Вадим Кулаков
Прозаик, поэт. Произведения публиковались в журналах «Гостиный двор», «Симбирск», в газете «Народные промыслы». Участник семинаров «Глубинка», «Мы выросли в России», «Платиновый век», «Липки», «Поэтические штудии». Вошёл в лонг-лист фестиваля «Зелёный листок». Финалист конкурсов «Фонарь-2023» и «Мцыри». Лауреат конкурса «Северная звезда». Дипломант Всероссийской литературной премии имени Александра Маздорфа. Живёт в Орехово-Зуеве.
* * *
В том году зима проснулась очень нервной и злой. Я учился в пятом классе и первый раз любил.
В школу я приезжал раньше всех – моя мама работала учителем начальных классов и страшно, до покусанных губ, боялась опоздать. В семь утра, в семь двадцать, если заледеневшая машина отказывалась заводиться, нам открывал дверь разбуженный охранник.
Мне казалось, что он влюблён в мою маму. Впрочем, так я думал про всех.
Думал, пока охранник заботливо сметал лохматым веником снег с наших валенок, всё рассказывал какой-то неясный анекдот про неловкого поручика, смеялся. Не хватало передних зубов. Проходили в широкий вестибюль.
С десяток секунд тускло, двоечником, ускользающим с урока, горела лишь одна лампочка – цветом засохшей мандариновой кожуры. Затем – электрический вздох пробуждающегося здания: горит пока только первый этаж, где работает мама, но скоро, по мере наполнения школы, незаметно произойдёт цепная реакция.
За окном – живая, страшная и голодная тьма.
Мама открывала свой кабинет. Ключ уныло лязгал в моём желудке. Потом – запах пыли, мела и мечты.
Мама раскладывала справочники, пособия, перепроверяла тетради. Она хотела, чтобы я повторял уроки, подчёркивал грамматические основы невыписанных предложений, что-нибудь заучивал – но я уже тогда любил, какие там уроки…
Мне требовалось одиночество. Цельное, неразделённое, с лёгким присвистом снегов и у батареи.
Скучающие таблицы с безликими школьниками, все глухости-звонкости, сложения-вычитания и правила пожарной безопасности шептали мне: «Беги, беги скорее на второй этаж, пока ещё не пришла Валентина Михайловна, пока не пришла Оленька, пока нет глупых одноклассников, которые отказываются с тобой играть, пока нет задир из седьмого класса, нет шума, нет боли, нет суеты…»
И я бежал.
Добегал до лестницы, оглядывался – никого.
Поднимался – мечтал об Оленьке.
Конечно, я любил маму. Каждый мальчик любит свою маму. Но в пятом классе (вторая четверть, понедельник, после литературы) я понял, что люблю ещё одного человека.
Оленька. Староста и отличница. Нежное облачко светлых кудрей – как плавное цветение солнца. Росинки глаз – каплями в моё счастливое детство.
Оленька придёт за пятнадцать минут до урока. Подождём.
Итак, утро второго этажа неизменно начиналось с меня. Я шёл в дальний угол, забирался на подоконник и замирал, глядя на пурпурно-сизый танец стихии, молитвенно постукивающей в окно.
Скоро придёт Валентина Михайловна и начнётся моё мучение. Однажды, когда я ходил туда-сюда по второму этажу и представлял, как изменится школа во время конца света, ко мне подошёл наш худой и длинный молодой физик-завуч и спросил: «Может, я могу как-нибудь помочь?»
Учителя знают, что я сын их коллеги, и любят подходить ко мне с глупыми вопросами.
Я ответил: «Отмените, пожалуйста, русский язык. Или поставьте его последним, чтобы я мог незаметно с него сбежать».
Худой и длинный молодой физик-завуч рассмеялся и ушёл. Хотелось кинуть ему в спину ластик, кусок мела или камень.
Три дня в неделю неизменно начинались с русского языка. Его вела Валентина Михайловна – старая строгая женщина. Ещё она вела литературу и носила почти выцветшее тёмно-оранжевое платье с розовыми георгинами.
