудный авантюризм по сравнению с другими качествами был его положительной чертой, потому что все остальные «достоинства» приводили в ужас. Он был игроком, пьяницей, наркоманом, развратником, профессиональным бездельником, человеком безответственным, ненадёжным, скользким и нечистым на руку. Неужели Моэм не понимал истинной сути Хэкстона? Долгие годы он платил по счетам Джеральда, содержал его, ублажал, терпел измены, предательства, безобразные скандалы и многое другое. В одной из пьес писатель вывел Хэкстона в образе жиголо, про связь с которым проницательная подруга возрастной и состоятельной возлюбленной молодого человека высказалась откровенно и нелицеприятно: «Судя по всему, вы испытываете истинную страсть к подлецам, и они поэтому всегда дурно с вами обходятся». Но когда любишь, так ли уж это важно? Моэм любил и всё прощал.
Что касается второй «Милдред» писателя по имени Сайри, то она и после ухода из жизни не была амнистирована. На самом деле Сайри возникла на горизонте модного лондонского литератора в 1913 году, то есть на год раньше Хэкстона. У неё с Моэмом случился бурный неплатонический роман. Ни он, ни она не отличались безукоризненной нравственностью и не следовали строгим правилам общественной морали. В то время Сайри пребывала замужем за престарелым американцем-миллионером, за которого выскочила в шестнадцать лет. Брак не мешал ей крутить романы направо и налево, а также занимать должность высокооплачиваемой любовницы богатенького владельца знаменитого лондонского магазина «Селфридж». После развода от мужа ей досталась роскошная квартира в Нью-Йорке, дом в Париже, вилла в Нормандии, а от содержателя престижного универмага – суперособняк в Риджентс-парке. Почему светская львица положила глаз на сильно заикающегося некрасавца с бисексуальной ориентацией? Пожалуй, такое её решение вызывает недоумение. Возможно, она нашла тридцатидевятилетнего востребованного драматурга подходящим для себя объектом, ибо он прекрасно танцевал, был принят в обществе, умел быть обаятельным и остроумным. Кроме того, он отменно играл в бридж и гольф, галантно ухаживал за женщинами и умел не только заводить полезные знакомства, но ещё их и поддерживать.
Очень чувствительная к чужой известности, тщеславная, капризная, своевольная и сексуальная Сайри, протанцевав всю ночь напролёт в объятиях Моэма провокационное танго, закрутила с ним безумный роман. Надо сказать, что писатель не сопротивлялся и какое-то время демонстрировал взаимность, хотя и в более сдержанной манере. Как ни странно, в планах Моэма время от времени возникала мысль о женитьбе: «Я воображаю себя женатым в принципе, а не на какой-то конкретной женщине. Женившись, я обрёл бы покой… и устоявшуюся и достойную жизнь. Я стремился к свободе и полагал, что обрету её в браке». Как же он ошибался! Смутный объект предполагаемой женитьбы материализовался в образе Сайри. Можно сказать, что она его в конце концов заполучила. Для этого она сначала родила от него дочь Лизу, а потом развелась с американским мужем. Этими двумя поступками Сайри припёрла Моэма к брачной стенке. Возможно, ему бы и удалось вырваться из матримониального капкана, если бы не шумный гомосексуальный скандал, связанный с его литературным секретарём и любовником Хэкстоном. После непристойного дебоша Джеральда навсегда выслали из Англии. Моэм решил, что в данной ситуации ему не помешает подстраховаться и получить официальный статус добропорядочного семьянина. Впрочем, как мы знаем из истории английской литературы, Оскара Уайльда подобный статус ни от тюрьмы, ни от смерти на чужбине не спас.
