Продолжение.
Начало в ЛГ, № 31, 2024 г.
Начиная историю про Кап-Ферра, я решила постараться быть по возможности объективной. Преисполнившись сим благим намерением, я не только ознакомилась с туристическими буклетами, но и прогулялась и проехалась по полуострову. Я посетила местные достопримечательности, несколько ресторанов и кафе, обошла порт, заглянула на выставку живописи очень современного художника. Не поленилась зайти в два старейших пятизвёздочных отеля, чтобы на себя примерить ощущения «зимника» начала XX века. Также я пересмотрела несколько англоязычных фильмов второй половины двадцатого столетия, в которых снялась когда-то модная гостиница Voile d`or. Её партнёрами были Роджер Мур, Тони Кёртис и многие другие. В отличие от своих «сухопутных» отелей-собратьев «Золотой парус» всегда готов выйти в море, прихватив всех желающих. Уйма знаменитостей сиживала «под парусом»: женщины щеголяли спутниками, а мужчины, потягивая коктейли, без стеснения разглядывали стройные ножки девушек во всевозможных бикини. Однако эти любители лазурийской летней жизни почти все были либо постояльцами Voile d`or, либо посетителями Кап-Ферра. Лишь иногда сюда заходили гости с местных вилл в поисках дополнительных развлечений. Те, к кому они приехали, гостиничной обстановке предпочитали личный шезлонг под собственным зонтиком у своего бассейна, неограниченную выпивку из личных запасов и безукоризненное обслуживание нанятого персонала. Скорее всего, они не пялились на чужую полуобнажённую натуру, ибо среди ими приглашённых наверняка находились чаровницы с соблазнительными формами. В крайнем случае их заменяла садовая скульптура, лишённая верхней одежды.
Недавно мне попалась небольшая по объёму книга под названием La Villa Mauresque («Вилла Мавританка»). Эту виллу построили на Кап-Ферра в начале XX века. Она и сегодня прекрасно себя чувствует, прячась в густой листве высоких деревьев. С улицы невозможно разглядеть, осталось ли что-нибудь от псевдомавританского стиля, которого на побережье хоть отбавляй. В 1927 году «Мавританку» купил известный английский писатель Сомерсет Моэм (Somerset Maugham). Немаленький дом с большим парком в четыре гектара оказался ему по карману, что свидетельствовало о финансовых успехах популярного пятидесятитрёхлетнего драматурга и романиста. Если Беатрис Ротшильд на Кап-Ферра эксгибиционировала своё богатство, если король Леопольд прятал интимную жизнь, то писатель Моэм искал здесь убежище. Он бежал из Англии, пытаясь вырваться из плена незыблемых британских устоев, из стереотипов общественной морали. Это была добровольная ссылка со всеми удобствами.
Моэм поменял Англию на Францию, потому что любил эту страну. Он в ней родился, и язык Гюго, Бальзака и Бодлера был его родным в первые годы жизни. Ему импонировал республиканский лозунг «Свобода, равенство, братство», хотя он прекрасно понимал, что всё в мире относительно и красивые слова редко совпадают с их смыслом. Тем не менее за посаженными писателем высокими деревьями, скрывавшими от остального мира происходящее на вилле, Моэму удалось воспользоваться в личной жизни главным завоеванием местной буржуазной революции – свободой. На «Мавританке» он жил с кем хотел и как хотел, принимал и приглашал только тех, кого хотел видеть и с кем ему было приятно проводить время. Список его гостей будоражил воображение местных журналистов и обывателей, вызывая невероятные слухи среди падкой на сенсации общественности Золотого треугольника.
Причина, по которой я выбрала Сомерсета Моэма из внушительного гламурного перечня временных обитателей полуострова, очень личная. Дело в том, что он оказал на меня в юности колоссальное влияние. Однажды, отправляясь на несколько белых ночей в Ленинград в гости к двум прелестным дамам, дружившим с моими дедушкой-бабушкой, я взяла с собой в дневной поезд «Юность» толстенький том под названием «Бремя страстей человеческих». Думаю, меня соблазнило слово «страсти» – красными буквами на сером фоне обложки. Долгие железнодорожные часы чтения мелькали быстрее, чем пейзажи за окном. После ужина и милой беседы за вечерним чаем в отведённой мне комнате я продолжила знакомство с романом, уснув с книгой в руках. Последующие два дня я провела на скамейке Михайловского сада с Моэмом, пока он не закончил повествование. Меня поразили две вещи. Во-первых, сравнение жизни с узором на ковре: он прост, но его надо суметь вышить. А второе – автор объяснил мне доселе непонятное явление в человеческих отношениях: как умному, интеллигентному, воспитанному, тонко чувствующему человеку может нравиться вульгарное, пошлое, глупое, безвкусное существо? Я и по сей день иногда недоумеваю, что за феромон такой с лёгкостью отключает мужские мозги при столкновении с чувственной агрессией плебейской доступности таких девиц, как Милдред из «Бремени страстей человеческих». Если в автобиографическом романе герою всё же почти удаётся преодолеть пагубное влечение к «недостойной», то в реальной жизни автор «влип по полной»: мало того, что он долгие годы провёл между двух чудовищных «Милдред», но даже их смерть не избавила Моэма от перманентного стресса.