Я – безграмотный. У Валентины Михайловны – глубокие морщины. Она постоянно жалуется маме на мою успеваемость. Примерно два раза в неделю. После этого, когда мы возвращаемся домой, мама берёт огромный резиновый тапок сорок пятого размера, оставленный папой, и долго бьёт меня.
Мне совсем не больно. Разве только чуть-чуть.
Я прекрасно понимаю, что родители должны наказывать своих детей. Что делать, если учусь я только так? Мама не виновата.
Валентина Михайловна проработала в школе всю жизнь. Я не знаю, сколько ребят прошло через её руки, да и не сосчитал бы. Первый класс выпустила лет пятьдесят назад. Так получилось, что в тот момент она была беременна. Чтобы ребёнок не помешал достойно проводить учеников, Валентина Михайловна сделала аборт. Вскоре повесился её муж. Мамины подруги шутят, что в предсмертной записке она нашла две грамматические ошибки и по привычке подчеркнула их красной ручкой.
Валентина Михайловна появляется в коридоре, отпирает кабинет, вешает пожелтевшую шубу.
Сначала садится на свой удобный учительский стул и долго смотрит в одну точку на стене. Стена зелёная, с белой заплаткой чуть левее центра. Затем достаёт из маленького ящика тряпичную куклу, должно быть из своего детства, и начинает её качать, напевая:
И уносят меня, и уносят меня
В звенящую снежную даль…
Иногда я как будто слышу ответный детский всхлип. Может, кажется…
Как только Валентина Михайловна убирает куклу, я неловко стучу. Она поднимает сухие глаза, роняет: «Проходи, чего встал, сразу двойку ставить или после урока?» – и погружается, прямо как мама, в проверку тетрадей…
Постепенно кабинет наполняется. Вокруг уже шумят другие дети. Они не любят меня, подшучивают.
Заветные пятнадцать минут до урока, пятнадцать минут…
Оленька приходит и пишет сегодняшнюю дату. Скрипит мел. Бьётся сердце.
Когда она займёт своё место, я не отрываясь буду смотреть все шесть уроков на её щёчку, светленький локон, уголок плеча.
Оленьке выпала великая честь – играть стрекозу в школьном спектакле. Она так чудесно рассказала наизусть ту басню, забыл, как там, что-то про «лето пропела», что Валентина Михайловна расплакалась, зааплодировала, передумала карать нас диктантом.
Валентина Михайловна любит Оленьку почти так же сильно, как я.
Любит за прекрасный тонкий почерк, за белоснежную снежную блузку, за чистую доску перед уроком, за желание стать учительницей по русскому и литературе.
Две недели я наблюдал за репетициями постановки, не пропустил ни одной. Из угла, чтобы никто меня не трогал. Уроки не делал, книги не читал, но на что эти уроки, книги, когда Оленька – тут, в тонких колготочках, чешках, ответственно повторяет сценарий, потом бегает, смеётся со смелыми…
Её наряд вздрагивает игрушечным серебром, он такой лёгкий по сравнению с тяжёлыми сизыми снегами, которые свистят день и ночь, день и ночь.
Медленно бормочет время.
В одно прекрасное утро, как раз за неделю до постановки, Валентина Михайловна прямо во время урока, что никогда до этого не случалось, сказала: «Сейчас приду, пока сделайте разбор третьего предложения, да-да, по таблице со страницы семь» – и вышла в коридор. Не вернулась.
Родственников у неё не было, поэтому хоронили за счёт школы. Вещи (в том числе и куклу) выкинули. Из уважения на первый этаж притащили кривоватую парту из подсобки, куда поставили фотографию Валентины Михайловны в рамке.
Каждый раз, когда кто-нибудь проходил мимо, фотография громко падала. Вскоре на стекле появились трещины.
Спектакль, на котором Оленька играла стрекозу, удался на славу. Пришло много людей. Оленька пела, прыгала. Люди хлопали. Мело.