Итак, в 1917 году Вильям Сомерсет Моэм узаконил отношения с матерью своей дочери Лизы и тут же укатил в долгосрочное загранпутешествие с возлюбленным секретарём Хэкстоном. Отношения между Сайри и Джеральдом по вполне понятным причинам не складывались. Моэм крутился между женой и любовником как уж на сковородке. Он старался не обращать внимания ни на провокации Хэкстона, ни на истерики супруги и по возможности избегал выяснения отношений с обоими. Он не мешал Сайри вести ту жизнь, какую ей хотелось, не ревновал к поклонникам, сексуально не домогался и не претендовал на роль примерного мужа, отца и хозяина дома. А капризной и своевольной светской дамочке и в голову не приходило с кем-либо считаться вообще, а уж с собственным супругом тем более. Сайри принадлежала к племени живущих с требованием «обслужите меня». Материально Моэм её обслуживал, но на всё остальное у него не было ни времени, ни желания. Главным в его жизни была работа. Она позволяла содержать любовника и жену, да и себе не отказывать в скромных развлечениях. Он любил и карточные игры, и застолье, и увеселительные поездки, но в умеренных дозах, ибо делу время, а потехе час.
Делу Моэм уделял не менее трёх часов в день и шутил по этому поводу: «Если Чарлз Дарвин работал ежедневно не больше трёх часов и сумел изменить весь ход человеческой мысли, то с какой стати я, который никогда не имел в виду ничего менять, должен трудиться дольше?» На самом деле времени за письменным столом он проводил больше и строго по расписанию распорядка дня, особенно при оседлом образе жизни на Кап-Ферра. В путешествиях бюро не всегда оказывалось под рукой, что не отражалось на производительности труда. Сначала в Лондон, а потом на Лазурный Берег он всегда возвращался с путевыми заметками, которые неизменно публиковал. Собранные в поездках сюжеты трансформировались в рассказы. Его книги хорошо продавались. Он тщательно отслеживал все контракты и не упускал случая поторговаться с книгоиздателями. Он умел себя продавать. Гонорары набегали немаленькие, их хватало на скромную жизнь второразрядного миллионера на гламурном полуостровке Золотого треугольника Лазурного Берега.
Купленную у сестры покойного епископа Шарметтана виллу La Mauresque Моэм основательно перестроил. Мавританский стиль, столь дорогой сердцу усопшего монсеньора, писателю не нравился, и от всех восточных украшений он постарался избавиться. Жилым помещениям были добавлены квадратные метры, значительно увеличились размеры террасы, появились бассейн и теннисный корт, а часть парка превратилась в прекрасный фруктовый сад. Кстати, писатель завёз во Францию с Востока полюбившееся ему авокадо и стал у себя его выращивать, за что всё лазурийское население говорит ему grand merci. Начиная с ноября тёмно-зелёно-коричневатые плоды внедрялись в меню обедов и вызывали восхищение гостей, подстёгивая самодовольство хозяина. Обслуживающий персонал виллы насчитывал четырнадцать человек, половину из которых составляли садовники. В гараже блистали ухоженностью два роскошных авто, а у морского причала покачивалась яхточка.
Моэм был гостеприимен, хлебосолен и тщеславен. Гостей принимали беспрерывно. Некоторые из них подживали неделями, и писатель начинал жаловаться, что приглашённые мешают ему работать, но без них он обойтись не мог. Они стимулировали его воображение, снабжали информацией и развлекали во время трапез, которыми он мастерски дирижировал. Публика ему была необходима: театр всегда оставался частью его жизни. А потом, с кем бы он играл в бридж? Немаловажным было и то, что гости «привязывали» Хэкстона к дому, лишая возможности проводить слишком много времени вдали от бдительного ока друга-работодателя. Впрочем, «око» к 23 часам угасало, откланивалось и удалялось на покой. А молодёжь под предводительством неугомонного Джеральда пускалась в загул, проводя ночные часы в казино, барах, на танцах и в ресторанах.
Приглашённые на виллу делились на три категории: родственники, близкие друзья и знаменитости. Именитых представляли Уинстон Черчилль, лорд Бивербрук, несостоявшийся король Эдуард VIII с некрасивой вампирной американской женой Уоллис Симпсон. «Мавританка» принимала и Жана Кокто, и Марка Шагала, и Редьярда Киплинга, и Герберта Уэллса в сопровождении «железной женщины» Муры Будберг, работавшей на все разведки мира, и многих других.