Кто же они такие и откуда взялись эти две ужасные Милдред Вильяма Сомерсета? Своё сорокалетие Моэм отметил первым произведением из серии «подводя итоги» – романом о смысле жизни и страстях. Если многим знаменитым писателям, таким как Чехов, Мопассан, Джек Лондон, после юбилейных сорока оставалось жить совсем недолго, то Моэму предстояло преодолеть пять десятков лет. Период кризиса среднего возраста у него совпал с началом Первой мировой войны, что, пожалуй, и определило его дальнейшую судьбу. О, он не изменил своему главному призванию – литературе, однако шумному материальному успеху салонного комедийного драматурга предпочёл тяжёлый труд бытописателя «правды жизни», населённой многочисленными персонажами и их историями. В рассказах Моэма чувствуется влияние его любимого французского писателя Ги де Мопассана, но они ещё и беспристрастней: ни сочувствия, ни сострадания, как, впрочем, и экзистенциальной чернухи вы в них не найдёте.
Моэм чрезвычайно работоспособен. Он гордился тем, что «писателя я из себя сделал сам». Для литературной выпечки ему необходимы свежие дрожжи из людских характеров и судеб. Проблема лишь в том, где их раздобыть, ведь светской лондонской тусовки явно недостаточно. Свой опыт работы врачом, как и собственную биографию, он уже использовал. И тут случается война. Для писателя это шанс испытать острые ощущения, с одной стороны, а с другой – проявить патриотические чувства. В составе мобильной бригады Красного Креста он в качестве врача отправляется на фронт, на передовую. Здесь, под пулями, среди стонов, смертей и страданий, солдат Моэм встречает главную любовь своей жизни – молодого американца Джеральда Хэкстона. Их связь продлится тридцать лет, и лишь смерть разлучит всемирную знаменитость с его литературным, и не только, секретарём. Хэкстон и стал в жизни писателя той самой «Милдред» из романа «Бремя страстей человеческих». Моэма привлекали в нём жизнелюбие, авантюризм и фантастический дар общения, в котором писатель так нуждался. Джеральд мгновенно сходился с людьми, будь то на пароходе, в клубе, в отеле, в баре… Благодаря обаянию и общительности Хэкстона, его умению разговорить любого Моэм получал готовые сюжеты будущих рассказов. Писатель находился в состоянии перманентного восхищения другом и не замечал (или не хотел, скорее всего, замечать) его «теневые» стороны. По негативности Джеральд явно переигрывал романную Милдред. Безрассудный авантюризм по сравнению с другими качествами был его положительной чертой, потому что все остальные «достоинства» приводили в ужас. Он был игроком, пьяницей, наркоманом, развратником, профессиональным бездельником, человеком безответственным, ненадёжным, скользким и нечистым на руку. Неужели Моэм не понимал истинной сути Хэкстона? Долгие годы он платил по счетам Джеральда, содержал его, ублажал, терпел измены, предательства, безобразные скандалы и многое другое. В одной из пьес писатель вывел Хэкстона в образе жиголо, про связь с которым проницательная подруга возрастной и состоятельной возлюбленной молодого человека высказалась откровенно и нелицеприятно: «Судя по всему, вы испытываете истинную страсть к подлецам, и они поэтому всегда дурно с вами обходятся». Но когда любишь, так ли уж это важно? Моэм любил и всё прощал.
Что касается второй «Милдред» писателя по имени Сайри, то она и после ухода из жизни не была амнистирована. На самом деле Сайри возникла на горизонте модного лондонского литератора в 1913 году, то есть на год раньше Хэкстона. У неё с Моэмом случился бурный неплатонический роман. Ни он, ни она не отличались безукоризненной нравственностью и не следовали строгим правилам общественной морали. В то время Сайри пребывала замужем за престарелым американцем-миллионером, за которого выскочила в шестнадцать лет. Брак не мешал ей крутить романы направо и налево, а также занимать должность высокооплачиваемой любовницы богатенького владельца знаменитого лондонского магазина «Селфридж». После развода от мужа ей досталась роскошная квартира в Нью-Йорке, дом в Париже, вилла в Нормандии, а от содержателя престижного универмага – суперособняк в Риджентс-парке. Почему светская львица положила глаз на сильно заикающегося некрасавца с бисексуальной ориентацией? Пожалуй, такое её решение вызывает недоумение. Возможно, она нашла тридцатидевятилетнего востребованного драматурга подходящим для себя объектом, ибо он прекрасно танцевал, был принят в обществе, умел быть обаятельным и остроумным. Кроме того, он отменно играл в бридж и гольф, галантно ухаживал за женщинами и умел не только заводить полезные знакомства, но ещё их и поддерживать.
