Владимир Пшеничников начал печататься в 70-е годы. Помню, как в 1982 году на Семинаре молодых прозаиков Урала и Приуралья к начинающему автору серьёзно отнёсся Сергей Залыгин. А позже, возглавив «Новый мир», напечатал там его повесть «Лопуховские мужские игры». Несмотря на перестроечное время, публикация шла со скрипом: в отделе агитации и пропаганды ЦК КПСС повесть дважды вычёркивали из планов журнала. Свет она увидела в конце 1988 года сокращённой на треть…
– Володя, мы с тобой в последние годы виделись мельком и толком не говорили. Расскажи, где и как ты живёшь, чем занимаешься?
– Предваряя публикацию моей повести в «Новом мире», Сергей Павлович Залыгин писал: Владимир Пшеничников живёт далеко от Москвы. И от Оренбурга тоже далеко… Это он о селе Курманаевка, районном центре на юго-западе области. Я учительствовал в районе, лет тридцать назад был избран вторым секретарём райкома комсомола, переехал. Потом пятнадцать лет районка – от литсотрудника до главного редактора. Работал замглавы района по социально-экономическим вопросам, руководителем аппарата, сейчас веду земельные дела и отношения… Сыновей у меня четверо, внучке двенадцатый год… Мой земляк Геннадий Фёдорович Хомутов давным-давно руководит областным литобъединением и до сих пор надеется перетянуть меня хотя бы в пригород – вписать в литературный процесс, как ему кажется. Однако оторванным, забытым, ущербным я себя не чувствую. Может быть, потому, что нет времени для рефлексии…
– В «Новом мире», «Москве», в оренбургских изданиях публикуется твоя проза. О чём повесть, фрагмент из которой мы печатаем сегодня?
– В целом – это метафизическое возвращение домой. Все мы и разодранная страна наша должны вернуться Домой. Костя Косолапов – цельный человек, хотя и не осознаёт этого за ненадобностью. Он встречается с разными людьми, растерявшими себя и даже осознающими это, которые сразу или позже замечают в нём, большом и мощном деревенском увальне, вот эту цельность – и несколько успокаиваются и, может быть, впервые задумываются о смыслах… В общем, снова о жизни, не какой она была, а какой должна быть и может стать.
– Какие из проблем современного российского, а если конкретнее – оренбургского села стоят, по-твоему, особенно остро?
– Проблема занятости. Бездеятельность. С официальными безработными у нас ещё как-то нянчатся. Вот решились даже дать бывшим колхозникам стартовые деньги, по 67 тысяч, и около двухсот семей в прошлом году оформились по этой программе самозанятости. А на сегодня – половина вернула билет. Оказалось, вложили денежки, добавили своих, прошёл год (а этого даже для такой скороспелой отрасли, как свиноводство, мало), прибыли никакой, а в налоговую по 18 тысяч отнеси… Закрываются и фермерские хозяйства – из 300 осталось 86: некому продолжать, хоть и выросли дети и даже внуки достигли жениховского возраста…
О социальной сфере скажу только, что на селе её губят подушевое финансирование и притом изощрённейшие санитарные, противопожарные требования. В ближайшие годы в районе будут закрыты ещё три-четыре школы и ликвидированы два сельсовета.
– Готовя к публикации твой текст, я ощутил, говоря высоким штилем, дыхание глубинной России. Чувствуешь ли ты его, читая произведения своих коллег?
– Меня в чтении именно глубинное или иное (инакое) дыхание притягивало: Лесков, Достоевский (но в меру), Розанов, Леонов 20–30-х, Клим Самгин Горького, Маканин до Андерграунда, Фолкнер, Гессе, Маркес… В последние годы три четверти чтения – история, философия, естественные науки. Из коллег, навскидку – Иэн Бэнкс и Иэн же, но Макьюэн, Фаулз и Эллис, Пелевин и Прилепин, оренбуржцы Краснов и Филиппов… И притом стойкое ощущение, что напрочь исчезает понимание литературы, искусства как жизненно важной критики общества и даже как наивысшего выражения цивилизации. Постмодернизм, понимаешь!.. Читаю в залах свои рассказы – хохочут. Вы чего, я же не юморист! Извиняются, а потом кто-нибудь объясняет: как-то до того подлинно… А быть подлинным в жизни и в текстах своих я не стесняюсь. Чаще всего оказываюсь превратно понят, но меняться, играть роль уже не смогу.
Беседу вёл