Сколько бы ни было в доме гостей, их количество не влияло на распорядок дня хозяина, за редчайшим исключением, когда и он присоединялся к остальной компании. Как правило, день был расписан чуть ли не по минутам. Ровно в восемь ему подавали petit dйjeuner (первый завтрак) в английском духе: чай со сливками, овсянка и свежая пресса. После приведения себя в гигиенический порядок с поварами обсуждалось меню на текущий день. Затем Моэм уединялся в рабочем кабинете, куда всем без исключения доступ был запрещён в любое время суток. Кабинет находился на плоской крыше виллы, откуда открывался вид на Вильфранш, ещё не обезображенный архитектурными шрамами великого зодчего Ле Корбюзье, загнавшего послевоенное человечество в железобетонные клетки. Чтобы не отвлекать писателя от дел на созерцание соблазнительного пейзажа, письменный стол смотрел не в окно, а на книжные шкафы. Моэм писал перьевой ручкой, исписывая летящим почерком нелинованные белые листы. Тексты правил, не жалея чернил, но никогда заново не переписывал. С написанным он поступал по-разному. Если, например, пьеса не имела успеха, он переделывал её в роман. Не слишком удавшийся роман мог превратиться в драму, а рассказ – в сценарий. Так сказать, безотходный творческий процесс. Главное – результат в денежном эквиваленте.
Трудное и несчастливое отрочество в доме дяди и в частной школе добавили Моэму комплексов. Казалось, он соткан из противоречий и предубеждений. Он любил, когда его творчество хвалили, но не читал про себя статей, боясь критики. Недоброжелателей и завистников хватало с избытком. Великим Моэм себя не считал, отводя себе лишь скромное первое место в ряду писателей второго эшелона.
Отрываясь от работы, Моэм смотрел на фотопортрет матери, стоявший на письменном столе. Она была единственной женщиной, которую он не просто любил, а боготворил. С ней он был по-настоящему счастлив – увы, всего несколько первых лет жизни. Эдит Снелл была и красавицей, и умницей. Она весело смеялась, придумывала забавные игры и развлечения для своего младшенького любимчика – сыночка Вилли. Ближайшая подруга Эдит однажды её спросила, почему она вышла замуж за столь скучного и неказистого мужчину.
– За всю нашу совместную жизнь он ни разу меня не обидел, – был её ответ.
С точки зрения многих знакомых, супруги Моэм слыли странной парочкой, их называли «Красавица и Чудовище». Трое их старших сыновей жили в Англии, ревновали младшего брата Вилли к матери, и, возможно, именно ревность послужила причиной не сложившихся между ними отношений в дальнейшем. Смерть горячо любимой мамы от туберкулёза настолько травмировала Вилли, что он стал заикаться, и этот недуг оказался неизлечимым. Вместе с Эдит от мальчика ушли ласковая забота, безоговорочное понимание и великодушная необидная снисходительность. Ни одна из дочерей Евы, которые всегда окружали писателя, не смогла приблизиться к его пониманию женского идеала, а меньше всех – собственная жена Сайри.
Впрочем, среди друзей Моэма встречались и подруги, с кем он переписывался и кого приглашал в гости. Самой близкой из них была красавица Барбара Бэк, жена известного лондонского хирурга и хозяйка модного аристократического салона с интеллектуально-гомосексуальной ориентацией. Они подружились на почве гольфа и бриджа, регулярно обменивались письмами на протяжении тридцати пяти лет, и все эти годы Барбара неизменно оставалась весёлым, разумным и остроумным корреспондентом. Пожалуй, у Моэма за всю его долгую жизнь не было более близкой и безмятежной дружбы, чем с прекрасной Бэк. При тяжёлом и эх, каком непростом характере писателя, особенно в последние годы жизни, «их отношения сложились счастливо и оставались гармоничными, непосредственными и абсолютно безоблачными», как писал журналист, прозаик и близкий друг Моэма Биверли Николз.