Очень чувствительная к чужой известности, тщеславная, капризная, своевольная и сексуальная Сайри, протанцевав всю ночь напролёт в объятиях Моэма провокационное танго, закрутила с ним безумный роман. Надо сказать, что писатель не сопротивлялся и какое-то время демонстрировал взаимность, хотя и в более сдержанной манере. Как ни странно, в планах Моэма время от времени возникала мысль о женитьбе: «Я воображаю себя женатым в принципе, а не на какой-то конкретной женщине. Женившись, я обрёл бы покой… и устоявшуюся и достойную жизнь. Я стремился к свободе и полагал, что обрету её в браке». Как же он ошибался! Смутный объект предполагаемой женитьбы материализовался в образе Сайри. Можно сказать, что она его в конце концов заполучила. Для этого она сначала родила от него дочь Лизу, а потом развелась с американским мужем. Этими двумя поступками Сайри припёрла Моэма к брачной стенке. Возможно, ему бы и удалось вырваться из матримониального капкана, если бы не шумный гомосексуальный скандал, связанный с его литературным секретарём и любовником Хэкстоном. После непристойного дебоша Джеральда навсегда выслали из Англии. Моэм решил, что в данной ситуации ему не помешает подстраховаться и получить официальный статус добропорядочного семьянина. Впрочем, как мы знаем из истории английской литературы, Оскара Уайльда подобный статус ни от тюрьмы, ни от смерти на чужбине не спас.
Итак, в 1917 году Вильям Сомерсет Моэм узаконил отношения с матерью своей дочери Лизы и тут же укатил в долгосрочное загранпутешествие с возлюбленным секретарём Хэкстоном. Отношения между Сайри и Джеральдом по вполне понятным причинам не складывались. Моэм крутился между женой и любовником как уж на сковородке. Он старался не обращать внимания ни на провокации Хэкстона, ни на истерики супруги и по возможности избегал выяснения отношений с обоими. Он не мешал Сайри вести ту жизнь, какую ей хотелось, не ревновал к поклонникам, сексуально не домогался и не претендовал на роль примерного мужа, отца и хозяина дома. А капризной и своевольной светской дамочке и в голову не приходило с кем-либо считаться вообще, а уж с собственным супругом тем более. Сайри принадлежала к племени живущих с требованием «обслужите меня». Материально Моэм её обслуживал, но на всё остальное у него не было ни времени, ни желания. Главным в его жизни была работа. Она позволяла содержать любовника и жену, да и себе не отказывать в скромных развлечениях. Он любил и карточные игры, и застолье, и увеселительные поездки, но в умеренных дозах, ибо делу время, а потехе час.
Делу Моэм уделял не менее трёх часов в день и шутил по этому поводу: «Если Чарлз Дарвин работал ежедневно не больше трёх часов и сумел изменить весь ход человеческой мысли, то с какой стати я, который никогда не имел в виду ничего менять, должен трудиться дольше?» На самом деле времени за письменным столом он проводил больше и строго по расписанию распорядка дня, особенно при оседлом образе жизни на Кап-Ферра. В путешествиях бюро не всегда оказывалось под рукой, что не отражалось на производительности труда. Сначала в Лондон, а потом на Лазурный Берег он всегда возвращался с путевыми заметками, которые неизменно публиковал. Собранные в поездках сюжеты трансформировались в рассказы. Его книги хорошо продавались. Он тщательно отслеживал все контракты и не упускал случая поторговаться с книгоиздателями. Он умел себя продавать. Гонорары набегали немаленькие, их хватало на скромную жизнь второразрядного миллионера на гламурном полуостровке Золотого треугольника Лазурного Берега.
Купленную у сестры покойного епископа Шарметтана виллу La Mauresque Моэм основательно перестроил. Мавританский стиль, столь дорогой сердцу усопшего монсеньора, писателю не нравился, и от всех восточных украшений он постарался избавиться. Жилым помещениям были добавлены квадратные метры, значительно увеличились размеры террасы, появились бассейн и теннисный корт, а часть парка превратилась в прекрасный фруктовый сад. Кстати, писатель завёз во Францию с Востока полюбившееся ему авокадо и стал у себя его выращивать, за что всё лазурийское население говорит ему grand merci. Начиная с ноября тёмно-зелёно-коричневатые плоды внедрялись в меню обедов и вызывали восхищение гостей, подстёгивая самодовольство хозяина. Обслуживающий персонал виллы насчитывал четырнадцать человек, половину из которых составляли садовники. В гараже блистали ухоженностью два роскошных авто, а у морского причала покачивалась яхточка.