Скверный характер, как и удивительное внешнее сходство, достались Вилли от деда по отцовской линии. Дед сделал в провинции карьеру, сколотил небольшое состояние и переехал в Лондон. Увы, его деньги до внука не дошли. Оставшись сиротой под опекой дяди священника, мальчик получал ежегодную ренту в размере 150 фунтов – сумма весьма скромная даже по тем далёким временам. Часть этих денег юный Моэм использовал на путешествия в Испанию и Италию. Когда же после сорока гонорары стали многое ему позволять, он «перестал сопротивляться охоте к перемене мест». Однажды он заметил: «По натуре я бродяга, однако путешествую не для того, чтобы любоваться внушительными монументальными… или красивыми пейзажами… Нет, я разъезжаю по миру, чтобы знакомиться с людьми…» По существу, для Моэма передвижения и перемещения – это образ жизни: «Я обречён самой природой и судьбой вести деятельную и беспокойную жизнь». Свои путешествия он называет «творческими командировками» в поисках сюжетов и героев. Не менее важным мне кажется заявление писателя, что «путешествие даёт мне чувство свободы, освобождает от ответственности и обязанностей». В первую очередь, надо полагать, от обязанностей главы семьи, супруга и отца. Этим же можно объяснить согласие Моэма на сотрудничество с разведывательными службами Великобритании. Само собой разумеется, что опыт работы британским агентом он сублимировал в творчестве в виде похождений шпиона Эшдена. Жаль, что Эшден скучноват и мало похож на грядущего Джеймса Бонда, зато в нём легко узнаётся автор. Он, как и Моэм, сдержан, наблюдателен, собран и супернадёжен. Он отличается здравомыслием, выдержкой, скромностью и самоиронией. Он любит бридж и коньяк и вообще-то равнодушен (или беспристрастен?) к людям, за которыми зорко присматривает. Возможно, Моэм считал, что хороший писатель должен обладать задатками хорошего разведчика. Однако в действительности оказалось, что при наличии всех необходимых качеств шпион из Вилли не получился, а писатель вышел отменный.
Страсть к путешествиям неожиданно круто изменила жизнь Моэма. Воспользовавшись долгим отсутствием мужа и не поставив его в известность, Сайри сдала их лондонскую квартиру, и, вернувшись на родину, писатель оказался бездомным. Сначала он пришёл в бешенство, а потом благоразумно рассудил, что всё, что ни делается, всё к лучшему, и предпринял ответный ход. Своим поступком супруга спровоцировала его на принятие важного решения: в Лондоне места для него нет, поэтому он поменяет место жительства и купит дом в прекрасной и любимой Франции, где будет жить долго и счастливо с другом Джеральдом. Сказано – сделано, и на полуострове Сен-Жан-Кап-Ферра приобретена вилла La Mauresque. Как уже было замечено, Моэм основательно перестроил дом под себя и Хэкстона. Едва закончив работы, он пригласил Сайри, гостившую у друзей в Антибах, взглянуть на «Мавританку». Трудно сказать, что двигало писателем в первую очередь, когда он звал жену на Кап-Ферра. Была ли это элементарная вежливость? Или желание похвастаться собственным проектом перед талантливой, модной и успешной дизайнершей, коей она себя в то время позиционировала? Возможно, он хотел подчеркнуть свою независимость в принятии столь важного решения о формальном разъезде и тем самым поставить женщину на место. Как бы там ни было, результат визита Сайри на Кап-Ферра оказался непредсказуемым. Вернувшись в Антибы, она передала с шофёром Моэму записку, в которой сообщала, что начинает с ним бракоразводный процесс.
Что же такое произошло в тот день на вилле Лазурного Берега? Что заставило Сайри в одночасье принять столь важное решение после четырнадцатилетних отношений? Мне кажется, что главной причиной стало уязвлённое чувство собственной значимости. Самолюбивая и самоуверенная дама вдруг увидела и осознала, что в новом доме мужа для неё нет места, про неё даже не вспомнили. Она – жена знаменитого писателя, светская львица, законодательница интерьерной моды, разработавшая «белый стиль Сайри»! – оказалась забытой женщиной, не стоившей внимания. Подобного унижения она не могла пережить и начала мстить. В ход пошли сплетни, оговоры, претензии, истерики и дорогостоящие адвокаты. Через два года супругов развели по причине семейной несовместимости. Моэма приговорили к серьёзной пожизненной сумме алиментов, что не способствовало улучшению его мнения о женщинах. А бывшую жену он яростно возненавидел. В конце концов он объявил женщину главным злом в жизни мужчины. Даже смерть Сайры не смягчила вынесенного дочерям Евы приговора. Единственной реакцией на кончину супруги был вздох облегчения – наконец-то его расходы сократятся.
Итак, дожив до 91 года, Моэм похоронил обеих своих «Милдред». Потерю Джеральда Хэкстона он искренне оплакивал в прямом и переносном смысле слова, что не помешало ему заранее подстраховаться и найти замену горячо любимому, но далеко не лучшему литературному секретарю. Литсекретаря № 2 звали Аланом Серлом. Ни достоинствами Хэкстона, ни его недостатками и пороками запасной вариант Серл не обладал, зато был покорным и исполнительным. Честно говоря, Моэму с Серлом очень повезло: он оказался сущей находкой и по большому счёту достойной компенсацией ущерба, понесённого писателем от двух «жутких Милдред». Алан стал и образцовой женой, и превосходным секретарём, а в поздние годы жизни писателя – нянькой и сиделкой. Беззаветное служение себе Моэм оплачивал весьма скромно, чего в один прекрасный момент устыдился. Он решил всё исправить, забыв, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Он хотел как лучше, а вышел отвратительный скандал, подпортивший ещё больше его репутацию. Моэм усыновил Серла и лишил наследства дочь Лизу, заявив, что его отцовство не доказано, ибо на момент рождения ребёнка его мать находилась в браке с другим человеком и в активных отношениях – с третьим. В конфликте отца с дочерью французский суд встал на сторону Лизы, и усыновление Серла, как и завещание Моэма, признал недействительным. Зато на основании предоставленных дочерью документов суд признал отцовство писателя. После смерти Моэма «Мавританку» получила Лиза, а обстановку виллы – Алан. Деньги, вырученные от продажи очень хорошей коллекции живописи, собранной писателем, почти все достались дочери.
Несмотря на нелюбовь Вилли к его британской альма-матер, где был несчастлив, он завещал ей не только деньги на оборудование научной лаборатории, не только свою отменную библиотеку, но и собственное тело. Его захоронили на кладбище при церкви учебного заведения. Сей парадоксальный поступок писателя мне показался продуманным и дальновидным. Он не обманывал себя, ибо был уверен, что земная слава скоротечна. Кто знает, будут ли читать его книги последующие поколения, а на британские традиции можно было рассчитывать – во второй половине ХХ века они ещё казались незыблемыми: имена благодетелей, дарителей, спонсоров всегда останутся в памяти и в почёте. Расчёт оказался верным. Каждый учащийся школы, даже если не читал произведений Моэма, всё равно знает его фамилию, пользуется книгами из его библиотеки и проводит опыты в научной лаборатории, построенной на его деньги. Что касается читающей аудитории, то пока он ею окончательно не забыт. Иногда в театре ставят пьесы, им написанные, иногда снимают фильмы по его произведениям. Студентам, изучающим английский язык, до сих пор предлагают читать его романы и книги. В прессе вспомнили про юбилей писателя и отметили его публикациями разного рода. Некоторые показались мне интересными.