Моэм был гостеприимен, хлебосолен и тщеславен. Гостей принимали беспрерывно. Некоторые из них подживали неделями, и писатель начинал жаловаться, что приглашённые мешают ему работать, но без них он обойтись не мог. Они стимулировали его воображение, снабжали информацией и развлекали во время трапез, которыми он мастерски дирижировал. Публика ему была необходима: театр всегда оставался частью его жизни. А потом, с кем бы он играл в бридж? Немаловажным было и то, что гости «привязывали» Хэкстона к дому, лишая возможности проводить слишком много времени вдали от бдительного ока друга-работодателя. Впрочем, «око» к 23 часам угасало, откланивалось и удалялось на покой. А молодёжь под предводительством неугомонного Джеральда пускалась в загул, проводя ночные часы в казино, барах, на танцах и в ресторанах.
Приглашённые на виллу делились на три категории: родственники, близкие друзья и знаменитости. Именитых представляли Уинстон Черчилль, лорд Бивербрук, несостоявшийся король Эдуард VIII с некрасивой вампирной американской женой Уоллис Симпсон. «Мавританка» принимала и Жана Кокто, и Марка Шагала, и Редьярда Киплинга, и Герберта Уэллса в сопровождении «железной женщины» Муры Будберг, работавшей на все разведки мира, и многих других.
Сколько бы ни было в доме гостей, их количество не влияло на распорядок дня хозяина, за редчайшим исключением, когда и он присоединялся к остальной компании. Как правило, день был расписан чуть ли не по минутам. Ровно в восемь ему подавали petit dйjeuner (первый завтрак) в английском духе: чай со сливками, овсянка и свежая пресса. После приведения себя в гигиенический порядок с поварами обсуждалось меню на текущий день. Затем Моэм уединялся в рабочем кабинете, куда всем без исключения доступ был запрещён в любое время суток. Кабинет находился на плоской крыше виллы, откуда открывался вид на Вильфранш, ещё не обезображенный архитектурными шрамами великого зодчего Ле Корбюзье, загнавшего послевоенное человечество в железобетонные клетки. Чтобы не отвлекать писателя от дел на созерцание соблазнительного пейзажа, письменный стол смотрел не в окно, а на книжные шкафы. Моэм писал перьевой ручкой, исписывая летящим почерком нелинованные белые листы. Тексты правил, не жалея чернил, но никогда заново не переписывал. С написанным он поступал по-разному. Если, например, пьеса не имела успеха, он переделывал её в роман. Не слишком удавшийся роман мог превратиться в драму, а рассказ – в сценарий. Так сказать, безотходный творческий процесс. Главное – результат в денежном эквиваленте.
Трудное и несчастливое отрочество в доме дяди и в частной школе добавили Моэму комплексов. Казалось, он соткан из противоречий и предубеждений. Он любил, когда его творчество хвалили, но не читал про себя статей, боясь критики. Недоброжелателей и завистников хватало с избытком. Великим Моэм себя не считал, отводя себе лишь скромное первое место в ряду писателей второго эшелона.
Отрываясь от работы, Моэм смотрел на фотопортрет матери, стоявший на письменном столе. Она была единственной женщиной, которую он не просто любил, а боготворил. С ней он был по-настоящему счастлив – увы, всего несколько первых лет жизни. Эдит Снелл была и красавицей, и умницей. Она весело смеялась, придумывала забавные игры и развлечения для своего младшенького любимчика – сыночка Вилли. Ближайшая подруга Эдит однажды её спросила, почему она вышла замуж за столь скучного и неказистого мужчину.
– За всю нашу совместную жизнь он ни разу меня не обидел, – был её ответ.
С точки зрения многих знакомых, супруги Моэм слыли странной парочкой, их называли «Красавица и Чудовище». Трое их старших сыновей жили в Англии, ревновали младшего брата Вилли к матери, и, возможно, именно ревность послужила причиной не сложившихся между ними отношений в дальнейшем. Смерть горячо любимой мамы от туберкулёза настолько травмировала Вилли, что он стал заикаться, и этот недуг оказался неизлечимым. Вместе с Эдит от мальчика ушли ласковая забота, безоговорочное понимание и великодушная необидная снисходительность. Ни одна из дочерей Евы, которые всегда окружали писателя, не смогла приблизиться к его пониманию женского идеала, а меньше всех – собственная жена Сайри.
Окончание в следующем номере