Вилла «Мавританка», на которой он прожил почти сорок лет, неоднократно меняла владельцев. Сегодня её территория сократилась в четыре раза, а внешний облик никак не соответствует названию. Впрочем, посаженные Моэмом деревья разрослись так, что полностью скрывают её от посторонних глаз, да и мимо никто не ходит в этой части полуострова. Попасть на виллу я не смогла, зато постояла у въездных ворот с табличкой La Mauresque. Мне пришлось включить воображение, и я увидела печальное возвращение Моэма из Америки после окончания Второй мировой войны. Вилла была в плачевном состоянии. Ни итальянцы, ни немцы, ни французы её не пожалели: всё, что можно было украсть, украли. Дорогое вино выпили, дорогие авто исчезли, а собак, говорят, съели. В целости осталась лишь коллекция живописи, потому что Хэкстон успел её спрятать у знакомых писателя до начала оккупации. За океаном Моэм тяжело переживал капитуляцию Франции в сороковом году – он так любил эту страну… Однако, вопреки чувствам, попытался объяснить её унизительное поражение характером французов: их высокомерием, заносчивостью, любованием собой, их «взглядом на мир свысока». В книге «Строго по секрету» Моэм писал: «С французами так трудно оттого, что они убеждены: им нет в мире равных, они всё делают гораздо лучше остальных. Лучше готовят, лучше пишут картины, лучше возделывают землю, лучше занимаются любовью и управляют страной... Потому-то они войну и проиграли…» Так о французах думал англичанин, любивший Францию.
Его мнение разделяют люди и других национальностей, менее лояльные к колыбели европейской демократии. Несмотря на своеобразное отношение к революционным завоеваниям 1789 года – свободе, равенству, братству, я остаюсь в рядах поклонников этой великой страны. Особенно меня восхищает французское мифотворчество. Каким воображением и какой самоуверенностью надо обладать, чтобы внушить всему честному миру, что под самыми яркими кулинарными звёздами Мишлена производят лучшее в мире вино, изготовляют самые изысканные духи и наимоднейшим образом одевают её Величество Женщину!
Однако в последнее время появился внимательный, вдумчивый и привередливый потребитель, готовый оспорить галльское превосходство в еде, вине, моде и запахе и потеснить французские рынки сбыта. И всё же, несмотря на происки конкурентов, растущие цены на туристические услуги и ухудшение их качества, Франция по-прежнему остаётся для огромного количества людей соблазнительным, притягательным и гламурным местом. И в первую очередь – Лазурный Берег.
Оправившись от ковида, аэропорт в Ницце с трудом справляется с перевозками всех желающих. Номеров в недорогих гостиницах не хватает, и основательные летние толпы туристов бродят по местам боевой культурной славы. Например, в музей Беатрис Ротшильд на Кап-Ферра попасть непросто. И мало кому по карману остановиться в пятизвёздочных отелях полуострова или даже провести вечер в их барах. Зато каждый без исключения посетитель Saint-Jean-Cap-Ferrat может совершенно бесплатно воспользоваться десятикилометровой пешеходной тропой вокруг полуострова, если, конечно, имеются желание, время и подходящая обувь. Ах, какие сногсшибательные виды вам открываются! Какими пейзажами вы сможете полюбоваться! А скольких миллионеров на этих дорожках вы не встретите!.. Если весь маршрут вам не по ногам, то 1200 метров имени Мориса Рувье вы наверняка одолеете. Эта короткая эксклюзивная асфальтированная тропинка здоровья указана во всех путеводителях. К ней легко подобраться: она стартует в Больё – там, где заканчивается бухта Муравьёв, то есть сразу за углом отеля Royal-Riviera. Приведёт она вас в новый порт и к остановке автобуса, и к кафешкам. Передохнув, вы можете вернуться на большую землю или продолжить прогулку вдоль морского берега полуострова сокровищ.
Часть его богатств – квадратные метры земли, виллы с их содержимым – принадлежит очень состоятельным людям, что, безусловно, вызывает у некоторых зависть и мысли о социальной несправедливости. И совершенно напрасно. Иметь дорогостоящую собственность, платить за неё колоссальные налоги, мучиться зимой от повышенной островной влажности артритными болями, беспрерывно заниматься текущим ремонтом и поиском обслуживающего персонала – это непреходящая головная боль, от которой ни престиж, ни гламур не спасают. Так давайте пожалеем озабоченных проблемами богатеев и воспользуемся привилегиями не обременённого накоплениями человека. Давайте отправимся на изумительную прогулку по благоустроенной на деньги имущих налогоплательщиков тропе здоровья! Как видите, справедливость всё-таки существует.